прекраснейших
уголков великого  Неба, покрыли ее цветами и  зеленью, научили  ее музыке  -
музыке  птиц  и  водопадов,  и  катящихся  волн, и падающего дождя,  ласково
колыхали  ее  в светлом  эфире,  среди  такого  света, какой ослепляет  взор
смертных, вывели ее из хаоса, сквозь громовые и зубчатые столбы молнии, чтоб
она  мирно вращалась в своей назначенной орбите, освещенная по одну  сторону
ярким великолепием солнца, а по другую  мечтательным сиянием луны, и,  кроме
того, они наделили ее божественной душой посредством человека! О, вы  можете
не верить,  если хотите, но душа тут  и все бессмертные  силы с ней и вокруг
нее!  И Бог сошел  на  Землю  в  человеческом  образе  для показания  истины
Бессмертия  этим жалким тленным существам! За это я  ненавижу планету! Разве
не было,  разве нет других, больших миров!  Почему  именно Бог выбрал  этот,
чтоб обитать в нем!
     Удивленный, я замолчал.
     - Вы поражаете меня, - сказал я наконец. - Я полагаю, вы подразумеваете
Христа.   Вы  противоречите  себе.  Я  помню,  вы  с  негодованием  отрицали
христианство.
     -  Конечно, я  продолжаю его отрицать, -  быстро  ответил он.  -  Я  не
христианин, и никто из  людей не христианин. Вспомните,  как  было  сказано:
"Никогда не было  другого христианина, кроме  Одного, и Он был  распят". Но,
хотя я не христианин, я  никогда не говорил, что сомневаюсь  в существовании
Христа. Я был принужден познать это поневоле!
     - Авторитетом, заслуживающим веру? - спросил я с легкой иронией.
     Он не тотчас  ответил.  Его горящие глаза  смотрели  какбы через меня и
сквозь меня,  на  что-то  далекое.  Странная  бледность  покрывала  его,  та
бледность, которая временами делала его лицо похожим на непроницаемую маску,
и он улыбнулся страшной улыбкой.
     Так  мог бы улыбнуться человек  из мрачной удали перед  ожидающими  его
ужасными муками.
     -  Вы затрагиваете мое  больное  место, - наконец выговорил он медленно
жестким тоном.  -  Мои  убеждения  относительно  некоторых  религиозных  фаз
человеческого  развития  и прогресса  основаны  на  твердом  изучении  очень
неприятных  истин,  на  которые  человечество  обыкновенно закрывает  глаза,
прячась  с головой в  свои  заблуждения. Теперь я не хочу  вдаваться  в  эти
истины. В другой раз я посвящу вас в некоторые из моих тайн.
     Мучительная  улыбка  исчезла  с  его лица,  оно  стало  по  обыкновению
спокойным и невозмутимым, и я поспешил переменить разговор.
     Я  пришел  к  заключению,  что мой блистательный  друг,  как  и  многие
особенно одаренные личности,  имел "манию" к одному предмету, и этот предмет
был весьма труден для обсуждения, касаясь  сверхчеловеческого, а поэтому (по
моему мнению) невозможного.
     Мой темперамент,  который в дни  моей бедности колебался между духовной
борьбой и  материальной выгодой, с появлением неожиданного богатства  быстро
укрепился  в характере светского человека, для  которого все  размышления  о
невидимых  силах в  нас  и  вокруг нас были  чистейшей ерундой, недостойной,
чтобы тратить на нее мысли. Я бы презрительно рассмеялся, если бы кто-нибудь
вздумал  толковать  мне  о  законе  Вечной Справедливости, направляющей  как
отдельные личности, так и целые нации к добру, а не ко злу и не в преходящей
только  "фазе", а во все  времена - так  как хотя человек и силится  закрыть
себе глаза перед фактом, но он заключает в себе частицу  Божества, и если он
предумышленно оскверняет его своей нечестивостью, он принужден опять и опять
очищаться  в неистовом пламени такого  угрызения совести и такого  отчаяния,
какие справедливо называются неугасимыми огнями Ада!

        "XXII"

     Двадцать  первого  мая,  после  полудня  я  отправился  в  Виллосмир  в
сопровождении Лючио,  чтобы приготовиться к приему  светской  толпы, которая
должна  была  собраться  туда  на  следующий день. Амиэль поехал с нами,  но
своего  слугу  Морриса  я  оставил  присматривать  за  комнатами  в  отеле и
пересылать запоздавшие телеграммы.
     Погода  была  тихая,  ясная  и  теплая,  и  молодая  луна  узким серпом
вырисовывалась на небе, когда мы вышли со станции и садились в ожидающую нас
коляску. Станционные служащие приветствовали нас  с подобострастным видом, в
особенности вперяя  взгляды в Лючио, почти разинув  рот  от восхищения;  его
щедрая плата железнодорожной компании за  специальные поезда для  завтрашних
гостей,  без   сомнения,  приводила  их   в  безмолвный  экстаз.   Когда  мы
приблизились к Виллосмиру и въехали в окаймленную дубами и буками прелестную
аллею,  ведущую  к  дому, у меня  вырвалось восклицание  восторга  при  виде
праздничного убранства, так как вся дорога была перекрыта арками из флагов и
цветов,  и  гирлянды  колыхались  между  деревьями,  зацепляя  нижние ветви.
Остроконечный  портик у входа в дом  был  задрапирован ярко-красным шелком и
украшен фестонами из белых роз, и  как только  мы вышли из  экипажа, изящный
паж в блестящем ярко-красном костюме с золотом распахнул дверь.
     - Надеюсь, - сказал Лючио, когда мы вышли,  - вы все найдете  настолько
совершенным,  насколько  позволяют   средства  этого  мира.  Слугам   хорошо
заплачено,  и они основательно  знают свои обязанности, они  не причинят вам
беспокойства.
     Я не мог найти слов, чтобы выразить свое безграничное  удовольствие или
поблагодарить его за  удивительный вкус, с каким был убран прекрасный дом. Я
в восхищении бродил по комнатам, торжествуя, какое великолепие могло создать
богатство. Большой зал  был переделан в элегантный  миниатюрный театр; сцена
пряталась  за  толстой  занавесью  из  золотого  шелка, на которой выпуклыми
буквами были вышиты известные слова Шекспира:
     "Весь свет - сцена, и все мужчины и женщины - только актеры".
     Войдя в гостиную, я  нашел  ее  декорированной целыми горами красных  и
белых роз; громадные цветочные пирамиды возвышались на одном  конце комнаты,
сзади  которых, как  мне сообщил  Лючио, невидимые музыканты будут  выводить
сладкие мелодии.
     - Я устроил живые картины в театре, чтобы заполнить время, - сказал он.
- Светские люди  наших  дней быстро  устают от одного  удовольствия, так что
необходимо запасаться  несколькими, чтобы  развлечь умы,  которые  не  могут
думать или  находить увеселение в самих себе. Факт,  что  люди даже не могут
долго  между собой разговаривать, потому что им нечего сказать! О, не ходите
теперь  осматривать парк: оставьте и для себя несколько сюрпризов на завтра.
Пойдемте обедать.
     Он взял  меня под руку, и мы вошли  в  столовую. Здесь красовался стол,
уставленный дорогими фруктами, цветами и всевозможными деликатесами; четверо
слуг в красных с золотом ливреях стояли молча, в ожидании, вместе с Амиэлем,
находившимся, по обыкновению, в  черном фраке позади стула своего господина.
Мы наслаждались  великолепным, доведенным до совершенства обедом, и когда он
был кончен, мы спустились в сад, чтобы покурить и поболтать.
     - Кажется,  Лючио,  вы  все  делаете по мановению  волшебного жезла,  -
сказал я, смотря на него с восхищением. - Все эти декорации, эти слуги...
     -  Деньги,  мой милый  друг, ничто  как деньги!  - прервал  он меня  со
смехом. -  Деньги -  это отмычка дьявола. Вы можете иметь свиту  короля  без
каких-либо  обязательств  короля, если  вы  только можете  заплатить за нее.
Здесь просто вопрос цены.
     - А вкус? - напомнил я ему.
     - Верно, и вкус. Некоторые богачи  имеют меньше вкуса, чем какой-нибудь
продавец яблок. Я знаю одного, который с чрезвычайной вульгарностью  обращал
внимание  гостей на ценность  своих вещей. Однажды, чтобы  привести  меня  в
удивление, он показал мне безобразное фарфоровое блюдо, единственное в своем
роде на  свете,  и сказал мне, что оно стоит тысячу гиней.  "Разбейте его, -
сказал я  холодно. - Вы  получите удовольствие  а  сознании, что  уничтожили
безобразие, стоящее тысячу гиней". Видели бы вы его лицо! Он мне  больше  не
показывал редкостей.
     Я засмеялся, и несколько минут мы молчали и ходили взад и вперед. Вдруг
я почувствовал на себе пристальный взгляд моего приятеля и,  быстро повернув
голову, встретился с его глазами.
     Он улыбался.
     - Я только  что думал, - сказал он, - что бы вы делали  с вашей жизнью,
если  б не получили в наследство это состояние и если  бы...  если бы  я  не
очутился на вашей дороге?
     - Без сомнения, я бы умер с голода, - ответил я, - как крыса в норе, от
нужды и нищеты.
     -  Я в этом  сомневаюсь, - сказал  он задумчиво. - Возможно, что  вы бы
сделались великим писателем.
     - Отчего вы это говорите теперь?
     - Потому что я  прочел вашу книгу.  В ней светлые идеи - идеи, которые,
если б были результатом искреннего убеждения, могли бы проникнуть в публику,
потому   что   они   были   здоровые.    Публика   недолго    довольствуется
искусственностью  и  ложью.  Вы  пишете  о  Боге;  однако,  согласно  вашему
собственному объяснению, вы не верили в  него даже тогда, когда писали о Его
существовании, и это было  задолго до  нашей встречи. Поэтому книга  не была
результатом искреннего убеждения, и  это-то и есть  причина  вашей неудачи в
достижении широкой аудитории, какую вы желали. Каждый читатель видит, что вы
не верите в то, что пишете, и труба прочной славы никогда не заиграет победы
для автора такого калибра.
     - Ради Бога, не будем о ней говорить, - сказал я раздраженно. - Я знаю,
в моем  труде  недостает чего-то,  и  это  что-то  может быть  тем, о чем вы
говорите.  Я  не  желаю думать  о нем. Пусть  он  погибнет, что, вероятно, и
будет; возможно, что в будущем я напишу нечто лучшее.
     Он  молчал и, докурив сигару, бросил  окурок в траву, где он горел, как
угасающий красный уголек.
     - Я должен возвратиться,  - заметил он. - Мне необходимо дать кое-какие
распоряжения  слугам на завтра. И, покончив с этим, я  пойду в свою комнату.
Итак, покойной ночи.
     - Вы слишком беспокоитесь и хлопочете. Не могу ли я помочь вам?
     -  Нет, вы  не можете,  -  ответил  он, улыбаясь. - Когда  я  берусь за
что-нибудь, я делаю по-своему или ничего  не делаю. Спите хорошо и вставайте
пораньше.
     Он кивнул  головой и  медленно побрел по влажной траве. Я следил за его
высокой, темной фигурой,  пока  он  не  вошел в  дом;  затем, закурив свежую
сигару, я  стал слоняться  по паркам, аллеям, замечая  здесь и там цветочные
беседки   и   изящные,  задрапированные  шелком  павильоны,  воздвигнутые  в
живописных уголках  для завтрашнего дня. Я взглянул на небо; оно было ясно -
дождя не могло быть. Вдруг я открыл калитку, ведущую на дорогу, и, пройдя по
ней медленно, почти  бессознательно, я через несколько минут  очутился перед
Лилия-коттеджем.  Подойдя к решетке, я  заглянул туда; в хорошеньком  старом
доме  было тихо, темно  и  пусто. Я знал,  что Мэвис Клер там нет, и не было
странно, что вид ее гнездышка подчеркивает факт ее отсутствия.
     Букеты вьющихся роз,  висевшие  на стенах,  казалось, прислушивались  к
звукам ее приближающихся шагов. На зеленой лужайке, где я видел ее  играющею
с собаками, поднимался к  небу высокий сноп белоснежных лилий св. Иоанна; их
чистые  сердца  открывались звездам и  зефиру.  Запах  жимолости  и  лесного
шиповника  наполнял воздух нежной истомой, и  когда  я  прислонился к низкой
ограде, неопределенно глядя  па  длинные тени деревьев, соловей начал  петь;
нежные  трели "маленького  темного  друга  луны"  лились  среди  безмолвия в
серебристых звуках мелодии; и я слушал, пока мои глаза не заволокло слезами.
Довольно странно, что  тогда я  ни разу не вспомнил о моей  невесте Сибилле.
Другое женское лицо проносилось  в  моей  памяти  -  не  прекрасное лицо, но
только   милое  и  нежное,  освещенное  глубокими   серьезными,  удивительно
невинными  глазами,  точно  лицо  новой   Дафны  с   мистическими   лаврами,
спускающимися с ее головы.
     Соловей все пел и  пел; высокие лилии  качались от  легкого ветерка  и,
кивая  своими головками,  как будто  одобряли дикую музыку птицы.  И, сорвав
розовый шиповник у изгороди, я повернул назад с тяжелым чувством в сердце, с
тоской, которую я не мог понять или анализировать.
     Я отчасти объяснил самому себе свое ощущение как сожаление, что я нанес
оскорбление пером прелестной и блестяще одаренной владелице этого маленького
домика, где мир и абсолютное  довольство счастливо жили среди  уединения; но
это  было не  все.  Было  нечто иное в  моей  душе  - нечто  необъяснимое  и
печальное, чего я не мог определить.
     Теперь  я знаю, что это такое было,  но знание приходит слишком поздно.
Вернувшись в  свои владения, я увидел сквозь  деревья яркий  красный свет  в
одном из верхних окон Виллосмирского замка. Он мерцал, как мрачная звезда, и
я, привлекаемый его блеском, направился через извилистые дорожки и террасы к
дому.  В  вестибюле меня  встретил  паж,  одетый  в  красное с золотом, и  с
почтительным поклоном проводил меня до моей комнаты, где Амиэль ожидал меня.
     - Князь у себя? - спросил я его.
     - Да, сэр.
     - Не правда ли, это у него на окне стоит красная лампа?
     Амиэль поглядел задумчиво. Однако мне почудилось, что он улыбнулся.
     - Мне кажется, да. Я думаю, у него стоит лампа, сэр.
     Я больше не задавал ему вопросов и оставил его исполнять свои лакейские
обязанности.
     -  Покойной  ночи,  сэр, - сказал он наконец,  и его  пронырливые глаза
устремились на меня без всякого выражения.
     - Покойной ночи, - ответил я равнодушно.
     Он вышел из комнаты своей обычной  кошачьей поступью,  и когда он ушел,
я,  движимый новым порывом ненависти к  нему, подскочил к двери  и запер ее.
Затем я  прислушивался  со странной нервозностью, затаив  дыхание.  Не  было
слышно ни одного звука. С  четверть  часа  я  оставался  в  более или  менее
напряженном внимании,  чего-то ожидая,  сам не зная  чего, но  тишина в доме
была безмятежная. Облегченно  вздохнув,  я бросился в  роскошную  постель  -
ложе, достойное царя,  задрапированное богатейшим, расшитым шелком, и уснул.
Мне снилось,  что я  был  снова  беден.  Беден,  но  невыразимо счастлив,  -
усидчиво работая в старом жилище и записывая мысли, которые, как я знал  вне
всяких сомнений, принесли бы мне почести целого света.  Снова я слышал звуки
скрипки моего невидимого соседа, и на этот  раз они были победными аккордами
и радостными каденцами, без малейшего рыдания скорби. И в  то время, когда я
писал  в экстазе,  забывая и бедность, и  горе, я  слышал сквозь мои видения
трель соловья и видел  вдали летящего ко мне на крыльях света ангела с лицом
Мэвис Клер.

        "XXIII"

     Утро  было  ясное,  со  всеми  чистыми  оттенками  лучистого  опала  на
безоблачном небе. Никогда мне не приходилось видеть более светлого  зрелища,
чем леса и сады Виллосмира,  освещенные ярким солнечным весенним светом. Мое
сердце трепетало от гордости, когда я обозревал мои прекрасные владения, и я
думал, каким счастливым будет этот дом, когда Сибилла,  несравненная в своей
прелести, разделит со мной его роскошь и очарование.
     - Да, -  сказал я негромко, - пусть  философы  говорят,  что хотят,  но
обладание деньгами обеспечивает удовольствие и могущество.
     Все  это хорошо  говорить о славе,  но чего  стоит слава,  если человек
слишком  беден,  чтобы  пользоваться ею.  Кроме  того,  литература более  не
поддерживает  своего прежнего престижа:  слишком много  на ее арене, слишком
много   газетных   писак,   воображающих   себя   гениями,   слишком   много
полуобразованных  дам-писательниц и новых женщин,  думающих, что они так  же
талантливы, как  Жорж  Занд или  Мэвис Клер.  С  Сибиллой  и  Виллосмиром  я
свободно могу отказаться от славы - литературной славы.
     Я знал, что рассуждал сам с собой  фальшиво; я знал, что  мое страстное
желание  занять  место среди  великих мира было так же сильно, как всегда; я
знал, что я жаждал интеллектуального отличия,  могущества и  блеска, которые
делают мыслителя ужасом и силой страны и которые так отделяют великого поэта
или  великого романиста от заурядной толпы,  что даже цари счастливы оказать
ему  почтение, но  я не позволил  своим  мыслям  оставаться на  этом  быстро
преходящем пункте недосягаемого желания.
     Я старался  ощутить всю сладость настоящего и, выйдя из спальни в самом
веселом расположении духа, спустился вниз, чтобы завтракать с Лючио.
     -  Ни  одного облачка сегодня, - сказал он,  встретив  меня  с улыбкой,
когда  я  вышел  в  смежную  комнату,  окна которой выходили  на лужайку.  -
Праздник будет иметь блестящий успех, Джеффри.
     - Благодаря  вам, - ответил я. - Ваши планы совершенно  темны для меня,
но я знаю, что бы вы ни сделали, будет сделано хорошо.
     - Вы  льстите мне, - сказал он, слегка  засмеявшись.  - Вы приписываете
мне лучшие качества, нежели Творцу, так как, по  мнению нынешнего поколения,
то, что Он делает, все чрезвычайно плохо. Люди ропщут на Него,  вместо того,
чтобы хвалить Его, и редко кто любит Его законы.
     Я засмеялся.
     - Хорошо, но согласитесь, что эти законы весьма произвольны.
     - Да. Я признаю этот факт!
     Мы  сели  за  стол; нам  прислуживали удивительно дрессированные слуги,
которые, казалось, не имели никакой другой  мысли, как только угадывать наши
потребности. В доме не  замечалось следа суеты или  возбуждения, и не  видно
было  признаков,  что ожидался  большой  прием в этот  день. Только в  конце
завтрака я спросил Лючио, в котором часу  придут  музыканты. Он  взглянул на
часы.
     - Около полудня, - ответил он. - Может быть,  раньше. Во всяком случае,
они  будут  все на  своих местах  в  надлежащий момент. Как музыканты, так и
артисты знают свое дело  основательно, и им известно,  что я не расположен к
шуткам.
     И недобрая улыбка заиграла вокруг его рта, когда он посмотрел на меня.
     -  Ни  один   из   ваших  гостей  не  приедет  раньше   часа,  так  как
приблизительно к этому времени экстренный поезд привезет первый транспорт их
из Лондона, и первый завтрак будет сервирован в саду в два часа. Если хотите
развлечься, то  на большой  лужайке  поставлена May-pole  <Майское дерево
(англ.) -- украшенный цветам столб,  вокруг которого танцуют.> (мачта, на
которую лазят для получения приза), - советую пойти и взглянуть на нее.
     - May-pole! - воскликнул я. - Что за хорошая идея!
     - Она была хорошей идеей, когда английские юноши и девушки имели в себе
молодость, невинность,  здоровье и  жизнерадостность,  и танец  рука об руку
вокруг  May-pole  приносил им удовольствие.  Но теперь  нет  ни  юношей,  ни
молодых  девушек; двадцатилетние старики  и старухи  устало бродят по свету,
обдумывая пользу жизни,  расследуя порок и насмехаясь над чувствами, и такое
невольное  развлечение,  как May-pole,  не  подходит  к  нашему истомленному
юношеству.   Поэтому  у  нас  будут  специалисты  для   выполнения  майского
празднества;  конечно, оно не имеет другого  значения,  как только  красивое
зрелище.
     -  И танцоры здесь?  -  спросил я, вставая и  подходя  с любопытством к
окну.
     - Нет  еще. Но  May-pole стоит, вся изукрашенная. Она помещается позади
дома, против леса, - можете пойти и посмотреть, если хотите.
     Я последовал  его  совету и, отправившись  по  указанному  направлению,
вскоре  заметил нарядно убранный предмет,  который  служил желанным сигналом
праздника во многих селах в старые дни шекспировской Англии.
     Мачта  была уже  глубоко  зарыта в  землю,  и  дюжина или  больше людей
работали,  прикрепляя  ее  многочисленные  хвосты  из цветов и  гирлянды  из
зелени, перевязанные длинными флагами из разноцветных лент.
     Это было эффектно, среди широкой лужайки,  окаймленной большими старыми
деревьями,  и, подойдя  к одному из людей, я ему  что-то сказал относительно
своего удовольствия. Он, не  улыбаясь, бросил на меня беглый  взгляд, ничего
не сказав, и я  заключил по его темному лицу  и чужеземным чертам, что он не
понимал  по-английск