лейшего укола совести, говоря, что я  люблю
Лючио; всякая  женщина гордилась  бы любить его; однако он  не хочет  или не
может  любить меня; у нас  была "сцена", и вы дополнили драматический эффект
своим присутствием! Тут больше ничего не остается ни сказать, ни сделать.  Я
не  думаю,  чтобы вы могли развестись со мной; но если вы  можете, я не буду
защищаться!
     Она повернулась - как бы  для того, чтобы  уйти; я продолжал глядеть на
нее в немом молчании, не находя  слов, чтобы бороться  с ее наглостью, когда
Лючио заговорил важным и ласковым тоном.
     -  Это  очень  горестное  и тяжелое  положение вещей,  - сказал  он,  и
странная,  полуциническая-полупрезрительная  улыбка еще  оставалась  на  его
губах. - Но положительно я должен  протестовать против мысли о разводе  - не
только ради ее милости, но ради меня самого. Я совершенно неповинен здесь!
     -  Неповинен!  -  воскликнул  я, опять  пожимая  его  руку.  - Вы  само
благородство, Лючио!  Самый  честный друг, какого  когда-либо  имел человек!
Благодарю вас за ваше  мужество, за  вашу  прямоту  и честность,  с какой вы
говорили.  Я  слышал  все,  что  вы сказали. Ничто не могло быть  достаточно
сильным,  чтобы  привести  эту заблудшую  женщину к  сознанию  ее  позорного
поведения, ее бесчестия.
     -  Простите! -  прервал  он  деликатно. -  Едва  ли можно леди  Сибиллу
назвать   бесчестной,  Джеффри.   Она  страдает;   назовем   это   маленьким
возбуждением  нервов.  В мыслях,  может быть, она  виновна  в неверности, но
общество  этого  не  знает,   и,  действительно,  она   чиста,  чиста,   как
свежевыпавший снег, и общество, самое беспорочное, будет смотреть на нее как
на свежевыпавший снег.
     Его глаза блестели; я встретил его холодный насмешливый взгляд.
     -  Вы  думаете, как  и  я,  Лючио, -  сказал  я хриплым  голосом.  - Вы
чувствуете, как  и  я, что  непристойная мысль жены так же гнусна, как и  ее
непристойный  поступок. Нет оправдания, нет извинения для  такой жестокой  и
ужасной  неблагодарности.  Что  же?  - Мой  голос бессознательно возвысился,
когда я опять повернулся к Сибилле.  - Не освободил ли я вас и вашу семью от
тяжелого  давления  бедности и долгов?  Жалел ли  я  что-нибудь  для вас? Не
завалены ли  вы  бриллиантами?  Не  пользуетесь  ли  вы  большей  роскошью и
свободой, чем королева? И не должны ли вы оказать мне, по крайней мере, хоть
какую-нибудь признательность?
     - Я ничего вам не должна! - смело ответила она. - Я дала вам то, за что
вы  заплатили: мою красоту и мое общественное положение.  Это был прекрасный
торговый договор.
     - Дорогой и печальный! - крикнул я.
     - Может быть, так. Но, каким бы он ни  был, вы разрываете его, а  не я.
Вы можете покончить с ним, когда угодно. Закон...
     - Закон  не  даст вам  свободы в  подобном случае, -  вмешался Лючио  с
сатирической  учтивостью. - Конечно, развод возможен на почве несообразности
характеров, но стоит ли? Ее  милость несчастлива в своих вкусах,  вот и все;
она избрала меня своим cavalier servant <услужливый кавалер (фр.).>, и
я отказался. Ничего больше не остается, как  забыть этот неприятный инцидент
и попробовать жить в лучшем согласии в будущем.
     - Вы думаете, - сказала  моя жена, подходя к нему, закинув с презрением
свою  гордую голову и  указывая на меня, - вы думаете, что я буду жить с ним
после того, что он видел и слышал сегодня ночью? За кого вы меня считаете?
     -   За   прелестную   женщину   с   быстрыми  побуждениями  и  безумным
рассуждением,  -  ответил  Лючио с видом  саркастической галантности. - Леди
Сибилла, вы нелогичны, как большинство  вашего пола. С  вашей  стороны дурно
продолжать эту  сцену, самую неприятную и трудную для нас, бедных мужчин. Вы
знаете,  как мы  ненавидим  "сцены". Позвольте мне удалиться.  Молите  небо,
чтобы ваш  муж забыл этот полночный бред ваш и признал  его  скорее странной
болезнью, нежели каким-либо худым намерением!
     Она пошла к нему, простирая руки в диком призыве.
     - Лючио!  - крикнула  она.  - Лючио, мой возлюбленный!  Покойной  ночи!
Прощай!
     Я ринулся и встал между ними.
     - Предо мной?! - воскликнул я. - Негодная женщина! Есть ли у вас стыд?
     -  Никакого! - сказала она с дикой улыбкой. - Я горжусь  моей любовью к
такому царю достоинства и красоты. Посмотрите на него и потом  посмотрите на
себя в  ближайшее зеркало. Как вы  могли, даже при  вашем  эгоизме,  считать
возможным  для женщины любить  вас, когда он был близко?! Отойдите от света,
вы кладете тень между богом и мною.
     Когда  она произнесла эти безумные слова,  ее вид был таким  странным и
неземным, что, совершенно ошеломленный,  я  машинально посторонился, как она
просила. Она пристально посмотрела на меня.
     - Я  также и вам  могу сказать:  прощайте!  - заметила  она. - Я больше
никогда не буду жить с вами!
     - И я - с вами, - сказал я жестко.
     - Ни я с вами, ни я с вами, - повторила она, как ребенок, учивший урок.
- Конечно, нет, и если я не буду жить с вами, вы не можете жить со мной.
     Она засмеялась как-то нестройно; затем еще раз кинула на Лючио  молящий
взгляд.
     - Прощай! - сказала она.
     Он смотрел на нее со странной неподвижностью, но не произнес ни слова в
ответ. Его глаза холодно  блестели  при лунном свете, как острая сталь, и он
улыбался. Она смотрела на него с такой страстной напряженностью, но он стоял
недвижимо,   как  настоящая   статуя  утонченного  презрения  и  умственного
самообуздания. Мое едва подавленное бешенство снова разразилось при  виде ее
немого выражения любви, и я залился презрительным хохотом.
     - Клянусь небом,  новая Венера  и сопротивляющийся Адонис!  - крикнул я
исступленно. - Жаль, здесь нет  поэта,  чтоб обессмертить такую трогательную
сцену! Уходите, уходите!
     И бешеным жестом я указал ей, чтоб она ушла.
     - Уходите, если не хотите, чтоб я вас убил. Уходите с гордым сознанием,
что  сотворили  зло и гибель, которые  наиболее  дороги  сердцу женщины:  вы
испортили  жизнь  и  обесчестили  имя; большего  вы не можете сделать,  ваше
женское  торжество докончено!  Уходите!  Дай Бог, чтобы я больше никогда  не
видел вашего лица!
     Она не обращала никакого внимания на мои слова и все смотрела на Лючио.
     Медленно  отступая, она, казалось, скорее  почувствовала,  чем  увидела
дорогу   к  винтовой  лестнице,  и,  повернувшись,  начала  подниматься.  На
полдороге она  остановилась, оглянулась назад и с  диким восторгом  на  лице
послала  Лючио воздушный поцелуй,  улыбаясь,  как призрачная женщина во сне;
потом, шаг за шагом, она поднялась наверх, пока не исчезла последняя складка
ее  белого платья, и мы, мой друг и я, остались одни.  Мы стояли  молча друг
перед другом; я встретился с его сумрачными глазами, и мне показалось, что я
прочел в них  бесконечное сострадание; затем,  когда я еще продолжал глядеть
на  него,  что-то, казалось,  сдавило мне  горло и  остановило  дыхание; его
мрачное и красивое лицо показалось мне вдруг точно огненным; мне показалось,
будто   пламя   дрожало   над   его   бровями,   лунный  свет   обратился  в
кроваво-красный.  В  моих ушах стоял шум, грохот, соединенный с музыкой, как
если б безмолвный орган в конце галереи заиграл под незримыми руками. Борясь
против этих обманчивых ощущений, я невольно простер руки.
     -  Лючио... -  задыхался  я,  - Лючио... друг мой! Мне думается... я...
умираю! Мое сердце разорвалось!
     Когда я выговорил это, мрак окутал меня, и я упал без чувств.

        "XXXII"

     О блаженство абсолютной потери сознания!  Оно  заставляет желать, чтобы
смерть в самом деле была уничтожением.
     Полное забвение, совершенное разрушение - наверное, это было бы большим
милосердием для блуждающей души  человека, чем страшный дар Бога - Вечность,
яркий  отпечаток  того божественного  "Образа"  Творца, по которому  мы  все
сделаны, и которого мы никогда не можем стереть с наших существ.
     Я смотрю на бесконечное  будущее, в котором я вынужден принять участие,
скорее  с ужасом, чем  с благодарностью,  так как я  потерял  свое  время  и
упустил безумные благоприятные случаи, и,  хотя  раскаяние  могло возвратить
их, но работа эта - и долгая, и горькая.
     Легче  потерять блаженство, чем  обрести его;  и  если  б я мог умереть
смертью, на  какую надеются позитивисты, в  тот самый момент, когда я постиг
весь  размер моего сердечного  горя, несомненно, это было  бы хорошо. Но мой
временный обморок был  слишком  короток, и когда я пришел в чувство, я нашел
себя в комнате Лючио, самой большой и роскошной из всех комнат для гостей  в
Виллосмире; окна были широко открыты, и пол был залит лунным светом.
     Возвратившись  к жизни  и сознанию, я услыхал звенящие звуки мотива, и,
устало открыв глаза, я увидел самого Лючио, сидящего у  камина с мандолиной,
на которой он импровизировал нежные мелодии.
     Я был поражен, изумлен тем, что в то время, когда я был подавлен горем,
он был  в состоянии забавляться. Когда  мы сами расстроены, никто  другой не
смеет быть веселым, и мы от самой природы ожидаем горестного вида, если наше
возлюбленное  Ego  опечалено чем-либо  -  таково наше смешное самомнение.  Я
шевельнулся на стуле  и привстал с  него,  когда Лючио, продолжая перебирать
струны своего инструмента, сказал:
     -  Сидите  смирно,  Джеффри!  Через  несколько  минут все  пройдет.  Не
терзайте себя!
     - Не  терзайте себя! - повторил я  с горечью.  - Почему не  сказать: не
убивайте себя!
     - Потому что я не  вижу необходимости предложить вам этот совет теперь,
- ответил он хладнокровно.  - и, если б была  необходимость,  я  сомневаюсь,
чтобы  я  дал  вам его, так как я считаю,  что лучше убить себя, чем терзать
себя. Хотя мнения различны, я хочу, чтобы вы легко смотрели на это дело.
     - Легко! Отнестись легко  к моему  позору и бесчестию! - воскликнул  я,
почти вскочив со стула. - Вы требуете слишком многого.
     - Мой друг, я не требую больше того, что требуется и ожидается от сотни
мужей  из  общества  в  наши  дни.  Рассудите:  ваша  жена  потеряла  всякое
благоразумие и здравомыслие в экзальтированной и истерической страсти к моей
внешности, но вовсе не  ко мне самому, потому что в действительности  она не
знает меня, она  только  видит меня,  каким  я  кажусь.  Любовь к  личностям
красивой  наружности  есть  общая ошибка  прекрасного  пола  и  проходит  со
временем, как  и другие  женские недуги. Для нее или для  вас нет позора или
бесчестия, ничего не  было сделано публично,  публика ничего  не видела и не
слышала.  Поскольку  дело обстоит так,  я не понимаю,  почему вы делаете  из
этого историю! Знаете, великое дело в общественной, жизни - это скрывать все
необузданные  страсти и домашние раздоры  от взора  вульгарной толпы. У себя
дома вы можете делать все, что  хотите, только один  Бог видит, и это ничего
не значит.
     Его глаза блеснули насмешкой, он опять зазвенел на мандолине.
     -  Вам это  кажется странным, Джеффри, - продолжал он, -  но  это  так.
Перед светом и обществом ваша жена, как жена  Цезаря, вне подозрений. Только
вы и я были свидетелями ее истерического припадка...
     - Вы называете это  истерией. Она любит вас -  сказал я горячо. - И она
всегда любила  вас. Она созналась в этом, и вы подтвердили, что всегда знали
это.
     - Я всегда  знал,  что она  истерична,  да,  если это то, что вы хотите
сказать,  - ответил  он. -  Большинство женщин  не  имеют  настоящих чувств,
серьезных эмоций, кроме одного - тщеславия. Они не  знают, что такое великая
любовь;  их  главное желание - победить, и,  потерпев в этом  неудачу, они в
своей  обманутой  страсти  доходят до бешеной  истерии, которая у  некоторых
делается хронической. Леди Сибилла страдает в этом роде. Теперь послушайтесь
меня. Я сейчас же уеду в Париж, или Берлин, или Москву, и даю вам слово, что
я  больше не  вторгнусь в ваш домашний круг.  В несколько дней вы  поправите
этот  разлад  и  научитесь  мудрости   переносить  раздоры,   случающиеся  в
супружестве, с хладнокровием...
     - Невозможно!  Я не расстанусь с вами,  -  пылко сказал я, - и не стану
жить с ней. Лучше жить с верным другом, чем с лицемерной женой!
     Он поднял  брови с недоумевающим  выражением, потом пожал плечами,  как
человек, который сдается на неоспоримый довод.
     Встав,  он  отложил  мандолину   и   подошел   ко  мне;   его   высокая
величественная  фигура  бросала гигантскую  тень  на  блестящие лучи лунного
света.
     -  Клянусь вам, Джеффри, вы ставите меня  в весьма  неловкое положение.
Что делать?  Вы  можете  получить развод, если хотите, но,  я  думаю,  будет
неразумно затевать  эту процедуру после четырех  месяцев  супружества.  Свет
тотчас  же начнет  толковать.  Лучше  сделать так, чтобы  избежать сплетен и
скандала. Вот что: не решайте что-либо поспешно, поезжайте со мной на день в
город и  оставьте  вашу  жену  одну  поразмыслить над своим безумием  и  его
возможными последствиями;  тогда вы будете в состоянии лучше судить о  ваших
дальнейших действиях. Идите в свою комнату и спите до утра.
     - Спать! -  повторил  я,  содрогнувшись. -  В той комнате где она! -  Я
прервал себя криком и взглянул на него умоляюще:
     - Не схожу ли я с ума? Мой мозг в огне!  Если б я мог забыть!... Если б
я мог забыть! Лючио, если бы вы, мой верный друг, обманули меня,  я бы умер,
но ваша правдивость, ваша честность спасли меня.
     Он улыбнулся странной цинической улыбкой.
     - Тс! Я не  хвалюсь добродетелью!  - возразил он. - Если б красота леди
была искушением  для меня, я мог бы уступить ее  чарам; сделав так, я был бы
не больше, чем человеком,  как она сама сказала.  Но, может быть,  я больше,
чем  человек; во  всяком случае, телесная  красота женщины  не производит на
меня  никакого эффекта; разве только, если она сопровождается красотой души,
тогда она производит эффект, и эффект весьма необыкновенный. Она  возбуждает
во мне желание  испытать эту красоту - доступна ли она, или неуязвима. Какой
я нахожу ее, такой я ее и оставляю.
     Я устало смотрел на узоры лунного света на полу.
     - Что же мне делать? - спросил я. - Что бы вы мне посоветовали?
     - Поезжайте со мной  в город, - ответил он. -  Вы можете оставить  жене
записку, объясняя свое отсутствие, и в одном из клубов мы спокойно поговорим
о деле и решим, как  лучше избежать общественного скандала. Сейчас же  идите
спать.  Если вы  не  хотите возвращаться в  вашу  комнату, спите в соседней,
около меня.
     Я машинально встал и приготовился повиноваться ему. Он украдкой  следил
за мной.
     - Не выпьете ли вы успокоительного лекарства, если я приготовлю его для
вас? - спросил он. - Оно безвредно и даст вам несколько часов сна.
     - Я бы выпил яд из ваших рук! - ответил я равнодушно. - Отчего вы э т о
г о не приготовите для  меня? А затем...  затем я заснул бы на самом  деле и
забыл бы эту страшную ночь.
     - Нет, к  несчастью, вы  бы не  забыли! - сказал он, беря свой дорожный
несессер и вынимая оттуда коробочку с белым порошком, который он  постепенно
разводил в стакане.  -  Это-то и есть  самое худшее в том, что люди называют
смертью. Кстати, я просвещу вас немного  в науке, чтобы рассеять ваши мысли.
Научная  часть  смерти,  дела,  что  продолжаются  за  кулисами  ее,  весьма
заинтересуют  вас  - это  очень  поучительно,  в  особенности тот ее  отдел,
который я  называю возрождением атомов. Клеточки  мозга суть  атомы, и в них
находятся  другие  атомы,  называемые  памятью,  необыкновенно  жизненные  и
удивительно плодородные... Выпейте это. - И он  протянул мне  приготовленную
микстуру. - Для теперешних обстоятельств она гораздо лучше, чем  смерть: она
производит онемение и парализует атомы сознания на короткое время, между тем
как смерть освобождает их
     Я  был  слишком  поглощен  самим  собой,  чтобы понимать  или  обращать
внимание на  его слова, но я выпил  покорно  то, что он дал мне, и возвратил
стакан. Он  продолжал  с  минуту  следить за  мной. Затем  он открыл дверь в
комнату, смежную с его комнатой.
     - Ложитесь на эту постель  и закрывайте глаза, - продолжал он тоном, не
допускающим возражений.
     - До  утра  я  вам  даю  отдых, - и он странно  улыбнулся, -  от снов и
воспоминаний. Погрузитесь в забвение.
     Иронический  тон   его  голоса   обидел   меня;   я   смотрел  на  него
полуукоризненно и  увидел  его гордое  красивое  лицо, бледное,  как мрамор,
отчетливо выточенное,  как камея, смягчившееся,  когда я  встретился  с  его
глазами; я почувствовал, что ему было  жаль  меня, несмотря на его  любовь к
сатире, и, схватив его руку, я горячо пожал ее вместо всякого ответа. Потом,
войдя в  следующую комнату,  лег и почти тотчас  уснул; я  больше  ничего не
помнил.

        "XXXIII"

     Вместе с  утром явилось полное сознание;  я с горечью вспомнил все, что
случилось, но  более я  не был расположен  тужить о своей судьбе.  Мои нервы
были слишком поражены онемением  для  какого-либо  взрыва  страсти.  Тяжелое
притупление заняло место поруганного чувства; и, хотя отчаяние наполняло мое
сердце, я пришел к непреклонному решению - больше не видеть Сибиллу. Никогда
больше  это  красивое лицо, обманчивая  маска фальшивой натуры, не соблазнит
моего зрения и  не побудит меня к жалости или прощению - это я  решил. Выйдя
из комнаты,  в  которой  я  провел  ночь,  я прошел в свой кабинет и написал
следующее письмо:

     "Сибилла.

     После позорной и унизительной сцены прошлой  ночи вы должны понять, что
дальнейшая совместная жизнь невозможна.
     Князь Риманец и  я едем в Лондон; мы  больше не  возвратимся. Вы можете
продолжать  жить в  Виллосмире:  дом  -  ваш,  и  половина моего  состояния,
записанная на вас  в день нашей свадьбы, даст  вам  возможность поддерживать
привычки вашего "круга" и жить с той роскошью и  экстравагантностью, которые
вы  считаете   необходимыми   для   аристократического  положения.  Я  решил
путешествовать, и я намереваюсь так устроиться, чтобы  мы  больше никогда не
встретились, хотя, конечно, я  сделаю все от меня  зависящее, чтобы избежать
какого-либо скандала. Упрекать вас за ваше поведение бесполезно: вы потеряли
всякое чувство  стыда.  Из-за  преступной  страсти  вы  унизили  себя  перед
человеком, который  презирает вас,  который  по своей честной и  благородной
натуре  ненавидит вас за вашу неверность и лицемерие, и я не нахожу прощения
тому злу, какое вы сделали мне, и оскорблению, какое вы нанесли моему имени.
Я предоставляю судить вашей  собственной совести, если  у  вас есть таковая,
что сомнительно. Женщины, подобные вам,  редко  беспокоят  себя  угрызениями
совести.  Делайте  с вашей жизнью, что можете  или  хотите, - я равнодушен к
вашим  действиям  и,   со   своей  стороны,  постараюсь   забыть   о   вашем
существовании.
     Ваш муж,
     Джеффри Темпест"

     Это  письмо,  сложенное  и  запечатанное,  я  послал  моей  жене  в  ее
апартаменты  с  ее горничной. Девушка возвратилась  и сказала, что  передала
его, но  что ответа не было: "У ее  милости сильная головная боль, и они  не
выйдут из комнаты".
     Я  выразил как  можно  учтивее  свои  сожаления, чего верная  служанка,
естественно, и ожидала  от новобрачного мужа  своей госпожи, и  затем, отдав
приказания моему человеку Моррису уложить мой чемодан, я наскоро позавтракал
с  Лючио  более или  менее  в  молчании,  так  как я  не желал,  чтобы слуги
подозревали, что у нас происходит нечто неладное.
     Я объяснил  им, что я и мой друг были отозваны  в  город по неотложному
делу,  что  мы  будем  отсутствовать  дня два, может быть, и дольше,  и  что
какие-нибудь  экстренные  известия  или  телеграммы  могут  быть  посланы  в
Артур-Клуб.
     Я обрадовался,  когда,  наконец, мы  уехали, когда  высокая  живописная
красная  крыша  Виллосмира  исчезла из вида,  и когда,  наконец, мы сидели в
вагоне  для  курящих  и  были  в состоянии  следить  за