грудь была залита  этими  же сверкающими каменьями.  Ее
голова была слегка поднята, на ее губах играла томная улыбка. В  одной  руке
она  держала полный бокал пенящегося шампанского; ее нога,  обутая в золотой
башмачок, ступала на песочные часы. Сзади нее, судорожно  прячась в складках
ее  шлейфа,   пресмыкалась  в  лохмотьях  другая  женщина;  нищета  и  голод
отражались  на   ее  лице,   мертвый  ребенок   лежал  около   нее.  И   два
сверхъестественных  образа застилали эту  группу, один  в  красном, другой в
черном,  -  громадные,  почти  выше  человеческого  роста:   красная  фигура
представляла  Анархию, и  ее кроваво-красные пальцы  были  протянуты,  чтобы
схватить бриллиантовую корону с  головы  "Общества";  траурная  фигура  была
Смерть, и даже  в то  время, когда мы  смотрели,  она медленно подняла  свой
стальной  дротик,  как  бы  для  удара. Эффект был поразительный, и страшный
урок,  сообщенный картиной,  был достаточно ошеломляющий,  чтобы  произвести
видимое  впечатление. Никто не говорил,  никто  не аплодировал,  но  публика
беспокойно  задвигалась и заерзала  на  своих  стульях, и  послышался  вздох
облегчения, когда занавес упал.
     Поднявшись  опять,  он  открыл  вторую  картину:  "Доблесть  прежняя  и
современная".  Это  было  в   двух  сценах:  первая   изображала   дворянина
Елизаветинского  времени;  с  опущенной  шпагой  он  стоял  одной  ногой  на
распростертом  теле грубого  злодея, очевидно, оскорбившего  женщину, легкая
фигура  которой  виднелась робко удаляющейся от  места  поединка.  Это  была
"Прежняя доблесть",  и  она  быстро переменилась на "Современную", показывая
нам  нервного,  узкоплечего,  бледного  денди  в  пальто  и шляпе,  курящего
папиросу  и  обращающегося  к огромному  полисмену  за  защитой  от  другого
молодого олуха из его круга,  одинаково одетого  и представленного удирающим
за  угол  в  презренном страхе. Изображенная  сатира привела нас  в  гораздо
лучшее  настроение,  чем  урок  "Общества".  Далее  следовал  "Заблудившийся
Ангел". Перед нами открылась большая зала королевского дворца, где множество
роскошно  одетых  людей  сидело и стояло  группами,  по-видимому,  настолько
погруженные в  свои заботы, что не  обращали никакого  внимания  на стоящего
среди них  удивительного  Ангела  в  ослепительно белом  одеянии,  с сиянием
вокруг  светловолосой головы и  полуопущенными крыльями, как  бы  озаренными
заходящим  солнцем.  Его  глаза  были печальны,  его  лицо  было  задумчиво;
казалось, он говорил: "Узнает ли  когда-нибудь свет, что я здесь".  Так  или
иначе, когда занавес опустился при  громких аплодисментах,  так  как картина
была  необыкновенно  хороша,  я подумал  о Мэвис  Клер  и вздохнул.  Сибилла
взглянула на меня.
     - Отчего ты вздыхаешь? - сказала она. - Это только красивая фантазия; в
наше время ни один образованный человек не верит в ангелов.
     - Правда, - подтвердил я.
     Тем не менее,  какая-то тяжесть залегла  в мое сердце, так как ее слова
напоминали  мне  то, что я  бы хотел позабыть,  -  именно  ее  недостаток  в
религиозной вере. Следующая картина была "Деспот" и представляла сидящего на
троне повелителя. У  его  ног  коленопреклоненная жалкая толпа  голодающих и
угнетенных протягивала  к  нему  худые  руки  с  мучительной  мольбой, но он
смотрел в сторону, как бы не замечая их. Он  повернул голову и прислушивался
к шепоту того, кто, казалось, благодаря изящным поклонам и льстивым улыбкам,
сделался его  советчиком и наперсником; однако этот  самый наперсник скрывал
за  спиной кинжал,  готовый  поразить  своего властелина.  Впечатление  этой
картины  быстро  перешло  в  выражение изумления  и  страха,  когда  занавес
поднялся, открывая "Уголок Ада".  Эта картина  была поистине  оригинальная и
совершенно  не похожа на  принятый способ изображения  такого  сюжета. Перед
глазами  была  черная глубокая пещера,  освещающаяся попеременно то  блеском
льда,  то  огнем; громадные  ледяные  сосульки спускались сверху,  и бледное
пламя украдкой вырывалось  снизу, а  во  мраке  амбразуры  виднелась  темная
фигура сидящего человека, который считал золото или то, что, казалось,  было
золотом. И каждая монета,  выскользнув из его пальцев, превращалась в огонь,
и  урок, изображенный таким  образом,  легко понимался. Погибшая  душа  сама
приготовила себе муки и продолжала еще эту  работу,  усиливая свою  огненную
агонию. Большинство восторгалось этой сценой за  ее рембрандтовские  эффекты
освещения и  тени, но я лично был доволен, когда занавес  скрыл ее из  вида;
что-то  в  ужасном лице осужденного грешника неприятно напоминало мне те три
призрака, которые привиделись мне в ночь самоубийства виконта Линтона.
     "Семена  разврата"  были  следующей  картиной, которая  показывала  нам
молодую  красивую  девушку, лежащую на  роскошной  кушетке  в  дезабилье,  с
романом в  руках,  заглавие которого было ясно  видно всем: хорошо известный
роман для  всех присутствующих и  произведение  восхваляемого автора. Вокруг
нее, на  полу, брошенные небрежно на стулья, валялись другие романы этого же
самого  типа; все  их заглавия  были повернуты к нам, равно  как  и имена их
авторов.
     -  Какая смелая идея! - сказала сидевшая сзади меня дама. - Желала бы я
знать, как бы к ней отнеслись те авторы, если бы они были здесь?
     - Они  бы  не обратили никакого внимания! - ответил ее  сосед,  подавив
смех. - Писатели этого сорта приняли бы ее только как первоклассную рекламу.
     Сибилла смотрела на картину с побледневшим лицом и серьезными глазами.
     - Это правдивая  картина! - прошептала она. - Джеффри,  она  мучительно
правдива!
     Я  не  отвечал; я  знал, на что она намекала, но,  увы, я не знал,  как
"Семена разврата"  были посеяны  в  ее собственной душе,  и какие  плоды они
принесут. Занавес упал, чтобы почти немедленно подняться и  открыть нам "Его
последню покупку".
     Нашим   взорам  представилась   роскошная   современная  гостиная,  где
находились человек десять мужчин в  модных фраках.  Они, по-видимому, только
что встали из-за карточного стола,  и один из них, имеющий вид мота со  злой
улыбкой иронии  и торжества на лице указывал на свою "покупку" -  прекрасную
женщину. Она была одета  как невеста, в белое платье, но она была привязана,
как  бывают  привязаны  пленники,  к высокой  колонне,  на которой мраморная
голова Силена скалила зубы и лукаво смотрела.
     Ее руки были связаны вместе бриллиантовыми цепями, ее талия была обвита
толстой веревкой из жемчугов; широкий ошейник из рубинов охватывал ее горло,
и с головы до ног она была окутана и связана нитями из золота и каменьев.
     Ее голова была вызывающе откинута  назад, с гордым презрительным видом;
только ее глаза выражали стыд и отчаяние за свою неволю.
     Человек,  обладающий этой  белой рабыней, был представлен, судя по  его
позе, как  исчисляющий и оценивающий ее "пункты", чтобы вызвать одобрение со
стороны его товарищей, чьи  лица художественно  выражали  различные  чувства
сластолюбия, жестокости, зависти, отупения и насмешки.
     - Славный образец модного брака! - заметил кто-то.
     - Скорее, - ответил другой голос, - счастливая пора в жизни!
     Я посмотрел на  Сибиллу.  Она была  бледна, но улыбнулась, встретив мой
вопросительный взгляд. Чувство утешения обдало теплотой  мое сердце, когда я
вспомнил, что теперь,  как она  сама сказала мне, она "научилась любить",  и
что поэтому ее брак со мной больше не был только материальным расчетом.
     Она не была моей "покупкой", она была моей любовью, моей святыней, моей
царицей,  - так  я  думал  в моем  безумии  и честолюбии.  Последняя картина
называлась "Вера и материализм" и была самой изумительной из всей серии. Зал
постепенно  погрузился во мрак, и  поднявшийся занавес открыл восхитительный
вид  на берегу моря. Полная луна бросала сильный свет на зеркальные воды, и,
поднимаясь на радужных  крыльях от земли к  небесам, одно  из  прелестнейших
созданий,  о которых  разве только могут мечтать поэты и художники,  подобно
ангелу, возносилось  вверх;  ее руки, держащие пучок лилий, были сложены  на
груди, ее лучистые глаза были полны божественной радости, надежды и любви.
     Слышалась чарующая музыка,  вдали  хор нежных голосов пел о блаженстве,
небо и земля, море и воздух - все, казалось, поддерживало  Духа, уносящегося
все  выше и  выше,  и  мы все следили за этим воздушным  летящим  образом  с
чувством  восторга  и  удовлетворения; вдруг раздался  громовой  удар, сцена
потемнела,  и послышался  отдаленный  рев рассвирепевших вод.  Померк лунный
свет,  прекратилась  музыка.  Блеснул красный огонек,  сначала  слабо, потом
более явственно, и показался "Материализм" - человеческий скелет, белевший в
темноте  и скаливший  весело  зубы на нас  всех! И на  наших  .глазах скелет
рассыпался в куски, и длинный извивающийся червь выполз  из обломков костей,
другой   показался  из  глазных  впадин  черепа.  В  зале  послышался  шепот
неподдельного  ужаса,  публика  встала с  мест;  один  известный  профессор,
протолкнувшись мимо меня, сердито проворчал: "Это, может быть, очень забавно
для вас, но, по-моему, это отвратительно!"
     - Как ваши теории, мой дорогой профессор! - прозвучал могучий смеющийся
голос Лючио, встретившего  его на пути, и миниатюрный  театр снова был залит
блестящим светом.
     - Для одних они забавны, а для других отвратительны!
     -  Простите, я  говорю,  конечно,  шутя,  но  я  поставил  эту  картину
специально в вашу честь.
     - О, в самом деле? - прорычал профессор. - Я не оценил ее.
     - Однако вы должны были бы это  сделать, так как она научно  совершенно
правильна, - заявил,  все еще смеясь, Лючио. - Вера с крыльями,  которую  вы
видели радостно летящей  к невозможному  небу, не научно правильна. Разве вы
нам  этого не говорили?  Но скелет  и черви совершенно  ваш "культ". Ни один
материализм не может отрицать правильности того состояния, к которому мы все
придем наконец.  Положительно, некоторые дамы выглядят бледными. Как смешно,
что  все,  чтобы называться светскими и войти в милость  у прессы, принимают
материализм,  как единственную  веру, а между тем боятся естественного конца
жизни.
     - Нельзя сказать, чтоб  эта  последняя картина была  веселого сюжета, -
сказал лорд Эльтон, выходя из театра с Дайаной Чесней, доверчиво повисшей на
его руке, - далеко не праздничная!
     -  Праздничная для  червей! - ответил, смеясь, Лючио. - Пожалуйте, мисс
Чесней, и вы, Темпест,  с леди Сибиллой, пойдемте опять в парк посмотреть на
мои блуждающие огни.
     Новое  любопытство  было возбуждено  этим  замечанием;  публика  быстро
освободилась от трагического  впечатления, вызванного странными "картинами",
и повалила из дома в сады, болтая и смеясь с большим шумом, чем всегда. Были
уже сумерки, и когда  мы  достигли  открытого луга,  мы увидели  бесконечное
число маленьких  мальчиков,  одетых  в коричневое,  бегающих с  фонарями. Их
движения  были  быстры  и   совершенно  бесшумны;  они  прыгали,  скакали  и
кружились, как  гномы,  на клумбах,  под кустами и вдоль  дорожек  и террас;
многие из них влезали на деревья с ловкостью и легкостью обезьян, и, куда бы
они ни бежали, они оставляли позади себя  хвост блестящего  света. Вскоре их
стараниями все парки были  иллюминованы с таким  великолепием,  с каким даже
исторические праздники  в Версале не могли  сравниться; высокие дубы и кедры
были  превращены  в пирамиды  огненных  цветов,  каждая ветка  была  увешана
лампами в форме звезд; ракеты  со свистом взвивались к небу и оттуда  сыпали
дождь букетов, гирлянд и лент из пламени. Красные и голубые блестящие полосы
бежали  по  траве,  и   среди  восторженных  рукоплесканий  зрителей  восемь
грациозных огненных фонтанов всевозможных цветов  начали бить во всех  углах
сада, в то  время как громадного размера золотой воздушный шар, ослепительно
иллюминированный, медленно поднялся  в воздух и  остался  висящим над  нами,
посылая из своей лодочки сотни птиц, подобных драгоценным камням, и  бабочек
с огненными  крылышками, которые кружились и потом  исчезали.  Мы еще громко
аплодировали  восхитительному  эффекту  этого  зрелища, как  появилась толпа
прелестных танцовщиц в белом, которые колыхали длинными серебряными жезлами,
кончающимися электрическими звездами, и под звуки странной  звенящей музыки,
по-видимому, разыгрываемой  вдали  на стеклянных  колокольчиках, они  начали
фантастический танец дикого, но, однако, самого  грациозного характера. Тени
опалового цвета падали на их гибкие фигуры, когда они скользили и кружились,
и  каждый  раз,  когда они колыхали  своими жезлами, огненные флаги и  ленты
развертывались и вскидывались высоко в  воздух, где они  вертелись некоторое
время, как движущиеся иероглифы.
     Зрелище было так изумительно, так феерично, так поразительно, что мы от
удивления не могли сказать ни слова; слишком очарованные и поглощенные даже,
чтобы аплодировать, мы не заметили,  как летело время и как спустилась ночь,
пока вдруг, без малейшего предупреждения, над нашими головами  не разразился
страшный  гром,  и  огненный зигзаг  молнии  разорвал  в  клочки  светящийся
воздушный шар. Две-три женщины закричали; тем  временем Лючио  выдвинулся из
толпы зрителей и остановился на виду у всех, подняв руку.
     - Сценический гром, уверяю вас, -  сказал  он шутливо,  ясным,  звучным
голосом. - Он является и исчезает по моему приказанию. Не более, как забава,
верьте мне. Подобные вещи  служат  только игрушками для  детей. Опять-опять,
вы, незначительные элементы! -  крикнул он, смеясь и поднимая  свое красивое
лицо и искрящиеся глаза  к темным небесам. - Греми лучше и  громче! Греми, я
приказываю! А вы все вперед! Следуйте за мной!
     Идя с остальными, я  чувствовал себя в каком-то  волшебном сне; все мои
ощущения  спутались в вихре, моя голова кружилась от возбуждения, и я не мог
ни  думать, ни анализировать свое  душевное  волнение. Если б у меня хватило
силы и желания  остановиться  и поразмыслить,  возможно,  я мог бы прийти  к
заключению,  что  в  чудесах  этого  блестящего  gala  обнаруживалось  нечто
посильнее  обыкновенной  человеческой  власти,  но я,  как  и все остальные,
отдавался  минутному  удовольствию,  не заботясь, как  оно  было достигнуто,
сколько оно стоило мне или какое впечатление оно произвело на других. Многих
я знаю и  вижу теперь среди поклонников моды и суетности, поступающих  точно
так же, как  я  поступал тогда.  Равнодушные  к  благосостоянию  всех, кроме
своего  собственного,  жалеющие каждое пенни,  если оно  не  тратилось на их
собственные  удовольствия, и  слишком притупленные,  чтобы  даже  слушать  о
скорбях, затруднениях или радостях других, если  они близко или отдаленно не
затрагивают их собственных интересов, они проводят свое время день за днем в
эгоистических  забавах  и настойчиво не  сознают  того факта, что  они  сами
приготовляют свою судьбу в будущем -  в  том будущем,  которое покажет  всем
самую ужасную действительность, без всякого сомнения в ее достоверности.
     Больше четырехсот гостей уселись ужинать в громаднейшем павильоне. Я ел
и пил, сидя  около Сибиллы, едва сознавая, в головокружительном возбуждении,
что  я  говорил и делал. Откупоривание  бутылок шампанского, звон стаканов и
стук тарелок,  громкий  гул  разговоров  перемешивались  со  смехом, подобно
обезьяньему визгу или  лошадиному ржанию,  заглушаемому по  временам духовой
музыкой и барабанами,  от всех этих звуков  в  моих ушах стоял  шум,  как от
катящихся волн, что делало меня рассеянным и смущенным.
     Я  много не говорил Сибилле: нельзя хорошо нашептывать  сентиментальный
вздор в уши своей невесте, когда она кушает ортоланы и трюфели.
     Вдруг среди  гама колокол пробил двенадцать  раз,  и  Лючио поднялся  с
полным бокалом шампанского в руке.
     - Леди и джентльмены!
     Наступила тишина.
     - Леди и джентльмены! - повторил он,  и его глаза, как мне  почудилось,
светились насмешкой. - Полночь пробила, и лучшие друзья должны расставаться.
Но прежде, чем мы это сделаем, вспомним, что  мы собрались  здесь  для того,
чтобы пожелать  счастья  нашему  хозяину  мистеру  Джеффри  Темпесту  и  его
нареченной невесте, леди Сибилле Эльтон.
     Тут раздались оглушительные аплодисменты.
     -  Сказано, -  продолжал  Лючио,  -  составителями  скучных правил, что
"счастье никогда  не  приходит  с  полными руками", но в  данном случае  это
изречение  ложно  -  потому  что наш друг  не  только  получил  в  обладание
богатство, но также сокровище любви и красоты.  Беспредельная  касса хороша,
но беспредельная любовь лучше, и оба эти дара ниспосланы на нареченную пару,
которую сегодня  мы чествуем.  Я  хочу просить  вас поздравить их от чистого
сердца, и затем мы скажем друг другу "до свидания", а не "прощайте", так как
с тостом за жениха и невесту я выпью также за время - может быть, недалекое,
- когда я увижу снова если не всех, то некоторых из вас, и буду наслаждаться
вашим чарующим обществом даже больше, чем сегодня!
     Он замолк среди бури аплодисментов, и затем все поднялись и повернулись
к столу,  где я сидел с Сибиллой,  и, громко  провозглашая наши  имена, пили
вино, мужчины кричали: "Гип, гип, гип, ура!"  Между тем  в то время, когда я
кланялся в  ответ на шумные выражения чувств, и Сибилла наклоняла, улыбаясь,
свою  грациозную голову направо и налево, мое сердце вдруг упало от ощущения
страха. Было ли  это мое воображение, или на самом деле я слышал дикий хохот
вокруг блистательного павильона, отзывающийся где-то в отдалении?
     Я прислушался с бокалом в руке.
     - Гип, гип, гип, ура! - бушевали гости.
     - Ха-ха! Ха-ха! - казалось, кричали и вопили снаружи.
     Борясь  против этой иллюзии, я встал и за себя и  Сибиллу  поблагодарил
своих  гостей  в  коротких  словах,  которые  были встречены  новым  взрывом
аплодисментов, а затем мы увидели, что Лючио вскочил с места и стал выше нас
всех, одной ногой на стол,  другой  на стул, с бокалом вина в руке, налитого
до краев. Что за лицо у него было в этот момент! Что за улыбка!
     - Прощальный кубок, мои друзья! -  воскликнул  он. - За  нашу следующую
встречу!
     Гости, со  смехом,  шумно  ему  отвечали, и  пока  они  пили,  павильон
осветился  красным  светом,  как  огнем.  Все лица выглядели  кровавыми. Все
бриллианты  на  женщинах  горели  пламенем. Это длилось  только один момент,
затем  все  исчезло, и  наступила  обычная  давка:  все  спешили к экипажам,
длинной вереницей  ожидавшим их, чтобы  отвезти  на  станцию; последние  два
экстренных поезда отходили в час и в час тридцать минут.
     Я торопливо простился с Сибиллой и ее отцом; Дайана Чесней ехала с ними
в одной коляске, полная восторженной благодарности ко мне за все великолепия
дня; затем экипажи начали быстро разъезжаться.
     Вдруг светящаяся арка перекинулась от одного конца крыши Виллосмирского
замка  до  другого,  блистая  всеми   цветами  радуги,  в  середине  которой
показались  бледноголубые с  золотом  буквы, образуя то,  что  я до  сих пор
считал  погребальным  девизом: "Sic  transit  gloria mundi!  Vale!"  <Так
проходит слава мирская! Будь здоров!  (лат.).> Но, в конце концов, он был
столько же применим к эфемерным великолепиям праздника, сколько к постоянной
мраморной  торжественности склепа, - и я  мало думал об этом. Так совершенны
были  все распоряжения,  так удивительно были дрессированы слуги,  что гости
недолго  разъезжались,  и скоро  сады не только стали пусты, но даже  темны.
Нигде не оставалось ни одного следа великолепной  иллюминации, и я  вошел  в
дом,  усталый, с тяжелым чувством  очарования и  страха, в котором я  не мог
отдать себе отчета. Я нашел Лючио одного  в курительной  комнате, отделанной
дубовыми панелями, с глубоким  окном-выступом, которое открывалось прямо  на
луг. Он стоял в этой амбразуре спиной ко мне, но быстро повернулся,  услышав
мои  шаг