з. "Босслз" было прозвище,  данное моему другу некоторыми из
наших школьных товарищей, и ни он, ни я не знали, как оно  впервые возникло.
Но никто, кроме профессоров, не обращался к нему по имени, которое было Джон
Кэррингтон;  он  был просто Босслз, и  Босслзом он остался  даже теперь  для
своих  задушевных  друзей. Я  сложил и спрятал его письмо вместе  с чеком и,
размышляя, что  за человек мог быть  этот "филантроп", который не знает, что
делать  с  деньгами,   принялся  за  два  других  пакета.  Я  чувствовал   с
облегчением, что теперь, что бы  ни случилось, я  могу  завтра оплатить счет
квартирной  хозяйке, как  обещал. Кроме того, я мог заказать  ужин  и зажечь
огонь, чтобы придать более веселый вид моей холодной и неуютной комнате.
     Но прежде, чем воспользоваться  этими благами жизни, я  вскрыл  длинный
синий  конверт,  который  выглядел,  как   угроза  судебного  протокола,  и,
развернув бумагу, смотрел на  нее в изумлении. Что это значит? Буквы прыгали
перед моими глазами; в недоумении  и замешательстве я перечитывал ее снова и
снова,  ничего  не  понимая.  Но  вскоре  мелькнувшая  мысль  осенила  меня,
переполошив  мои  чувства, как электрический удар...  Нет!  Нет! Фортуна  не
могла  быть  так  безумна!  Так  странно  капризна!  Это  была  какая-нибудь
бессмысленная мистификация... А между  тем... если это была шутка,  то шутка
изумительная!   Имеющая  также   вес   закона!  Клянусь,   новость  казалась
положительно достоверной!

        "II"

     Приведя,  не  без  усилия,  в некоторый порядок свои мысли,  я  перечел
внимательно каждое слово документа, и мое  изумление возросло. Сходил ли я с
ума,  или   начинал  страдать  лихорадкой?   Могло  ли   это  поразительное,
ошеломляющее известие быть настоящей правдой? Потому что если, в самом деле,
это была правда... Бог мой! При этой мысли у меня кружилась голова, и только
истинная  сила воли удерживала меня от обморока, так сильно я был взволнован
неожиданным сюрпризом и восторгом.
     Если это  была правда,  ведь  тогда свет  был бы мой! Я  был бы королем
вместо  того,  чтобы быть нищим; я был бы всем, чем  только захотел бы быть!
Письмо,  это  изумительное  письмо,  было помечено  именем  известной  фирмы
лондонских   присяжных  поверенных  и  объявляло   в  размеренных  и  точных
выражениях,  что  дальний родственник моего отца, о котором я  смутно слыхал
лишь  время от времени в детстве, скоропостижно  скончался  в Южной Америке,
оставив меня своим единственным наследником.
     "Движимое и недвижимое имущество превышает теперь пять миллионов фунтов
стерлингов.  Вы нас обяжете,  если  найдете  удобным  посетить нас  на  этой
неделе,  чтобы  вместе  совершить  необходимые  формальности. Большая  часть
капитала  находится в Английском  банке, и  значительная  сумма помещена под
гарантии  французского  правительства.   Мы  бы  предпочли  дать  дальнейшие
подробности вам лично, а  не письменно. В уверенности,  что  вы посетите нас
безотлагательно, мы остаемся, сэр, вашими покорными слугами..."
     Пять миллионов! Я, умирающий с голоду наемный писатель без друзей и без
надежд, завсегдатай  низких  газетных  притонов, я  - владелец  "более  пяти
миллионов фунтов стерлингов"! Я  хотел верить в  поразительный факт, так как
факт,  очевидно,  был, - но  не  мог. Он казался  мне дикой иллюзией, плодом
помутившегося от голода рассудка. Я оглядел комнату: убогая мебель, холодный
камин, грязная лампа,  низкая выдвижная кровать - все  говорило о бедности и
нужде,  и подавляющий контраст между окружающей  меня нищетой и  только  что
полученной новостью поразил меня, как самая дикая и странная несообразность,
которую я когда-либо слышал или воображал, - и я разразился хохотом.
     -  Был  ли когда  подобный  каприз  безрассудной  фортуны? - крикнул  я
громко. - Кто бы вообразил это! Бог мой! Я, я! Из всех людей на свете выбран
для этого счастия! Клянусь  небом, если  это правда, то  общество  под  моей
рукой завертится, как волчок, прежде, чем пройдут месяцы.
     И я опять громко смеялся; смеялся так  же, как раньше бранился - просто
чтобы облегчить  свои чувства. Кто-то засмеялся в ответ  смехом,  казавшимся
смехом  лешего. Я внезапно остановился,  чего-то  страшась,  и  прислушался.
Дождь  лил,  и  ветер  бушевал,  как  сердитая сварливая женщина;  скрипач в
соседней  комнате выводил  блестящие рулады на своем инструменте, но,  кроме
этого, не  было слышно  других звуков. Между тем  я мог  бы  поклясться, что
слышал человеческий смех позади себя, когда я стоял.
     - Это, должно быть, мое воображение, - пробормотал я, прибавляя огонь в
лампе, чтобы  больше  осветить  комнату. - Без  сомнения, у  меня расстроены
нервы!  Бедный  Босслз!  Добрый  старина! - продолжал  я, вспомнив чек на 50
фунтов, который казался мне манной небесной несколько минут тому назад.
     - Какой сюрприз в запасе для тебя!  Ты получишь обратно свою ссуду  так
же  скоро, как прислал ее, с прибавкой других 50 фунтов, как процент за твое
великодушие.  Что  же  касается  до  нового мецената, которого ты посылаешь,
чтобы помочь  мне в затруднениях, он, наверное,  окажется прекрасным  старым
джентельменом, но на этот раз не попадет  в свою стихию. Я не  нуждаюсь ни в
помощи, ни в совете, ни в покровительстве! Я могу купить все это! Имя, почет
и власть - все продажно в наш удивительно коммерческий  век и поднимается до
самой  высокой  цены!  Клянусь душой! Богатому  "филантропу"  будет  нелегко
состязаться со мной  в могуществе! Я  ручаюсь, что  вряд  ли он имеет больше
пяти  миллионов!  А  теперь ужинать;  я буду жить  в кредит,  пока не получу
сколько-нибудь наличных, и нет причины, почему бы мне сейчас не покинуть эту
нищенскую конуру и не отправиться в один из лучших отелей.
     Я уже  хотел оставить комнату под  влиянием возбуждения  и радости, как
новый порыв ветра заревел  в  комнате, принеся  с собой  целый  столб  сажи,
которая упала черной  кучей  на мою отвергнутую  рукопись, забытую  на полу,
куда в отчаянии я ее тогда бросил. Я  быстро поднял ее и очистил  от  грязи,
размышляя о том, какая судьба  постигнет ее теперь - теперь, когда я сам мог
ее  издать,  не только  издать,  но  рекламировать  и сделать  ее  предметом
внимания.  Я  улыбался  при  мысли,   как  я   отомщу  тем,  кто  отнесся  с
пренебрежением  и  презрением  ко  мне  и  к  моему  труду, -  как они будут
приседать передо мной! Как они будут вилять хвостами у моих ног, как побитые
дворняжки. Самая упорная и непреклонная шея согнется передо  мной!  В этом я
был уверен,  так как, хотя деньги не всегда покоряют все, они не преуспевают
лишь в  том случае, когда  при  деньгах отсутствует  ум. Ум и деньги  вместе
могут двигать миром.
     Полный  честолюбивых мыслей,  я время от времени улавливал дикие  звуки
скрипки,  на которой играли рядом, -  звуки  то рыдали, как плач  скорби, то
вдруг звенели, как беспечный  смех женщины, - и внезапно я вспомнил, что еще
не распечатал  третье письмо, адресованное мне, с золоченой короной, которое
оставалось на столе до сих пор почти не замеченное.
     Я неохотно взял его,  и мои пальцы  медленно работали,  отделяя толстый
конверт. Развернув толстый  небольшой лист бумаги, также с короной, я прочел
следующие строки, написанные удивительно четким, мелким и красивым почерком:

     "Дорогой сэр!

     Я  имею  к  вам рекомендательное  письмо  от вашего  бывшего  школьного
товарища мистера Джона  Кэррингтона,  который был  так  добр,  доставив  мне
случай  познакомиться  с тем, кого я  считаю необыкновенно  одаренным  всеми
талантами  литературного гения.  Я  буду у вас сегодня вечером, между  8 и 9
часами,  надеюсь  застать вас  дома  и  незанятым. Прилагаю мою  карточку  и
настоящий адрес и остаюсь преданный вам
     Лючио Риманец"

     Упомянутая карточка  упала на стол, когда я оканчивал читать письмо; на
ней стояла маленькая изящно выгравированная корона и слова:

     "Князь Лючио Риманец".

     А внизу карандашом был нацарапан адрес: "Гранд-отель".
     Я перечел краткое письмо  еще раз; оно было достаточно просто, написано
ясно и вежливо. Ничего не было замечательного, решительно ничего; между  тем
оно казалось мне многозначительным. Я не мог дать себе отчет, почему.
     Странное  очарование  приковывало  мои  глаза  к  характерному  смелому
почерку  и заставляло думать,  что я полюблю  человека, написавшего так. Как
ветер  завывал!  И  как  стонала рядом эта скрипка,  точно  беспокойный  дух
какого-нибудь  молящегося забытого  музыканта!  Моя  голова кружилась, и мое
сердце  ныло.  Стук дождевых  капель звучал, точно крадущиеся  шаги  тайного
шпиона, следящего за моими движениями.
     Я сделался раздражителен и нервен - предчувствие какого-то зла омрачило
светлое сознание  неожиданного счастия.  Тогда мною овладел стыд - стыд, что
этот  иностранный  князь,  если   он  был  таковым,  со  своим  колоссальным
богатством,  посетит  меня,  теперь  миллионера,  в  этом нищенском  жилище.
Прежде,  чем коснуться  своих богатств, я уже заразился  пошлостью, стараясь
претендовать, что  я никогда  не был действительно беден, но только временно
находился в затруднительном положении!
     Если бы  я имел  шесть  пенсов, которых  у меня  не  было, я  бы послал
телеграмму, чтоб отсрочить предстоящий визит.
     - Но, во всяком случае, - сказал я громко, обращаясь к пустой комнате и
отголоскам грозы, - я не хочу встретиться с ним сегодня. Я уйду из дому и не
оставлю  записки,  и если он  придет, то подумает, что я еще не  получил его
письмо. Я могу  условиться  для свидания с  ним, когда у меня  будет  лучшая
квартира и  более  подходящий костюм  для  моего теперешнего  положения. Тем
временем  ничего   нет   легче,   как  скрыться  от  этого  так  называемого
благодетеля.
     Пока я  говорил, мерцающая лампа со зловещим  треском  погасла, оставив
меня в абсолютной темноте.
     Выругавшись  от досады, я  принялся  ощупью  разыскивать спички или, не
найдя их, шляпу и пальто. Я еще  был занят бесполезными и скучными поисками,
когда до  меня  долетел  звук быстро несущихся конских копыт, остановившихся
внезапно  внизу,  на  улице.  Окруженный  непроглядным  мраком,  я  стоял  и
прислушивался.  Там, внизу, происходило легкое смятение; я слышал нервную от
избытка  учтивости интонацию моей квартирной хозяйки, смешанную  со звучными
нотами сильного мужского  голоса, и твердые  шаги поднимались  по лестнице к
моей комнате.
     - Тут сам  черт вмешался! - проговорил я сквозь зубы. - Так же, как мое
капризное счастье! Сюда идет тот самый человек, которого я хотел избежать.

        "III"

     Дверь отворилась, и из окутывавшей меня темноты я мог  заметить высокую
фигуру, стоящую на пороге. Я хорошо  помню то  странное впечатление, которое
на меня произвело само очертание этого, едва различимого, образа. С  первого
же взгляда такая величественность в росте и манерах приковала тотчас все мое
внимание, так что я едва слышал слова квартирной хозяйки:
     - Господин желает вас видеть, сэр!
     Слова,  которые быстро прервались смущенным  бормотаньем при  виде моей
комнаты во мраке.
     - Наверно,  лампа погасла! -  воскликнула она и прибавила,  обращаясь к
приведенному посетителю:
     -  Пожалуй, мистера  Темпеста нет дома, хотя я видела его  полчаса тому
назад.  Если  вы  согласитесь  подождать  здесь минутку,  я  принесу лампу и
посмотрю, не оставил ли он на столе записку.
     Она  поспешно  вышла, и хотя я  знал,  что  должен был  заговорить,  но
какое-то особенное и совершенно необъяснимое  злобное настроение  заставляло
меня  молчать  и  не  открывать  своего присутствия.  Тем  временем  высокий
незнакомец сделал  шаг или два  вперед, и  звучный голос  с оттенком  иронии
окликнул меня по имени:
     - Джеффри Темпест, вы здесь?
     Почему я не мог ответить? Странное и неестественное  упрямство  связало
мой  язык,  и, скрытый  во  мраке моего  жалкого  литературного  логовища, я
продолжал  молчать.  Величественная   фигура   придвинулась   ближе,  и  мне
показалось,  что она  вдруг как бы покрыла меня своей тенью. И еще раз голос
позвал:
     - Джеффри Темпест, вы здесь?
     Из чувства стыда я не мог более так оставаться, и с решительным усилием
сбросил с себя эти странные чары, делавшие меня немым, и, точно притаившийся
в глухом убежище трус, несмело вышел вперед и стал перед моим гостем.
     -  Да, я здесь, - сказал  я, - и, будучи здесь,  стыжусь такого приема.
Вы, конечно,  князь Риманец: я только что прочел вашу записку,  уведомляющую
меня о  вашем  визите, но  я  надеялся,  что,  найдя комнату  в темноте, моя
квартирная хозяйка решит, что меня нет дома, и проводит вас обратно вниз. Вы
видите, я совершенно откровенен!
     - Действительно, - ответил незнакомец,  и  его густой голос  вибрировал
серебристыми звуками, скрывая  насмешку. - Вы  так откровенны, что я не могу
не понять  вас. Вы досадовали на мой сегодняшний визит и  желали, чтоб я  не
пришел!
     Это разоблачение моего  настроения  звучало так  резко,  что я поспешил
отрицать его, хотя и  сознавал,  что это была правда. Правда даже в  мелочах
всегда кажется неприятной!
     - Пожалуйста, не сочтите  меня грубияном! - сказал я. -  Но дело в том,
что я распечатал ваше письмо лишь несколько минут  тому назад, прежде  чем я
мог все  привести  в порядок, чтоб принять вас.  Лампа погасла так некстати,
что  я  принужден  теперь  приветствовать  вас, против  правил  общества,  в
темноте, которая даже мешает нам пожать друг другу руки.
     - Попробуем? - спросил мой гость, и звук его голоса смягчился, придавая
особенную  прелесть его словам. - Моя рука здесь; если в вашей есть  немного
дружелюбного инстинкта,  они  встретятся  совершенно  наудачу,  безо всякого
управления.
     Я протянул свою руку, и она тотчас же почувствовала, теплое и несколько
властное  пожатие. В  этот  момент  комната осветилась;  квартирная  хозяйка
вошла, неся, как она называла, "свою лучшую лампу",  и поставила ее на стол.
Я думаю, она  воскликнула от удивления при виде меня, она, быть  может, даже
сказала  что-нибудь, - но я не слыхал и не  обращал внимания, так как я  был
поражен  и очарован наружностью человека, большая и гибкая рука которого еще
держала меня. Я сам довольно высокого роста, но он был на полголовы, если не
более,  выше, и когда  я смотрел прямо на него, я думал, что мне никогда  не
приходилось видеть  столько красоты  и ума, соединенных в одном человеческом
существе!  Прекрасной формы  голова  указывала на  силу и  ум  и  благородно
держалась  на  плечах,  достойных Геркулеса.  Лицо  было овальное и особенно
бледное, что придавало почти огненный блеск его темным глазам, которые имели
удивительно   обаятельный  взгляд   веселья  и   страдания   вместе.   Самой
замечательной  чертой его  лица  был рот: несмотря  на  безупречно  красивый
изгиб, он был тверд и решителен и не слишком мал. Я заметил, что в спокойном
состоянии он отражал  горечь,  презрение и даже жесткость.  Но когда  улыбка
озаряла  его, он выражал  - или  даже казалось, что  выражал  - нечто  более
утонченное,  чем страсть, и с быстротой молнии  у меня  мелькнула мысль, чем
могло быть это  мистическое необъяснимое нечто. При одном взгляде  я заметил
эти главные подробности в пленительной  наружности моего нового знакомого, и
когда  он  выпустил мою руку, я  почувствовал, словно знал  его всю жизнь! И
теперь,  лицом к лицу  с ним,  при свете лампы,  я вспомнил о действительной
обстановке,  окружающей  меня:  холодная  низкая  комната, недостаток  огня,
черная  сажа,  насыпанная  на полу, мое  потертое  платье  и  жалкий  вид  в
сравнении  с этим царственно смотревшим  индивидуумом, который носил на себе
явную  очевидность  своих  богатств.  Его  длинное  пальто  было  подбито  и
оторочено  великолепными  соболями;  он расстегнул его  и швырнул  небрежно,
смотря на меня и улыбаясь.
     - Я знаю, что пришел в нежеланный момент!  -  сказал он. - Со мною  так
всегда!  Это мое особенное несчастье! Воспитанные люди никогда не вторгаются
туда, где их не желают, и потому я  боюсь,  что  мои манеры оставляют  много
желать. Если  можете, то простите меня ради этого, - и он вынул адресованное
мне письмо, написанное знакомой рукой моего друга Кэррингтона.
     - И позвольте мне сесть, пока вы будете читать мой документ.
     Он придвинул стул и сел.
     Я наблюдал его красивое лицо и свободную позу с новым восхищением.
     - Не нужно  мне  никакого  документа! - сказал я  со всей искренностью,
какую  я  теперь  действительно  чувствовал.  -  Я  уже  получил  письмо  от
Кэррингтона, где он говорит о вас в самых теплых и признательных выражениях.
Но факт тот... В самом деле, князь, вы  должны извинить меня, если  я кажусь
сконфуженным или удивленным... Я ожидал встретить совершенного старика...
     И я в замешательстве остановился от острого взгляда его блестящих глаз,
смотрящих пристально на меня.
     - В  наше время никто не стар, дорогой сэр, - заявил он. - Даже бабушки
и  дедушки  бодрее  в  пятьдесят  лет,  чем  они были в  пятнадцать.  Теперь
совершенно  не говорят о годах в высшем обществе: это  неучтиво, даже грубо.
То,  что  непристойно,  не  упоминается, а годы  сделались  непристойностью,
поэтому о них избегают говорить. Вы говорите,  что ожидали  увидеть старика?
Хорошо,  вы  не  разочарованы,  я  - стар.  В  сущности,  вы не можете  себе
представить, как я стар!
     Я рассмеялся на эту нелепость.
     - Вы моложе, чем я, - сказал я, - или, по крайней мере, так выглядите.
     - Ах, мой вид обманчив! - возразил он весело. - Я, как многие известные
модные  красавицы,  старше,  чем  кажусь.  Но прочтите  же  рекомендательное
послание, что я принес вам. Я до тех пор не буду удовлетворен.
     Желая  любезностью загладить мою прежнюю грубость, я, тотчас распечатал
письмо моего друга и прочел следующее:

     "Дорогой Джеффри!

     Податель  сего,   князь   Риманец,   весьма   знатный   и  образованный
джентельмен, происходит от одной древнейшей фамилии Европы, то есть, значит,
мира.  Тебе как  любителю  древней истории  будет интересно узнать, что  его
предки были халдейскими принцами, которые  потом поселились  в Тире, откуда,
они  перешли в  Этрурию,  где  и  оставались  несколько  столетий; последний
потомок этого  дома, чрезвычайно одаренная и гениальная личность, которую я,
как моего хорошего друга, с удовольствием поручаю твоему вниманию. Некоторые
тягостные  обстоятельства заставили его покинуть родную провинцию и лишиться
большей  части  своих владений,  так  что  он  -  странник  на  значительном
протяжении  земли.  Он  много путешествовал  и много  видел, и имеет широкую
опытность  в людях и делах.  Он - поэт и  очень талантливый музыкант, и хотя
занимается искусствами только для собственного удовольствия, я думаю, что ты
найдешь его практическое знание в литературных делах весьма полезным в твоей
трудной  карьере.  Я  должен  прибавить,  что  во  всех  отраслях  науки  он
безусловный знаток. Желаю для вас обоих сердечной дружбы,  остаюсь,  дорогой
Джеффри,
     Твой искренний
     Джон Кэррингтон".

     На этот раз он счел неуместным подписаться "Босслз", что меня почему-то
глупо оскорбило. В этом письме  было что-то натянутое и формальное, как если
бы оно было написано под диктовку и по  настоянию. Что дало мне  эту мысль -
не знаю. Я украдкой взглянул на моего безмолвного собеседника, он поймал мой
нечаянный взгляд и возвратил его с  особенной серьезностью.  Опасаясь, чтобы
внезапное смутное  недоверие к нему не отразилось  в моих глазах, я поспешно
сказал:
     - Это письмо, князь, усиливает мой стыд  и сожаление,  что я  так дурно
встретил вас. Никакое оправдание  не может изгладить мою неучтивость,  но вы
не можете себе  вообразить, как я огорчен, что принужден вас  принять в этой
нищенской конуре: совершенно не так я бы хотел приветствовать вас!..
     И я