ибиллы, вернулись  ко
мне, и великолепное хладнокровие взяло верх над лихорадочным возбуждением. Я
вспомнил слова Лючио: "Леди Сибилла назначена в продажу", - и я с ликованием
подумал о  моих миллионах. Я  взглянул на старого графа, который дергал свои
седые  бакенбарды,  внимательно  слушая,  должно   быть,  денежные  проекты,
обсуждаемые  Лючио.  Мой взгляд оценщика опять вернулся на прелестные изгибы
молочно-белой  шеи  леди  Сибиллы,  на ее прекрасные  плечи и  грудь,  на ее
чудесные темные волосы цвета спелого  каштана, на нежное надменное  лицо, на
томные глаза и блестящий румянец, и я внутренне прошептал: "Вся эта  красота
покупная, и я куплю ее!" В этот самый момент она повернулась в мою сторону и
сказала:
     - Вы тот знаменитый м-р Темпест, не правда ли?
     - Знаменитый? - повторил я с глубоким чувством наслаждения. - Почти что
так, хотя моя книга еще не издана...
     Она с удивлением подняла брови.
     - Ваша книга? Я не знала, что вы написали книгу.
     Мое польщенное тщеславие упало до нуля.
     -  О ней очень много публиковали,  - начал я, но она со смехом прервала
меня:
     - О, я никогда не читаю публикаций:  это  слишком большой труд. Когда я
спросила вас, не вы  ли тот  знаменитый м-р Темпест, я хотела сказать: не вы
ли тот миллионер, о котором так много говорили в последнее время?
     Я поклонился  несколько  холодно. Она пытливо посмотрела на  меня из-за
кружевного бордюра веера.
     - Должно быть, восхитительно иметь столько денег! - сказала она. - И вы
также молоды и красивы.
     Оскорбленное самолюбие сменилось удовольствием, и я улыбнулся.
     - Вы очень добры, леди Сибилла.
     - Почему? -  спросила она, смеясь прелестным тихим смехом. - Потому что
я вам  сказала  правду? Вы молоды и красивы. Миллионеры, обыкновенно,  такие
страшные.  Фортуна, наделяя  их  деньгами,  часто  лишает  их  ума  и личной
привлекательности. А теперь расскажите мне про вашу книгу!
     Она, по-видимому, вдруг освободилась от своей прежней сдержанности, и в
продолжение  последнего   акта  мы   уже   свободно  разговаривали  шепотом,
способствовавшим нашему  сближению. Ее обращение со мной было полно грации и
очаровательности,   и   она   совершенно   обворожила   меня.  Представление
окончилось,  и  мы  вместе  вышли  из  ложи,  и,  так  как  Лючио  продолжал
разговаривать с лордом Эльтоном, я имел удовольствие посадить леди Сибиллу в
карету.  Поместившись рядом  с  ней,  граф  из кареты несколько раз дружески
пожал мне руку, когда Лючио и я рядом стояли у брума.
     - Приходите  обедать, приходите обедать!  - повторял  он возбужденно. -
Приходите...  позвольте,  сегодня  вторник...  Приходите   в   четверг.  Без
церемоний!  Моя жена разбита параличом, она не может  принимать;  она только
изредка видит  посторонних,  когда в  хорошем настроении; ее сестра заведует
всем домом  и принимает гостей, тетя Шарлотта.  Ха, ха, ха! Если б  моя жена
умерла, я бы не очень испугался жениться на  мисс  Шарлотте Фитцрой. Ха, ха,
ха! Приходите к нам обедать,  мистер Темпест, - Лючио,  приводите его, а?  У
нас  живет  молодая  девушка, одна американка:  доллары, акцент и  все.  И я
думаю, она хочет выйти  за  меня, ха,  ха, ха!  И  ждет, когда  леди  Эльтон
переселится  в  лучший  мир,  ха,  ха!  Приходите  посмотреть  на  маленькую
американку, а? В четверг, не правда ли?
     Прекрасные  черты  леди  Сибиллы  омрачились  при  намеке  ее  отца  на
"маленькую  американку",  но  она  ничего  не  сказала.  Только  ее  взгляд,
казалось, спрашивал  наши  намерения и уговаривал нас  на согласие,  и  она,
по-видимому,  осталась  довольна,  когда  мы оба  приняли  приглашение.  Еще
апоплексический  смех  графа, с  парой  рукопожатий,  еще  легкий грациозный
поклон красавицы, когда мы сняли шляпы на прощанье, и карета уехала. Мы сели
в наш экипаж, которому удалось,  благодаря  услужливости уличных мальчишек и
полицейских,  очутиться  как  раз  перед театром. Когда  мы отъехали,  Лючио
пытливо посмотрел на меня.  В полумраке брума я мог различить стальной блеск
его глаз.
     - Хороша? - спросил он.
     Я молчал.
     -  Вы  не восторгаетесь  ею? - продолжал он. - Я должен сознаться,  она
холодна, совершенно бесстрастная весталка, но снег  часто покрывает вулканы.
У нее правильные черты и натуральный свежий цвет лица.
     Несмотря на  мое  намерение  отмалчиваться,  я  не мог  перенести этого
бледного описания.
     - Она - красавица, - вырвалось у меня. - Самый  тупой глаз это заметит,
и с ее стороны умно  быть сдержанной и  холодной: расточай она свои улыбки и
чары, она бы свела с ума многих мужчин.
     Я скорее почувствовал, чем увидел его сверкающий взгляд.
     - Положительно,  Джеффри,  я замечаю, что, несмотря на февраль, на  вас
дует  южный  ветер, принося с  собой аромат  роз и померанцевых  цветов. Мне
кажется, леди Сибилла произвела на вас могучее впечатление.
     - Вы хотите, чтоб так было?
     - Я? Мой дорогой, я  ничего  не хочу, чего вы сами  не хотите. Я всегда
применяюсь к характеру моих друзей. Если вы спрашиваете мое мнение, я скажу,
что  жаль,  если вас  в  самом деле, поразила молодая леди, так как  тут нет
преград   к  нападению.  Любовная  история   всегда  должна   встречаться  с
препятствиями  и  затруднениями,  действительными и  вымышленными.  Поменьше
скромности, а  побольше  вольности  и  лжи:  все это прибавляет приятности в
любви на этой планете.
     - Видите  ли, Лючио,  вы  очень любите нападать на  "эту"  планету, как
будто  бы вы  знали  что-нибудь о других!  -  сказал я  нетерпеливо.  -  Эта
планета, как  вы ее презрительно называете, единственная, с которой мы имеем
дело.
     Он  бросил  на  меня  такой  пылающий  и  пронизывающий взгляд,  что  я
смутился.
     - Если так,  - ответил он, - зачем  же вы  тогда не  оставляете в покое
другие планеты? Зачем же вы силитесь изучить их тайны и движения? Если люди,
как вы говорите, не имеют дела с другими планетами, кроме этой, зачем же они
спешат открыть тайну более сильных  миров - тайну, которая случайно, в  один
прекрасный день, ужаснет их.
     Торжественность его голоса и  вдохновленное выражение его  лица внушали
мне почти благоговение. У меня не было готового ответа, и он продолжал:
     - Не  будем  говорить, мой друг, о  планетах и даже об этой  булавочной
головке среди них, известной как Земля. Вернемся  к более интересному сюжету
- к леди  Сибилле.  Как  я уже  вам  сказал, здесь  не будет  препятствий  к
сватовству, и вы  легко  можете жениться на  ней,  если  пожелаете.  Джеффри
Темпест,  только  как  автор книги, не дерзнул  бы  добиваться руги графской
дочери, но Джеффри Темпест - миллионер будет желанным  женихом. Дела бедного
графа Эльтона в плохом положении, и он почти разорен. Американка, что у него
на пансионе...
     -  На пансионе! - воскликнул я. - Надеюсь,  он не содержит пансион  для
девиц?
     Лючио рассмеялся.
     - Нет,  нет! Просто граф  и графиня  Эльтон дают престиж  своего дома и
покровительство  мисс Дайане  Чесней, этой  американке, за пустячную сумму в
две    тысячи   гиней   ежегодно;   графиня   передала    свою   обязанность
представительства своей сестре мисс  Шарлотте Фитцрой, но корона  уже  висит
над  головой мисс  Чесней.  У нее в доме свой собственный ряд комнат, и  она
выезжает куда угодно  под крылышком мисс Фитцрой. Такой порядок не  нравится
леди  Сибилле, и она нигде не  показывается иначе, как с отцом. Она не хочет
дружить с мисс Чесней и откровенно высказывает это.
     - За это я еще больше восхищаюсь ею! - сказал я горячо. - В сущности, я
удивляюсь, что лорд Эльтон согласился...
     - Согласился на что? Согласился брать две тысячи гиней в год? Бог  мой!
Я знаю бесконечное число лордов и леди, которые немедленно совершат такой же
акт соглашения. "Синяя" кровь стала жидкой и  бледной, и только деньги могут
сгустить  ее... Дайана  Чесней имеет миллионы  долларов,  и если леди Эльтон
поторопится  умереть, я не удивлюсь, если  маленькая американка  с  триумфом
займет вакантное место.
     - Я не одобряю такие превратности судьбы, - сказал я полусердито.
     - Джеффри, мой друг, вы, право, удивительно непоследовательный. Есть ли
более  явный пример  "превратности  судьбы", чем у  вас самого? Шесть недель
тому назад кто вы были?  Просто бумагомаратель  со взмахами крыльев гения  в
душе,  но с неуверенностью,  будут  ли эти крылья достаточно  сильны,  чтобы
поднять вас из  мрачной колеи, в  которой вы бились, задыхались и роптали на
несчастную  долю!  Теперь как  миллионер  вы презрительно думаете  о  некоем
графе,  потому что  он решился  совершенно  законно немного  увеличить  свои
доходы,  взяв на пансион американскую наследницу и введя ее в общество, куда
бы она никогда  не попала. И вы добиваетесь или, вероятно, хотите добиваться
руки графской дочери, как если б вы были сами потомком королей.
     - Мой отец  был дворянин,  -  сказал я  несколько надменно, - и потомок
дворян.  Мы  никогда  не были простолюдинами,  и наша фамилия  была одною из
самых уважаемых в графстве.
     Лючио улыбнулся.
     - Я в этом нисколько не сомневаюсь. Но просто "дворянин" много ниже или
выше графа. Смотря с какой стороны смотреть! Потому что, в сущности,  это не
имеет значения в наши дни.  Мы пришли к периоду истории,  когда род  и класс
ставятся ни  во  что,  благодаря тупой глупости  тех,  кто  имеет их.  Таким
образом, случается, что пивовары назначаются пэрами государства, и заурядные
торговцы становятся представителями от графств в палате общин,  а  настоящие
старые  фамилии так бедны, что принуждены продавать свои имения и бриллианты
покупщику,  дающему  самую  высокую  цену,  которым  является,  чаще  всего,
какой-нибудь вульгарный  "железнодорожный  король" или представитель  нового
рода  изделий. Вы  же  занимаете лучшее положение  с  тех пор, как  получили
наследство, и сверх того, вы даже не знаете, как были нажиты эти деньги.
     - Верно! - ответил я в раздумье; затем, вдруг вспомнив, прибавил:
     -Кстати,  я  никогда не  говорил  вам,  что  мой  покойный  родственник
воображал, что  он  продал свою  душу  дьяволу,  и  что  все  это  громадное
состояние было материальным результатом.
     Лючио разразился неистовым хохотом.
     Наконец, успокоившись, он воскликнул с усмешкой:
     - Что за идея! Я думаю, что  у него не все дома! Вообразить нормального
человека,  верующего  в  дьявола.  Тем более в  наши передовые  дни!  Глупая
человеческая фантазия никогда не кончится! Мы приехали!

        "IX"

     Мой издатель, м-р Моджесон, произнес:
     - Я, м-р Темпест, думал об одной женщине.
     - В самом деле, - протянул я равнодушно.
     -  Да,  женщина,  которая,  несмотря на  оскорбления  и  помехи, быстро
делается заметной.  Вы, несомненно, услышите о ней в обществе и литературных
кружках.
     И он бросил на меня беглый полувопросительный взгляд.
     -  Но она не  богата, только знаменита. Во  всяком  случае, в настоящее
время мы не имеем к ней никакого отношения, а потому вернемся к нашему делу.
Единственный сомнительный пункт в успехе вашей книги - критика. Только через
руки  шести главных  критиков проходят все  английские  книги и обозрения, а
также лондонские газеты; вот их имена, -  и протянул мне заметку, написанную
карандашом, - и их адреса, насколько я могу поручиться за  их достоверность,
или  адреса газет, для которых они чаще всего пишут. Во  главе списка  стоит
Давид Мэквин, самый  грозный из  всех. Он пишет везде  и  обо  всем;  будучи
шотландцем,  он всюду сует свой нос. Если  вы залучите Мэквина, вам  незачем
беспокоиться за других, так как,  обыкновенно, он  дает "тон" и, кроме того,
он - один из "личных друзей" редактора "Девятнадцатого Столетия", и вы могли
бы быть уверены найти  там свое  имя, что иначе  было  бы немыслимо. Ни один
критик не  может работать для этого журнала, если он  не  состоит  одним  из
друзей редактора <Автор имеет письменное свидетельство от м-ра Нофлеса об
этом  факте. (Прим. Автора).>. Вы должны поладить с Мэквином: в противном
случае, он может срезать вас, только ради того, чтоб "показать себя".
     -  Ничего  не  значит,  -  сказал  я,  -  легкая  критика  книги всегда
способствует ее продаже.
     - В некоторых случаях, да.
     И Моджесон в замешательстве стал теребить свою жидкую бородку.
     -  Но  в большинстве случаев нет.  Там, где  очень решительная и смелая
оригинальность,  враждебная  критика всегда будет  бессильна. Но работа, как
ваша, требует поощрения и, одним словом, нуждается в "рекламе".
     - Я  вижу, что вы не считаете мою  книгу достаточно оригинальной,  чтоб
удержаться одной?
     Я чувствовал явное раздражение.
     - Дорогой сэр! Вы право... право... Что мне сказать?
     И он извиняясь улыбнулся.
     - Вы,  право,  немного  резки.  Я  считаю,  что ваша  книга  показывает
удивительное образование  и изысканность мысли; если  я нахожу в ней ошибку,
то это, может быть,  потому, что сам  не  понимаю тонкости. По моему мнению,
единственно, чего в ней  недостает,  это,  я назову, цепкости, за  неимением
другого выражения, - качество,  держащее пригвожденным воображение читателя.
Но  в  конце  концов,  это общий  недостаток в  современной литературе; мало
авторов  достаточно  чувствуют  сами   для   того,   чтоб  заставить  других
чувствовать.
     С минуту я ничего не отвечал: я думал о точно таком же замечании Лючио.
     - Хорошо! - наконец сказал  я, -  если у  меня не было чувства, когда я
писал  книгу,  то  теперь   уд  безусловно  у  меня  нет  его.  Но,  увы,  я
перечувствовал ее каждую строчку! Мучительно и напряженно!
     - Да,  в самом  деле! -  сказал он нежно, - или, может быть, вы думали,
что  чувствовали:   это   другая,  весьма  любопытная   фаза   литературного
темперамента. Видите  ли,  чтоб убедить  других,  нужно  сперва самому  быть
убежденным. Обыкновенным результатом  этого  бывает особенная притягательная
сила, возрастающая между публикой и автором. Положим,  у меня плохие доводы:
возможно, что  в  торопливом чтении  я  вынес  ложное  впечатление  о  ваших
намерениях.  Как бы то  ни  было,  но  книга должна иметь  успех. Все, что я
решаюсь у вас просить, это лично попытаться поладить с Мэквином.
     Я обещал сделать все, что возможно, и на этом соглашении мы расстались.
Я сознавал, что Моджесон был более тонким, чем  я воображал, и его замечания
дали  мне  пищу  для  мыслей,  не  совсем приятных  для  меня, так как, если
действительно  в моей книге, как он сказал  недостает "цепкости",  то она не
пустит корней в умах людей - она будет  просто  эфемерным сезонным  успехом,
одним из тех  "модных" литературных продуктов, к которым  я питал неумолимое
презрение,  -  и слава  будет  так  же  далека,  кроме плохой  имитации  ее,
приобретенной благодаря миллионам.
     В этот день я был в дурном  расположении духа, и Лючио заметил  это. Он
скоро  выведал  у   меня  суть  разговора  с  Моджесоном  и  рассмеялся  над
предложением "поладить"  со  страшным  Мэквином.  Он  взглянул на  пять имен
других главных критиков - и пожал плечами.
     -  Моджесон  совершенно прав, - сказал  он, - Мэквин  весьма  интимен с
остальными этими господами. Они встречаются в одних и тех же клубах, обедают
в одних  и  тех  же  дешевых ресторанах и  ухаживают  за одними  и  теми  же
накрашенными балеринами. Все вместе они составляют маленький братский союз и
оказывают  друг  другу услуги.  Вам  представляется случай. О  да! Будь я на
вашем месте, я бы поладил с Мэквином.
     - Но как? -  спросил я, так как, хотя я и знал Мэквина  довольно хорошо
по имени, встречая  его  подпись  под  литературными  статьями почти во всех
газетах, но я никогда его не видел. - Не могу же я просить милости у критика
прессы!
     - Безусловно нет!  -  И Лючио  опять рассмеялся.  -  Если бы вы сделали
подобную  глупость, вы бы испортили все дело! Нет ни одного  спорта, который
бы критики так  не любили, как помыкание автором, унизившимся до  просьбы  о
милости перед теми, кто стоит ниже его в умственном отношении! Нет, нет, мой
друг! - Мы поладим с Мэквином совсем иначе. Я знаком с ним.
     - Какая приятная  новость! - воскликнул я. - Честное слово, Лючио,  вы,
кажется, знакомы со всем миром.
     - Я знаком с большинством людей, стоящих знакомства, - ответил спокойно
Лючио,  -  хотя  я  отнюдь  не причисляю м-ра Мэквина к  этой категории. Мне
случилось  познакомиться  с ним при  особенных обстоятельствах.  Это было  в
Швейцарии, на опасном выступе скалы, известном  Mauvais Pas <Неверный шаг
(фр.).>. Несколько  недель  я провел  в окрестностях  по своим  делам  и,
будучи  бесстрашным  и  твердым  на  ногу,  я  часто  предлагал  свои услуги
проводника.  В этом  звании  любителя-проводника  капризная судьба дала  мне
удовольствие провожать трусливого и желчного Мэквина через пропасти Ледяного
Моря,  и я  разговаривал с ним все  время на изысканном французском языке, о
котором он, несмотря на свою хваленую ученость, имел жалкое представление. Я
знал,  кто он был,  и, зная его  коварство, давно смотрел на  него,  как  на
одного из легальных убийц честолюбивых  гениев. Когда я привел его к Mauvais
Pas, я  заметил,  что у него закружилась голова; держа его крепко за руку, я
обратился  к   нему  по-английски   так:   "Мистер   Мэквин,   вы   написали
возмутительную и достойную осуждения статью о работе такого-то поэта, -  и я
назвал  фамилию,  - статью, которая была  целым сплетением лжи  от начала до
конца и которая своей жестокостью и ядом отравила жизнь человеку,  подающему
блестящие  надежды,  и подавила  его  благородный  дух.  Теперь, если вы  не
обещаете мне написать и напечатать в передовом  журнале  полное опровержение
вашей статьи,  когда вы  вернетесь  в Англию,  - если вы  вернетесь!  -  дав
оскорбленному   человеку   "почетный   отзыв",   которого   он   справедливо
заслуживает,  - вы полетите  вниз! Мне  стоит  лишь  выпустить вас  из рук!"
Джеффри, видели бы вы тогда Мэквина! Он  стонал, он извивался, он  цеплялся!
Никогда  оракул  прессы  не был в таком  не  оракульском положении. "Караул!
Караул!" - пытался он крикнуть,  но  голос изменил  ему. Над ним возвышались
снежные вершины, подобно вершинам той славы, которой но не мог достигнуть, и
потому завидовал другим;  под ним зияла прозрачная бездна, где ледяные волны
переливали  опалово-голубым  и   зеленым  цветом,  а  где-то  вдали  звенели
колокольчики коров  и оглашали спокойный  и безмолвный  воздух, напоминая  о
зеленых пастбищах и счастливых жилищах. "Караул!" - прохрипел  он. - "Нет, -
сказал я,  - это  мне  следовало бы  крикнуть:  "Караул!" -  так  как,  если
когда-либо арестующая рука держала убийцу,  то моя держит  его  теперь. Ваша
система  убивать  хуже системы  ночного  разбойника,  потому  что  разбойник
убивает  тело, вы же стараетесь убить душу. Вам не удается,  но одна попытка
уже  гнусна. Ни крики ни  борьба здесь  не  помогут вам:  мы  одни  с вечной
природой;  отдайте запоздалую справедливость  оклеветанному  вами  человеку,
или, в противном случае,  как я уже сказал, вы полетите вниз!" Хорошо, чтобы
сократить мой рассказ,  он уступил  и поклялся сделать то, что  я  требовал.
Тогда,  обняв  его  рукой,  как  если  бы  он был  моим  дорогим  братом,  я
благополучно свел его с Mauvais Pas, и когда мы очутились внизу горы, он или
от  испытанного страха,  или от  последствий  головокружения упал  на землю,
горько плача. Поверите ли  вы, что  прежде, чем мы  достигли  Chamounix,  мы
сделались лучшими  друзьями  на свете!  Он  признался  мне  в  своих  гадких
поступках  и  благодарил  меня  за  данную ему  возможность  облегчить  свою
совесть; мы обменялись карточками, и, расставаясь, этот самый Мэквин, пугало
авторов, расчувствовавшись  после виски и грога  (он - шотландец), поклялся,
что  я  был  самым  великим  человеком  в  мире,  и  что, если  когда-нибудь
представитс