ете  этой
способностью и не осознаете ее.
     - Но кто она была? - упрямо повторил я.
     - "Она" была царская фаворитка.  Если она скрыла свое  лицо от вас, как
вы жалуетесь, я очень сожалею, но, уверяю вас, это не была моя ошибка. Идите
спать, Джеффри; вы выглядите  расстроенным. Вы дурно воспринимаете  видения,
между тем они гораздо лучше действительности, поверьте мне.
     Я как-то не мог ему ответить. Я быстро  оставил его и сошел вниз, чтобы
заснуть, но все мои мысли были жестоко  спутаны, и я более, чем  когда-либо,
был подавлен  чувством  усилившегося  ужаса -  чувством, в  котором  таилась
какая-то  неземная  сила.  Это  было  мучительное  ощущение,  оно  временами
заставляло меня убегать от взгляда глаз Лючио; иногда, в самом деле, я почти
трусил  перед ним: так велик  был неопределенный страх, испытываемый  мною в
его присутствии.  Мне это  не  было внушено  видением  "Города Прекрасного",
потому что  это, в конце концов, было только явлением гипнотизма, как он мне
сказал,  и как я с радостью себя убедил. Но вся его  манера внезапно  начала
поражать меня, как она никогда раньше меня не поражала.
     Если в моих чувствах в нему медленно происходила какая-то перемена, то,
несомненно,  и он  изменился  ко мне.  Его властное обращение сделалось  еще
более  властным;  его  сарказм  -  более  саркастическим;  его  презрение  к
человечеству  обнаруживалось  более  открыто  и выражалось  чаще.  Однако  я
восхищался им  так же, как всегда; я наслаждался его  разговорами, какими бы
они ни были - острумными, философскими или  циничными.  Я не мог представить
себя без его  общества. Тем  не менее сумрак моего  духа  увеличивался; наша
нильская  экскурсия  сделалась  для меня бесконечно  томительной - до  такой
степени,  что прежде, чем мы достигли половины пути нашей поездки по реке, я
стал страстно желать возвратиться и окончить путешествие.
     Инцидент, случившийся в Люксоре, еще более усилил это мое желание.
     Мы оставались там  несколько дней, исследуя область и посещая развалины
Фив  и  Карнака, где  были  заняты  раскопкой могил. Однажды  был  обнаружен
нетронутый  красный  гранитный саркофаг: в  нем находился  покрытый  богатой
живописью гроб,  который был  раскрыт в  нашем присутствии и содержал в себе
тщательно изукрашенную мумию женщины. Лючио  показал себя  сведущим в чтении
иероглифов и перевел кратко и точно историю тела, написанную внутри гроба.
     - Танцовщица при дворе царицы Аменартесы, - объявил он мне и нескольким
заинтересованным зрителям, окружавшим саркофаг, -  которая по причине многих
грехов  и  тайных  преступлений,  сделавших  ее  жизнь нестерпимой  и ее дни
полными развращенности,  умерла  от  яда,  принятого из собственных  рук  по
приказанию  царя и в присутствии  исполнителей закона.  Такова история леди,
сокращенная. Конечно,  есть много других  деталей. По-видимому, ей был всего
двадцатый год. Но,  -  и он улыбнулся, оглядывая свою маленькую аудиторию, -
мы  можем  поздравить  себя с  прогрессом по  сравнению  с этими,  чрезмерно
строгими, египтянами. Грехи танцовщицы, на наш взгляд,  не слишком серьезны.
Не посмотреть ли нам, какова она?
     Это предложение не встретило ни одного возражения, и я, который никогда
не присутствовал при развертывании мумии, следил за процедурой с интересом и
любопытством.  Когда  одно  за  другим  были  сняты  благовонные  покрывала,
показалась длинная коса каштановых волос; затем  те, что были приглашены для
работы,  с  величайшей   осторожностью  и   помощью   Лючио   приступили   к
развертыванию ее лица.
     Когда это было сделано, болезненный ужас охватил  меня:  потемневшие  и
жесткие, как пергамент, черты были мне знакомы, и когда появилось все  лицо,
я  мог  бы  громко крикнуть: "Сибилла!" -  так как  она была похожа на  нее,
ужасно  похожа,   и  когда  слабые  полуароматические-полугнилостные  запахи
завернутых  полотен дошли до меня, я,  пошатнувшись, отпрянул  назад, закрыв
глаза. Непреодолимо я вспомнил  о  тонких французких  духах,  которыми пахла
одежда Сибиллы, когда я нашел ее мертвой; то и это нездоровое испарение были
так сходны. Человек, стоявший  около меня, увидел, что я наклонился,  как бы
падая, и подхватил меня.
     -  Я боюсь, что солнце слишком  сильно  для вас, - сказал он ласково. -
Этот климат не всем подходит.
     Я  принудил  себя улыбнуться  и пробормотал  что-то  о  головокружении;
затем,  придя в  себя, я боязливо  взглянул  на  Лючио,  который внимательно
рассматривал мумию со странной улыбкой.
     Вдруг, нагнувшись над гробом, он  вынул кусочек золота тонкой работы, в
форме медальона.
     -  Это, я думаю, должен быть портрет танцовщицы, - сказал он, показывая
его  жадным  и  восклицающим  зрителям.  -   Настоящий  клад!   Удивительное
произведение  древнего  искусства  и,  кроме  того,  портрет  очаровательной
женщины. Вы так не думаете, Джеффри?
     Он протянул мне медальон, и я рассматривал его с болезненным интересом:
лицо было восхитительно прекрасно, но, несомненно, это было лицо Сибиллы.
     Я не  помню, как я  прожил остаток  этого  дня. Вечером, как только мне
представился случай поговорить наедине с Риманцем, я спросил его:
     - Видели ли вы... узнали ль вы?..
     -  Что  умершая  египетская танцовщица  похожа на вашу жену, - спокойно
продолжил он. - Да, я тотчас  же это заметил. Но это не должно  дурно влиять
на вас. История повторяется. Почему бы и красивым женщинам  не  повторяться?
Красота всегда имеет  где-нибудь  своего двойника: или  в прошедшем,  или  в
будущем.
     Я больше ничего не сказал, но на  следующее утро я был  совсем болен  -
так болен, что не мог встать с постели и провел часы в беспокойном  стенании
и  раздражающих  болях,  которые   были   не  столько  физическими,  сколько
нравственными.  В  отеле  в  Люксоре  жил  врач,  и  Лючио, всегда  особенно
внимательный  к  моему  личному  комфорту, тот  час же  послал за  ним.  Тот
попробовал  мой  пульс,  покачал  головой  и  после  небольшого  размышления
посоветовал  мне  немедленно оставить  Египет.  Я выслушал его предписание с
едва скрываемой  радостью. Стремление  уехать  из этой "страны старых богов"
было напряженным и лихорадочным; я проклинал обширное и  страшное  безмолвие
пустыни, где Сфинкс выражает презрение к пошлости человечества, где открытые
могилы и гробы выставляют еще раз на свет  лица, похожие на те, что мы знали
и любили в свое время, и где  нарисованные истории рассказывают нам о тех же
самых вещах, как и наши современные газетные хроники, хотя и в другой форме.
Риманец с  охотной готовностью  приводил в  исполнение приказание  доктора и
распорядился о  нашем возвращении в  Каир, а оттуда  в Александрию  с  такой
быстротой,  что  мне  ничего  не  оставалось  желать,   и   я  был  исполнен
благодарностью за его явную симпатию.
     В короткий промежуток  времени, благодаря обильной кассе,  мы вернулись
на нашу  яхту и были на  пути, как я цумал, в Англию или во  Францию. Однако
мы, по идее Лючио, плыли мимо берегов Ривьеры, но мое старое доверие  к нему
почти   возвратилось,   и  я   не   противоречил  его  решению,   достаточно
удовлетворенный,  что мне не  пришлось  оставить  свои  кости  в  населенном
ужасами  Египте.  И  не  раньше, как  через  неделю или  десять  дней  моего
пребывания на борту, когда я уже хорошо восстановил свое здоровье, наступило
начало  конца  этого  незабвенного путешествия  в такой страшной  форме, что
почти  погрузило  меня  во тьму смерти,  или, скорее  (теперь скажу,  выучив
основательно  мой  горький урок),  в блеск  той загробной  жизни, которую мы
отказываемся признавать,  пока не  унесемся в ее исполненном славы или ужаса
вихре.
     Однажды  вечером, после  быстрого  и  интересного плавания по гладкому,
залитому  солнцем  морю,  я  удалился  в  свою  каюту,  чувствуя  себя почти
счастливым.
     Мой  дух  был  совершенно  спокоен,   моя  вера  в  моего  Лючио  опять
восстановилась,  и  я  могу  добавить,  что также  вернулась  ко  мне старая
высокомерная вера в себя. Разнообразные горести, которые я переносил, начали
принимать неясный образ,  как вещи давно прошедшие;  я опыть с удовольствием
думал о  силе моего финансового положения  и  мечтал  о второй женитьбе  - о
женитьбе на Мэвис Клер.  Я в душе поклялся, что другая женщина не будет моей
женой - она, и одна она, будет моей! Я не предвидел затруднений на этом пути
и,  полный приятных грез и иллюзий, быстро уснул. Около полуночи я проснулся
в  смутном  страхе и  увидел  свою каюту залитую ярким красным светом, точно
огнем. Первой моей мыслью было,  что яхта  горит;  в следующую  секунду меня
парализовало ужасом: Сибилла  стояла предо мной... Сибилла, дикая, странная,
корчившаяся от мук,  полуодетая, размахивающая  руками и  делающая отчаянные
жесты;  ее  лицо  было таким, как  я видел  его в последний раз  -  мертвое,
посинелое   и   безобразное;   ее  глаза   горели   угрозой,   отчаянием   и
предостережением мне. Вокруг нее,  как змея,  извивалась гирлянда пламени...
Ее губы двигались, словно она силилась заговорить,  но ни один звук не вышел
из них, и, когда я глядел на нее, она исчезла. Тогда, должно быть, я потерял
сознание, потому что, когда я проснулся, был  уже яркий день. Но это видение
было только  первым из многих подобных, и, наконец, каждую  ночь я  видел ее
такой  же, окутанной пламенем, пока я чуть не сошел с ума  от страха и горя.
Мое мучение не поддается описанию, однако я ничего не сказал Лючио, который,
как  мне  чудилось,  внимательно  следил  за мной. Я  принимал  усыпительные
лекарства, надеясь  обрести  покой,  но  напрасно:  я  просыпался  всегда  в
определенный час и всегда видел этот огненный призрак моей  мертвой жены - с
отчаянием в ее  глазах и непроизносимым предостережением на  устах. Это было
не  все. Однажды в солнечный  тихий  полдень я  вышел один  в  салон яхты  и
отшатнулся,  пораженный, увидев моего  старого  товарища  Джона Кэррингтона,
который сидел за столом с пером в руке, подсчитывая счета. Он наклонился над
бумагами; его лицо было морщинисто  и очень бледно,  но он так был похож  на
живого  человека,  так  реален, что я  назвал  его  по  имени; он оглянулся,
страшно улыбнулся  и исчез.  Дрожа всем телом, я понял, что  второй  ужасный
призрак прибавился  к  тягости  моих дней,  и,  сев,  я  попробовал  собрать
рассеянные силы и  рассудок и придумать, что можно было сделать. Несомненно,
я  был  болен:  эти  привидения  предостерегали  о  болезни мозга. Я  должен
стараться строго контролировать  себя, пока не  доберусь до Англии,  а там я
решил  посоветоваться с лучшими  врачами и отдать себя на их попечение, пока
окончательно не поправлюсь.
     -  Тем временем,  - бормотал я сам себе, -  я ничего  не скажу...  даже
Лючио. Он бы только улыбнулся... и я бы возненавидел его...
     Здесь  я  прервал  себя.  Было   ли  возможно,  чтобы  я   когда-нибудь
возненавидел его?
     Безусловно, нет.
     В  эту ночь  для разнообразия я спал  в  гамаке на  палубе,  в  надежде
избавиться от  полуночных  призраков,  отдыхая на открытом  воздухе.  Но мои
страдания только усилились. Я  проснулся  по  обыкновению... чтоб увидеть не
только  Сибиллу,  но также,  к  моему  смертельному  ужасу,  трех призраков,
которые появились в  моей  комнате  в  Лондоне в ночь  самоубийства  виконта
Линтона.
     Они были точь-в-точь такими  же, только  на этот раз их посиневшие лица
были открыты и повернуты ко мне, и, хотя их губы не двигались, слово "горе",
казалось,  было  произнесено,  так  как  я  слышал,  как  оно  звучало,  как
погребальный колокол,  в  воздухе и  на  море... И  Сибилла с  ее мертвенным
лицом,   окруженная  пламенем...  Сибилла   улыбалась  мне  улыбкой  муки  и
раскаяния... Боже!  Я больше не  мог  этого  вынести. Спрыгнув  с гамака,  я
побежал на  край корабля, чтобы броситься в холодные  волны... Но  там стоял
Амиэль с непроницаемым лицом и хорьковыми глазами.
     Я уставился на него, потом разразился хохотом:
     - Помочь мне! О нет. Вы ничего не можете  сделать.  Я хочу отдохнуть...
но я не могу спать здесь... Воздух слишком густой, и звезды горят жарко...
     Я  остановился;  он  глядел  на   меня  со  своим  обычным  насмешливым
выражением.
     - Я  сойду к себе в каюту, - продолжал я, стараясь говорить спокойно. -
Я там буду один, быть может.
     Я  опять  невольно  и  дико расхохотался  и,  отойдя от него  неровными
шагами, спустился вниз по лестнице, страшась оглянуться из боязни увидеть те
три фигуры судьбы, преследующих меня.
     Очутившись  в  каюте,  я с  бешенством  запер  дверь  и с  лихорадочной
поспешностью схватил  ящик с пистолетами. Я вынул  один и  зарядил  его. Мое
сердце  жестоко стучало,  я опустил глаза в землю, боясь, что  они  встретят
мертвые глаза Сибиллы.  "Нажать курок, - шепнул я -  и все кончено! Я буду в
покое,  бесчувственный,   без  болезней,  тяжелый.  Ужасы  не  будут  больше
преследовать меня... я усну..."
     Я  поднял  оружие  к правому виску,  но вдруг  дверь каюты открылась, и
Лючио заглянул.
     -  Простите,  -  сказал  он,  заметив  мое  положение,  -  я   не  имел
представления, что вы заняты. Я уйду.  Я ни за  что на свете не хочу  мешать
вам.
     Его улыбка имела что-то дьявольское в своей  тонкой насмешке;  я быстро
опустил пистолет.
     -  Вы говорите это! - воскликнул я  с тоской. -  Вы говорите  это, видя
меня так! Я думал, вы были моим другом!
     Он взглянул прямо на  меня... Его глаза  расширились и светились смесью
презрения, страсти и скорби.
     - Вы думаете, - и опять страшная  улыбка осветила  его бледные черты, -
вы ошиблись! Я ваш враг.
     Последовало тяжелое молчание. Нечто мрачное и неземное  в его выражении
ужаснуло меня...  Я задрожал и  похолодел  от  страха.  Машинально я  уложил
пистолет в ящик, а  затем взглянул  на Лючио с  бессмысленным  удивлением  и
диким  состраданием,  видя,  что  его  мрачная фигура,  казалось,  выросла и
поднималась  надо  мной,  как  гигантская  тень  грозовой  тучи.  Моя  кровь
заледенела  от  необъяснимого  болезненного  ужаса...  Затем   густая   тьма
заволокла мой взор, и я упал без чувств.

        "XL"

     Гром и дикий вой, сверкание молнии, рев волн, поднимающихся, как  горы,
высоко  и со  свистом  разбивающихся в воздухе, -  в  этой бешеной  сумятице
яростных  элементов,  кружившихся  в  бурном  танце  смерти.  Я  пробудился,
наконец,  как  бы от толчка. Я  вскочил на ноги и  стоял в непроглядной мгле
моей каюты,  пытаясь собраться со своими  рассеянными силами;  электрические
лампы  были погашены,  и только молния освещала  могильную  тьму.  Неистовые
крики раздавались на палубе надо мной, бесовские завывания - то как восторг,
то как отчаяние, то опять  как угроза; яхта прыгала, как затравленный олень,
среди  рассвирепевших валов, и каждый страшный  удар грома грозил, казалось,
разбить ее надвое. Ветер выл, как дьявол в муках; он вопил,  стонал и рыдал,
как бы наделенный  мыслящим телом, которое страдало острой агонией; вдруг он
налетел с разъяренной силой, и при каждом  его бешеном порыве  мне думалось,
что  корабль  должен пойти  ко  дну. Забыв все,  кроме  личной опасности,  я
старался открыть  дверь. Она была заперта снаружи. Я был пленником. При этом
открытии  мое  негодование превысило  все другие чувства,  и,  ударяя обеими
руками по деревянным панелям, я  звал, я кричал, я грозил, я проклинал - все
напрасно! Брошенный раза  два на пол креном  яхты, я не переставал  отчаянно
звать  и кричать, стараясь перекрыть  своим голосом оглушительную  суматоху,
которая, казалось, овладела кораблем со всех сторон, но все было бесполезно,
и, наконец, измученный, утомленный, я перестал и прислонился к неподдающейся
двери, чтобы перевести  дыхание  и  собраться  с  силами. Буря  усиливалась,
молния  сверкала почти непрестанно,  и  каждое  ее сверкание  сопровождалось
раскатами грома. Я прислушивался, и вдруг услышал  бешеный  крик: "Вперед по
ветру!"   Это  сопровождалось  взрывом  нестройного  хохота.  В   страхе   я
прислушивался к каждому звуку: и вдруг кто-то заговорил около меня:
     -  Вперед по ветру, сквозь свет, бурю,  опасность  и гибель!  Гибель  и
смерть! Но потом жизнь!
     Особенная  интонация этих  слов наполнила меня таким неистовым  ужасом,
что я  упал  на колени и почти молился  Богу, в Которого всю свою  жизнь  не
верил  и  Которого отрицал.  Но я  слишком  обезумел от страха,  чтобы найти
слова;  густой   мрак,   страшное  бушевание  ветра   и   моря,  разъяренные
беспорядочные крики - все это было для меня точно разверзшимся адом, и я мог
только преклонить колени, онемевший и дрожащий. Вдруг бессвязный звук как бы
приближающегося  чудовищного  вихря возвысился над всеми остальными -  звук,
который постепенно  перешел в  завывающий хор тысячи голосов вместе с бурным
ветром;  неистовые крики  перемешивались с грохотом грома,  и я  выпрямился,
уловив сквозь яростное смятение слова:
     - Слава Сатане! Слава!
     Оцепенев  от  ужаса, я  прислушивался. Волны,  казалось, ревели: "Слава
Сатане!" Ветер кричал это грому; молния писала огненной змееобразной  линией
в темноте: "Слава  Сатане!" Мой мозг кружился  и  грозил лопнуть, я сходил с
ума,  безусловно,  я  сходил  с  ума;  мог  ли  я  явственно  слышать  такие
бессмысленные звуки, как эти! С внезапным приливом сверхъестественной силы я
надавил  всей  тяжестью  своего  тела  на дверь каюты в исступленном желании
открыть ее; она слегка поддалась, и я приготовился ко вторичной попытке, как
вдруг она  широко распахнулась,  пропустив поток бледного  света,  и  Лючио,
задрапированный в тяжелый плащ, встал предо мной.
     - Следуй за мной, Джеффри  Темпест! - сказал он тихим  ясным голосом. -
Твой час пробил.
     Пока он говорил, все мое самообладание покинуло меня. Ужасы бури и ужас
от  его присутствия  подавили мои силы, и я простер к нему умоляюще руки, не
сознавая, что я делал и говорил.
     - Ради Бога! - начал я дико.
     Он заставил меня замолчать повелительным жестом.
     - Избавь  меня  от твоих  молений.  Ради  Бога,  ради себя и ради меня!
Следуй! Он  двигался  передо  мной,  как черный  призрак в, странном бледном
свете, окружавшем его,  а я, ошеломленный, пораженный ужасом, плелся за ним,
пока мы не очутились в салоне  яхты, где волны со свистом ударялись  в окна,
как  змеи, готовые ужалить.  Дрожащий,  не  в состоянии говорить,  я упал на
стул: он повернулся и  мгновение задумчиво глядел на меня.  Затем он  открыл
одно  из  окон,   и   громадная  волна,  разбившись,  осыпала  меня   своими
горько-солеными брызгами, но  я ничего не  замечал: мой тоскливый взгляд был
устремлен на него - на существо, которое так долго было товарищем моих дней.
Подняв руку авторитетным жестом, он сказал:
     - Назад, вы,  демоны моря и ветра! Вы, которые не элементы Бога, но мои
слуги,  нераскаявшиеся  души  людей!  Потерянные в волнах или  кружащиеся  в
урагане, прочь отсюда! Прекратите ваши крики! Этот час - мой!
     Я  слушал  в паническом страхе  и видел, как  громадные валы, мириадами
поднимающиеся  вокруг корабля,  вдруг исчезли,  завывающий ветер  стих, яхта
тихо  скользила, как по  спокойной поверхности  озера,  и прежде, чем я  мог
понять  это, свет полной луны стал  бросать блестящие лучи и полился широким
потоком  по полу салона.  Но в  самом прекращении бури дрожали слова: "Слава
Сатане!"  - и они  замерли вдали,  как удаляющееся  эхо грома.  Тогда  Лючио
посмотрел на меня, и лицо его было исполнено великой и страшной красоты!
     -  Знаешь  ли ты  меня теперь,  человек, которого мои миллионы  сделали
несчастным, или ты нуждаешься, чтоб я сказал тебе, кто я?
     Мои  губы зашевелились, но я  не мог говорить;  ясная и страшная мысль,
озарившая мой  ум, казалась слишком переходящей границы материальных чувств,
чтобы смертный мог ее выговорить.
     - Будь нем,  будь  недвижим,  но слушай и чувствуй! -  продол