сделавший переворот  в моей внутренней
жизни -  я  прочла  роман одной женщины, который я  сначала не  поняла,  но,
перечитав  некоторые  его  места во второй раз, я вдруг  обнаружила все  его
ужасное  сладострастие  во  всем  его  блеске, и  это наполнило  меня  таким
отвращением,  что я с  презрением швырнула  роман  на пол. Однако я видела в
журналах  похвальные  отзывы  о  нем; на  его бесстыдство  намекали  как  на
"смелость"; его вульгарность называли "блестящим остроумием" - факт тот, что
хвалебные  столбцы, написанные о нем,  привели  меня к решению прочитать его
снова. Ободренная современными "литературными  цензорами",  я перечла его, и
мало-помалу его коварная гнусность проникла в мою душу и засела там.
     Я начала думать об этом,  и вскоре  нашла  удовольствие в этих думах. Я
посылала за другими  книгами того же  автора, и мой  аппетит  к  этому сорту
зудящих романов сделался острее.
     Тем  временем одна  моя  знакомая,  дочь маркиза,  девушка  с  большими
черными  глазами  и  губами,  которые  невольно напоминали  свиное  хрюкало,
принесла мне два  или три  тома стихов Суинборна.  Всегда преданная  поэзии,
считая  ее величайшим из искусств и до  того  периода не  знакомая  с трудом
этого  писателя,  я  с жадностью набросилась  на  книги,  ожидая насладиться
обычными  возвышенными волнениями души, которое поэт внушает смертным, менее
божественно одаренном, чем он сам, что и  составляет его привилегию и славу.
Теперь   я   бы  хотела,   если   смогу,  объяснить  ясное   действие  этого
певуна-старика на  мою  душу  - так как я думаю, что  для  многих женщин его
произведения были  более смертоносны,  чем самый смертоносный яд, и  гораздо
более  развращающими,  чем  какая-либо  из  пагубных  книг  Золя или  других
современных французских писателей.
     Сначала  я  прочла поэмы  быстро, находя некоторое  удовольствие  в  их
музыкальном  размере и не обращая внимания на смысл  стихов, но  тотчас, как
если б  пламя молнии обнажило красивое дерево от украшающих его листьев, мой
ум вдруг  заметил жестокость  и чувственность, скрытые под нарядною  речью и
убедительным стихом, -  и на минуту я  приостановила чтение и закрыла глаза,
содрогнувшись  и  с  болью  в сердце. Была ли человеческая  натура настолько
гнусна,  как ее выставляет  этот  человек?  Разве не  было  Бога,  но только
сластолюбие?  Были ли мужчины и женщины ниже и развращенней в своих страстях
и аппетитах, чем животные?  Я задумывалась  и мечтала, я внимательно изучала
"Фаустину"  и  "Анакторию", пока  не  почувствовала себя  стащенной вниз  до
уровня  разумения,   считающей  подобные   гнусности  благопристойностью;  я
упивалась дьявольским презрением  поэта к Богу и  читала опять и  опять  его
стихи "Перед Распятием", пока  не выучила  их наизусть - пока они не привели
мои мысли к надменному презрению Христа и Его учений. Мне все равно теперь -
теперь, когда без  надежды,  или веры, или любви, я собираюсь  погрузиться в
вечный мрак и  безмолвие,  - но  ради тех,  кто имеет утешение  в религии, я
спрашиваю: зачем в так  называемой  христианской  стране такому безобразному
кощунству, как  "Перед  Распятием",  позволено распространяться  среди людей
безо  всякого  порицания  со  стороны  тех,  кто  избирает  себя  судьями  в
литературе?  Я видела  многих  благородных  писателей  -  невыслушанных,  но
осужденных; многие были обвинены в кощунстве,  однако труды их имели  совсем
другое направление;  но  этим строчкам не возбраняется  делать свое жестокое
зло,  а  автор  их прославляется,  как  если  бы он  был  благодетелем  рода
человеческого. И я, в конце концов, пришла к заключению, что Суинборн прав в
своих  мнениях,  и   я   последовала   ленивому   и  безрассудному   течению
общественного движения, проводя дни за подобной литературой, обогащающей мой
мозг знанием  дурных и пагубных вещей.  Если во мне  и была душа,  она  была
убита; свежесть духа исчезла: Суинборн вместе с другими помог  мне  пережить
если  не физически,  то  нравственно  такую фазу  порока,  которая  навсегда
отравила мои мысли.
     Я  знаю,  что  есть  какой-то  смутный  закон  относительно  запрещения
некоторых  книг, вредных  для нравственности публики; если существует  такое
правило,  то  оно  было  слишком слабо  применительно  к автору "Анактории",
который, по праву поэта, вторгается во многие дома, принося нечестивые мысли
в светлые и простые умы. Что касается меня, то после изучения его стихов для
меня  ничего  не осталось  святого;  я судила о мужчинах как  о скотах, и  о
женщинах  - немногим лучше;  у  меня не было  веры в  честь, добродетель или
правду,  я была абсолютно равнодушна ко всему, кроме одного, и это было моим
решением - испытать все, касающееся любви. Я должна  была выйти замуж только
по материальному  расчету, но тем не менее  я  хотела любви -  или того, что
называется любовью; не идеальную  страсть, но именно то, что мистер Суинборн
и некоторые из восхваляемых романистов дня учили меня считать любовью.
     Я начала раздумывать:  когда и  как я  встречу  своего любовника? Такие
мысли,  бывшие у меня в то время, могли  бы заставить  изумиться моралистов,
возведших в ужасе руки, но для  внешнего  мира я была  образчиком девической
благопристойности, выдержанная и гордая.
     Мужчины желали меня, но боялись, так как я никогда не давала им никаких
поощрений, видя,  что никто из них не  достоин такой любви, какую я могла бы
дать.  Большинство  было  похоже  на   тщательно   дрессированных  павианов,
порядочно  одетых  и  артистически  выбритых, но  тем  не  менее  все  -  со
спазматическими гримасами, косыми взглядами  и неуклюжими  жестами волосатых
лесных чудовищ.  Когда мне минуло восемнадцать  лет, я начала "выезжать", то
есть меня
     Представили ко  двору со  всей пышностью, практикуемой в  этих случаях.
Перед  тем,  как  ехать, мне  сказали,  что  быть  "представленной" - весьма
необходимая и  важная  вещь,  что  это  гарантирует  положение и  репутацию.
Королева   не   принимает  тех,  чье   поведение  не   вполне   корректно  и
добродетельно! Я засмеялась тогда и могу улыбнуться теперь, подумав об этом,
-  еще  бы!  Та  самая дама, что представляла  меня,  имела  двух незаконных
сыновей,  не  известных  ее  законному  мужу,  и она  была  не  единственной
грешницей, играющей  в  придворной  комедии!  Некоторых женщин, бывших там в
этот день, я не приняла бы - так позорна была  их жизнь; однако они делали в
положенное время свои реверансы с  видом прекрасной добродетели и строгости.
Время от  времени случается, что какая-нибудь чрезвычайно красивая  женщина,
которой   все  остальные  завидуют,  за  одну  маленькую  ошибку  избирается
"примером" и исключается  из двора,  тогда как  другие, нарушающие семьдесят
семь раз законы приличия и  нравственности, продолжают  быть  принятыми;  но
очень  мало  заботятся  о  репутации  и престиже  женщин,  которых  королева
принимает. Если какой-нибудь из них откажут - значит,  несомненно, что она к
своим  общественным   безобразиям  присоединяет  великое  преступление  быть
красивой, иначе  не найдется ни одной, которая б шепнула о ее репутации!  Я,
что  называется,  произвела  "фурор" в день представления, то есть  на  меня
устремились  все  взгляды, и  мне открыто льстили некоторые  из дам, слишком
старые и  некрасивые, чтоб завидовать, и с дерзкою презрительностью обошлись
со мной те, что были еще довольно молоды для соперничества со мной.
     Пройти в тронный зал было нелегко из-за большой толпы, и некоторые дамы
употребляли  довольно  сильные выражения. Одна герцогиня как раз передо мной
сказала своей спутнице: "Делайте, как я, толкайте ногой! Как  можно сильней,
набейте  им синяков, мы тогда  скорей  доберемся!" Это  изысканное замечание
сопровождалось смехом рыбной торговки и взглядом проститутки.  Однако же это
была "знатная леди"! И много подобных речей я слышала  со всех сторон - меня
эта толпа поразила своей вульгарностью и дурными манерами.
     Когда я,  наконец,  делала реверанс  перед  троном  и  увидела  величие
империи  в  лице старой  дамы  с добрым  лицом, выглядевшим  очень усталым и
скучным,  рука  которой  была  холодна, как  лед,  когда я поцеловала  ее, я
почувствовала к ней жалость в ее высоком положении.
     Кто захотел бы  быть монархом, обреченным непрерывно принимать компанию
дураков! Я быстро  проделала все, что от  меня требовалось,  и  возвратилась
домой  более или  менее утомленная, с отвращением ко всей  церемонии,  и  на
следующий   день  я  нашла,  что  мой  "дебют"  дал  мне  положение  "первой
красавицы", или, другими словами, что я теперь формально была выставлена  на
продажу.  Это-то в сущности и  разумеется  под терминами "представляться"  и
"выезжать" на языке наших родителей. Моя жизнь теперь проходила в  одевании,
фотографировании, в позировании для модных художников, и мужчины осматривали
меня с  целью жениться. В  обществе  ясно  поняли,  что  я не продавалась за
известную  цифру  в   год,  и  цена  была  слишком  высока  для  большинства
покупателей.
     Как мне была противна моя постоянная выставка на брачном рынке! Сколько
ненависти  и  презрения я  питала к моему кругу за его  жалкое лицемерие!  Я
вскоре открыла, что деньги были главной силой всех общественных успехов, что
самые  гордые  и  родовитые  лица  на  свете  легко  соберутся  под  кровлей
какого-нибудь вульгарного плебея, которому случится иметь достаточную кассу,
чтоб кормить и принимать их.
     В  качестве примера этого  я  помню  одну женщину, безобразную, косую и
увядшую, которая при  жизни  своего отца до сорока лет  имела  на  карманные
расходы  около  трех  полукрон  в  неделю,  и  которая  после  смерти  отца,
оставившего ей половину состояния, (другая половина отошла к  его незаконным
детям,  о  которых  она  никогда  не  слыхала, так как  он  всегда  считался
образчиком непорочной добродетели) внезапно превратилась в светскую женщину;
и  ей удалось, благодаря  осторожной системе и обильной  лести, собрать  под
свою  кровлю многих  из  высшего  общества  страны.  Некрасивая,  увядшая  и
приближающаяся  к  пятидесятой  весне,  без  грации,  ума  и  талантов,  она
благодаря только своей кассе приглашала на  свое обеды и вечера владетельных
герцогов,  и  "титулы", к их стыду, принимали  ее  приглашения. Я никогда не
была в  состоянии понять  такое добровольное унижение людей истинно высокого
рода: ведь  не нуждаются же  они в еде и увеселениях, так как и то, и другое
они имеют в  избытке каждый  сезон!  И мне кажется,  они  должны  показывать
лучший  пример,  чем  толпиться  на  приемах  у неинтересной  и  безобразной
выскочки только потому, что у нее есть деньги.
     Я ни разу не вошла в ее дом,  хотя она имела  дерзость приглашать меня;
кроме того, я узнала, что она обещала одной из моих знакомых сто гиней, если
та убедит меня появиться  в ее залах: так как моя слава  как "красавицы",  в
соединении с моей гордостью  и исключительностью, дали бы ее вечерам больший
престиж, чем  даже королевская особа могла ей дать. Она знала это, и я знала
это - и,  зная  это, я никогда  не  удостаивала  ее чем-либо  большим, кроме
поклона.
     Но,  хотя  я  нашла   некоторое  удовлетворение,  мстя  таким   образом
вульгарным   выскочкам   и   общественным   контрабандистам,   я   утомилась
монотонностью и пустотой того, что великосветские  люди называют "весельем",
и, внезапно заболев нервной лихорадкой, я на  несколько недель  для перемены
воздуха была отправлена на берег моря  с моей молоденькой  кузиной,  которая
мне  нравилась, потому  что она была совсем  не похожа на меня. Ее звали Ева
Майтланд; ей  было только шестнадцать лет, и  она была чрезвычайно хрупкая -
бедняжка! Она умерла за два месяца до моей свадьбы.
     Она  и я и прислуживавшая нам девушка поехали в Кромер, и однажды, сидя
со мною на скале,  она робко  спросила, не знаю ли  я писательницу по  имени
Мэвис  Клер.  Я сказала,  что  не  знаю;  тогда  она  протянула  мне  книгу,
называющуюся "Крылья Психеи".
     -  Прочти это!  -  сказала  она серьезно. - Ты почувствуешь  себя такой
счастливой!
     Я  рассмеялась.  Мысль,  что  современный  автор может  написать нечто,
способное заставить человека  почувствовать себя счастливым,  показалась мне
смешной;  большинство  из них  имеют  целью  вселить  отвращение к  жизни  и
ненависть к своим ближним.
     Однако,  чтобы  сделать удовольствие Еве, я прочла  "Крылья Психеи", и,
если она не  сделала  меня счастливой,  то  она  вызвала во мне удивление  и
глубокое уважение к женщине, написавшей такую книгу.
     Я  узнала  о ней все: что она была молода,  недурна собой, благородного
характера и с незапятнанной репутацией, и что единственными ее врагами  были
критики печати.  Этот  последний пункт  больше  всего расположил  меня  в ее
пользу,  и  я тотчас  же  купила  все, что она  написала,  и ее произведения
сделались для меня приютом отдохновения.
     Ее   жизненные  теории  -  необыкновенные,   поэтические,  идеальные  и
прекрасные; хотя я не была в состоянии следовать им, но я всегда чувствовала
себя на  некоторое время  смягченной и утешенной  в  самом желании, чтоб они
были правдивы.
     И  эта женщина  такая  же, как ее книги  -  необыкновенная,  поэтичная,
идеальная  и прекрасная; как странно подумать, что  она теперь так близко от
меня! Я могла бы послать за ней,  если б хотела, и рассказать ей все, но она
помешала бы мне  выполнить мое решение. Она бы по-женски обнимала и целовала
меня, и  держала б мои  руки, и говорила бы: "Нет, Сибилла, нет!  Вы сама не
своя - вы должны прийти ко мне и успокоиться!" Странная фантазия пришла  мне
в голову... Я хочу открыть  окно и  позвать ее; может быть, она в саду, идет
сюда, чтобы повидать меня, и,  если она услышит и ответит - кто знает!.. Да,
быть может, мои мысли изменятся, и сама судьба примет иное направление.

        "***"

     Я  звала  ее.  Три раза безмолвный воздух  на закате  солнца  огласился
нежным именем "Мэвис!", и только маленький дрозд, качающийся на ветке сосны,
ответил  мне тихим осенним посвистыванием. Мэвис! Она не придет, сегодня Бог
не сделает ее Своим вестником. Она не угадывает, она не  знает этой трагедии
моего сердца, самой великой, самой мучительной из всех трагедий.  Если б она
знала меня, какая я есть, что бы она обо мне подумала!

        "***"

     Возвращаюсь  к тому  времени,  когда любовь  явилась  ко  мне  - любовь
пылкая, страстная  и  вечная!  Ах,  какою дикою радостью была я  проникнута!
Каким безумным экстазом зажглась моя кровь!
     Какие  грезы  овладели  моим  мозгом! Я  увидела  Лючио,  и,  казалось,
великолепные глаза какого-нибудь великого ангела пролили свет  в мою душу! С
ним пришел его друг, в присутствии которого  его красота только выигрывала -
надменный, самодовольный дурак и миллионер Джеффри Темпест - тот,  кто купил
меня и кто, благодаря покупке, по закону называется моим мужем..."
     Тут я прервал чтение и  поднял голову. Глаза мертвой женщины, казалось,
теперь  пристально  глядели  на  меня; голова  немного  больше наклонилась к
груди,  и все лицо напоминало лицо покойной графини  Эльтон, когда последний
удар паралича совершенно обезобразил ее.
     -  Подумать,  что я любил это! - громко сказал я, указывая на отражение
трупа. - Поистине я был дурак!  Дурак, как все мужчины, которые отдают  свою
жизнь в  обмен за обладание телом женщины! Если есть какая-либо  жизнь после
смерти, если  подобное существо имеет душу, похожую на это отравленное тело,
то сами дьяволы отвернутся от такого отвратительного товарища!
     Свечи мерцали, и,  казалось,  мертвое лицо улыбнулось. Часы  пробили  в
соседней комнате, но я не считал удары; я привел в порядок страницы рукописи
и принялся читать с возобновленным вниманием.

        "XXXVI"

     "С  того   момента,  как  я  увидела  Лючио   Риманца,  -  продолжалась
предсмертная исповедь  Сибиллы, - я  предалась  любви и  желанию  любить.  Я
слышала  раньше  о нем от моего отца, который, как я узнала, к  моему стыду,
был должен ему. В тот самый вечер, когда мы встретились, мой отец совершенно
откровенно заявил мне,  что теперь  представляется случай  устроиться  мне в
жизни. "Выходи замуж  за Риманца или Темпеста, кого ты можешь легче поймать,
-   сказал  он,  -  князь  баснословно  богат,  но   его  окружает  какая-то
таинственность,  и  никто, в  сущности, не  знает,  откуда он  явился. Я  бы
посоветовал  лучше  приняться за Темпеста". Я  ничего не ответила и  не дала
обещания. Однако я вскоре открыла, что  Лючио не намеревается  жениться, и я
заключила, что он  предпочитает быть любовником  многих  женщин,  чем  мужем
одной. За  это  я ничуть не  меньше  любила  его; я только решила,  что,  по
крайней мере, буду одной из тех счастливиц, разделяющих его страсть. Я вышла
замуж за  Темпеста,  рассчитывая, как и  многие другие  женщины,  приобрести
большую  свободу  действий;  я  знала,  что большинство  современных  мужчин
предпочитает  любовь с замужней женщиной всем другим связям, и я думала, что
Лючио  тотчас же согласится на задуманный мною план. Но я ошиблась, и  из-за
этой ошибки произошло все мое замешательсто, недоумение и страдание.
     Я не могу понять, почему мой возлюбленный, любимый мною  выше всех слов
и мыслей, с таким жестоким презрением оттолкнул меня! Это такое обыкновенное
явление в наши дни для замужней женщины -  иметь любовника,  кроме  мужа  de
convenance <По обычаю, по  соглашению (фр.).>.  Писатели книг советуют
это;  я видела, как  неоднократно этот обычай  защищался  в  длинных научных
статьях,  которые  открыто печатаются  в  первоклассных журналах. Почему  же
нужно осуждать меня или считать мои  желания преступными? Какое зло сделано,
если дело не дошло до публичного скандала? Я не вижу его.

        "***"

     Я только что  была очень  встревожена. Мне почудилось,  что голос Лючио
звал  меня.  Я   прошла  в  комнаты,  всюду  заглядывая,  и  открыла  дверь,
прислушиваясь, но  никого нет.  Я  одна. Я приказала  девушке  не беспокоить
меня, пока я не позвоню... Я никогда не  позвоню! Теперь я  начинаю  думать,
как это ни  странно, что я никогда не знала, кем в сущности является  Лючио.
Он называл себя князем, и я охотно этому верю, хотя настоящие князья  в наше
время  так вульгарны и  простоваты  своим  видом и манерами, что  он кажется
слишком великим,  чтобы  принадлежать  к этой  ничтожной братии.  Из  какого
царства  он пришел? Какой  нации  он принадлежит? Вот вопросы, на которые он
если и ответит, то двусмысленно.

        "***"

     Я остановилась здесь и посмотрела на себя в зеркало. Какая я красавица!
Я гляжу с восхищением на мои  глубокие  и лучистые глаза, на темные шелковые
ресницы, на  нежную  окраску щек  и  губ, на округленный  подбородок  с  его
хорошенькой ямочкой,  на чистые линии моего тонкого горла и белоснежной шеи,
на  блестящую волну  моих  длинных  волос.  Все  это было  мне  дано,  чтобы
привлекать и порабощать  мужчин, но мой возлюбленный, которого я  люблю всем
этим своим дышащим, живущим и обаятельным существом, не видит красоты во мне
и  отталкивает  меня  с  таким презрением, которое  проникает в  мою душу! Я
стояла на коленях перед ним, я молилась ему,  я умоляла его -  напрасно! И я
должна умереть!  Одна лишь фраза  звучит для меня надеждой,  хотя  она  была
произнесена  с жестокостью, и  его вид был полон гнева. "Терпение!  - шепнул
он. - Мы скоро встретимся!"  Что он  хотел  этим сказать? Какая  может  быть
встреча теперь, когда смерть  должна закрыть  ворота  жизни, и  даже  любовь
пришла бы слишком поздно!..

        "***"

     Я  отперла  свою шкатулку  для  драгоценностей и  вынула спрятанную там
смертоносную вещь - яд,  который мне доверил один  из докторов, лечивших мою
мать.
     -  Держите его  под ключом, -  сказал он, - и  будьте уверены,  что  он
служит только для наружного употреб