олжение его королевскому высочеству  -  тем лучше для
вас: он  популярная королевская особа в  Европе. Далее вам необходимо купить
замок и опубликовать этот факт, а затем вы можете спокойно почить на лаврах.
Общество примет вас!
     Я от души рассмеялся: его рассуждение забавляло меня.
     - Я не  предложу вам, - продолжал  он, - причинять  себе  беспокойства,
впутавшись в парламент. Для карьеры джентльмена это не есть необходимость. -
Но я вам сильно рекомендую выиграть Дерби.
     - Еще бы! Это восхитительная мысль, но не так легко исполнимая.
     -  Если вы хотите  выиграть  Дерби, вы  его  выиграете.  Я гарантирую и
лошадь и жокея!
     Что-то в  его  решительном тоне поразило меня, и  я  наклонился вперед,
чтоб внимательно рассмотреть его черты.
     - Разве вы чудотворец? - шутливо спросил я.
     - Испытайте меня! Итак, нужно ли достать вам лошадь?
     - Если не поздно и вы этого хотите, - сказал я,  - то я даю вам  полную
свободу, но я должен откровенно вам сказать, что мало интересуюсь скачками.
     - Значит, вы должны переделать ваш  вкус, - возразил он,  - если хотите
понравиться  английской  аристократии,  потому  что  она  мало   чем  другим
интересуется. Нет  ни одной знатной дамы, не имеющей  свою изюминку, хотя бы
ее  познания в  правописании  были  далеко не  совершенны.  Вы можете  иметь
наибольший литературный фурор сезона, но в "высшем" обществе это сочтется за
ничто;   если   же   вы  выиграете  Дерби,   вы   сделаетесь   действительно
знаменитостью. Собственно говоря, я имею много дел  с ипподромом, я посвятил
себя ему. Я  присутствую при каждой большой скачке, не пропуская ни одной. Я
всегда играю и  никогда не  проигрываю! А  теперь  я продолжаю рисовать план
наших общественных действий. Выиграв Дерби, вы примете участие в гонке яхт в
Коусе и позволите принцу Уэльскому  чуть-чуть обогнать вас. Затем  вы дадите
большой   обед,   приготовленный  великолепным   шефом,  и   позабавите  его
королевское   высочество    песней    "Британия   господствует",    красивым
комплиментом, а  в  изящно изложенном спиче вы намекнете на эту самую песню;
вероятным   результатом   всего  этого  будет  одно   или   два  королевских
приглашения. Пока отлично.  Во  время  летней  жары вы отправитесь в Гамбург
пить воды, все равно, нужно ли это вам или нет. А осенью вы устроите охоту в
купленном замке и  пригласите королевскую особу присоединиться к  вам, чтобы
убивать бедных  маленьких куропаток.  Тогда  ваша известность будет признана
обществом, и вы можете жениться на какой угодно прекрасной леди!
     - Благодарю! Премного обязан!
     И я дал волю искреннему смеху.
     -  Честное слово, Лючио, ваша  программа превосходна!  В ней ничего  не
упущено!
     -  Это  ортодоксальный  круг  общественного успеха,  -  сказал Лючио  с
восхитительной  серьезностью. -  Ум и оригинальность не добьются его, только
деньги совершают все.
     - Вы забываете мою книгу,  - заметил я,  - в ней, я  знаю, есть и ум, и
также оригинальность.  Я уверен,  что  она,  сверх того,  поднимет  меня  на
значительную высоту.
     - Сомневаюсь  и очень сомневаюсь,  - ответил он.  - Она, конечно, будет
принята благосклонно, как  произведение богача,  забавляющегося  литературой
как  прихотью.  Но, как я говорил  вам  раньше, гений редко развивается  под
влиянием  богатства.  Аристократы  никогда не  могут  извлечь  его  из своих
отуманенных голов,  и литература принадлежит Grub-Street <Название  одной
лондонской улицы, где печатаются и продаются разные дешевые плохие издания и
живут преимущественно бедные писатели.>. Великие поэты, великие философы,
великие романисты всегда неопределенно зовутся "высшим" обществом как  "этот
сорт людей". "Этот сорт людей так интересен", - говорят снисходительно олухи
синей  крови,   как   бы  извиняясь  за  знакомство   с  некоторыми  членами
литературного класса. Вообразите себе чопорную леди Елизаветинского времени,
спрашивающую  подругу:  "Ты  разрешишь,  дорогая,  представить  тебе  одного
мистера, Вильяма Шекспира?  Он пишет драмы и что-то делает  в Глоб-театре, я
опасаюсь, он немного играет; он очень нуждается, бедняга, но этот сорт людей
так  забавен!"  Вы, мой дорогой Темпест, не Шекспир,  но ваши миллионы дадут
вам более шансов,  чем он имел когда-либо  в  своей  жизни,  и  так  как вам
незачем  домогаться покровительства или  приседать  перед "my Lord" или  "my
Lady", - эти величавые особы только обрадуются случаю занимать у вас деньги,
если вы будете давать их.
     - Я не буду давать.
     - Не будете давать?
     Его проницательные глаза блеснули одобрением, и он сказал:
     - Я  очень рад, что вы решили  не "творить добро" вашими  деньгами, как
говорят   ханжи.  Вы  умны!  Тратьте  их  на  себя,  потому  что  самый  акт
растрачивания не может не принести пользы другим различными путями. Я всегда
принимаю участие в благотворительности и  вношу свое имя в подписные листы и
никогда не отказываю в помощи духовенству.
     - Удивляюсь этому, - заметил  я, - особенно, как вы сказали мне, что вы
не христианин.
     - Да, это должно казаться странным, не правда ли? - сказал он особенным
тоном, извиняющим скрытую насмешку. - Но, может быть, вы не  смотрите на это
в настоящем свете. Многие делают все возможное,  чтобы  разрушить религию  -
ханжеством, лицемерием, чувственностью и различными обманами, - и  когда они
ищут моей помощи для такого благородного дела, я даю ее легко.
     Я засмеялся.
     - Очевидно, вы шутите, - сказал  я, бросая окурок сигары в огонь, - и я
вижу, что вы любите осмеивать свои добрые деяния... Что это такое?
     В этот момент входил Амиэль, неся мне телеграмму на серебряном подносе.
Я  открыл ее: она была от моего приятеля, редактора, и содержала  следующее:
"Принимаю книгу с удовольствием. Пришлите рукопись немедленно".
     Я показал ее с триумфом Риманцу. Он улыбнулся.
     - Само собой  разумеется! Что же другое вы ожидали? Только этот человек
должен был иначе написать свою  телеграмму, так как я не могу  предположить,
чтоб он принял вашу книгу с удовольствием, если  б  не рассчитывал хорошо на
ней нажиться. "Принимаю деньги  за издание книги  с удовольствием" - было бы
вернее. Хорошо, что же вы намерены делать?
     - А вот это  я сейчас увижу, - ответил я,  чувствуя удовлетворение, что
наконец-то пришло время для  отмщения некоторым моим врагам. - Книга  должна
быть в печати как можно скорее, и я с особенным удовольствием  лично займусь
всеми относящимися к ней деталями. Что же касается остальных моих планов...
     - Предоставьте их мне, -  сказал Риманец, властно кладя безукоризненной
формы руку на  мое плечо, - предоставьте  их  мне! И будьте уверены, что без
долгого  ожидания  вы  подниметесь наверх, как  медведь, удачно достигнувший
лепешки  на  вершине смазанной жиром мачты, -  зрелище  для зависти людей  и
удивление для ангелов.

        "VII"

     Три  или четыре недели пролетели, как вихрь, и к  концу их я  с  трудом
узнавал  себя  в  праздном,  беспечном, экстравагантном  светском  человеке,
которым  я  неожиданно  сделался.  Иногда, случайно,  в  уединенные  минуты,
прошедшее возвращалось ко  мне, как в калейдоскопе, проносились неприглядные
картины  минувшего,  и я видел себя  голодного, плохо одетого, склонившегося
над  бумагами в  своей унылой квартире,  несчастного, но среди всего  своего
несчастия, однако, получавшего отраду в мыслях, которые создавали красоту из
нищеты и любовь  из одиночества. Эта творческая способность теперь спала  во
мне,  я  делал  очень  мало, я  думал еще меньше. Но  я чувствовал,  что эта
интеллектуальная  апатия  была   только  преходящей  фазой   -   умственными
каникулами и  желанным  отдыхом от  мозговой работы, на который я заслуженно
имел право  после всех страданий бедности и отчаяния. Моя книга  печаталась,
и,  может  быть,  самым  большим удовольствием, из всех,  которыми я  теперь
пользовался, была для меня корректура первых  листов, по мере того,  как они
поступали мне на просмотр.
     Между тем, даже это авторское  удовлетворение имело свой недостаток,  и
мое личное  неудовольствие  было  каким-то  странным. Я  читал свою  работу,
конечно, с  наслаждением, так  как я не отставал от  своих собратьев, думая,
что  все,  что  я делал,  было  хорошо, но  мой снисходительный литературный
эгоизм  был смешан  с неприятным удивлением  и  недоверием, потому  что  моя
работа, написанная с  энтузиазмом, обсуждала чувства и твердила о теориях, в
которые я  не верил. Как это  случилось?  - спрашивал  я  себя.  Зачем  же я
вызывал публику принять меня по фальшивой оценке?
     Эта мысль ставила меня в тупик. Как я мог написать книгу, совершенно не
похожую на меня, каким я теперь знал себя?
     Мое перо, сознательно или бессознательно, написало то, что мой рассудок
всецело отвергал, как, например, веру в Бога,  веру в предсказанный прогресс
человека.  Я  не  верил ни в  ту, ни в  другую  из  этих доктрин. Когда мной
овладевали безумные сны, что  я - бедняк,  умирающий  с  голода, не  имевший
друга в целом свете,  то, вспоминая все это,  я поспешно решил, что мое  так
называемое "вдохновение" было действием изнуренного мозга. Но, тем не менее,
было  нечто утонченное в поучительности  истории, и  однажды  днем, когда  я
занимался пересмотром последних корректурных листов, я поймал себя на мысли,
что книга  была благороднее, чем ее автор. Эта идея  причинила мне внезапную
боль. Я бросил  свои бумаги и остановился у окна. Шел сильный дождь, и улицы
были  черны  от грязи; промокшие пешеходы имели жалкий  вид, вся перспектива
казалась печальной,  и  факт,  что  я был  богатым  человеком,  не преодолел
уныния,  незаметно закравшегося  в  меня.  Я был совершенно один, так как  я
теперь  имел свой  собственный ряд  комнат в отеле, недалеко от тех, которые
занимал  князь  Риманец.  Я также имел  своего слугу,  порядочного человека,
который мне нравился скорее за то, что разделял мое инстинктивное отвращение
к  княжескому лакею Амиэлю. Затем  я имел своих лошадей  и карету, кучера  и
грума,  так что  князь  и я,  будучи самыми задушевными  друзьями на  свете,
должны  были,  избегая  той  "фамильярности",  которая  вызывает  презрение,
поддерживать каждый свой отдельный "имидж". В  этот  особенный день я  был в
более отвратительном расположении  духа,  чем в дни  моей бедности,  хотя, с
рассудительной точки зрения, мне не о чем было горевать. Я обладал громадным
состоянием,  я  пользовался прекрасным  здоровьем и  имел  все,  что  хотел,
сознавая,  что если  бы мои желания увеличились, я  легко могу удовлетворить
их. Под руководством Лючио пресса работала с  таким хорошим результатом, что
я видел свое имя в каждой лондонской газете, как "знаменитого миллионера". И
для  пользы публики, к сожалению, несведущей в этих делах,  я могу пояснить,
как  неприкрашенную истину,  что за  четыреста  фунтов  стерлингов <Факт.
(Прим. Автора).> хорошо  известное "агентство" гарантирует  помещение все
равно какой,  лишь бы не  пасквильной, статьи, не менее, как в  400 газетах.
Таким  образом, искусство "рекламирования"  легко объясняется,  и  публика в
состоянии  понять, почему некоторые  имена авторов  постоянно  встречаются в
печати,  тогда  как   другие,   быть  может,  более  достойные,  остаются  в
неизвестности.  Заслуга ставится  в  этих случаях  ни во  что,  - за  деньги
приобретается все.
     Настойчивое упоминание моего  имени  с описанием моей наружности и моих
"удивительных литературных  дарований", вместе  с почтительными  и  довольно
явными намеками  на  "миллионы",  которые и  делали  меня  таким  интересным
(статья была написана самим Лючио и  передана в вышесказанное  "агентство" с
придачей кругленькой суммы), - все это, я говорю, доставило мне две напасти:
во-первых, целую гору приглашений на общественные и артистические должности,
а  во-вторых - непрерывный поток просительных писем. Я был принужден завести
секретаря,  занимавшего комнату  недалеко  от моего "отделения"  и буквально
целый день  заваленного работой.  Излишне говорить,  что  я отказывал на все
денежные  просьбы: никто  не  помог  мне в  моих  бедствиях,  кроме  старого
товарища  Босслза; никто, кроме него, не сказал мне даже доброго слова.  И я
решил теперь быть таким же жестоким и  таким же беспощадным, какими  тогда я
нашел своих собратьев. Я со злорадством прочел письма двух-трех литераторов,
просящих  занятия,  "как  секретаря  или  компаньона",   или  немного  денег
"взаймы",  чтоб "перебиться с  затруднениями". Один из  этих  просителей был
журналист в  хорошо известной  газете, который обещал  найти  мне  работу  и
который вместо того, как я потом узнал, сильно  отговаривал  редактора  дать
мне какое-нибудь занятие. Он не воображал, что Темпест - миллионер и Темпест
-  наемный писатель  были  одно  и  то  же  лицо - так  мало вероятия, чтобы
богатство могло выпасть на долю автора! Я ответил ему сам лично и сказал ему
то,  что,  я считал,  он  должен был  знать,  прибавляя свою  саркастическую
благодарность за его дружелюбную помощь в дни моей крайней нужды, - и в этом
я вкушал  наслаждение  мести. Я никогда больше о нем не слыхал, и  я уверен,
что  мое  письмо  дало ему  материал  не только  для  удивления,  но  и  для
размышления.   Между  тем,  несмотря  на  преимущества,   какими  я   теперь
пользовался, я не мог по совести сказать, что  я был счастлив. Я знал, что я
был одним из людей, которому больше всего завидовали, а между тем... Когда я
стоял  и  смотрел в  окно на  непрерывно идущий дождь,  я  чувствовал скорее
горечь,  чем сладость  в полной чаше  богатства.  Многое,  от  чего я ожидал
необыкновенного  удовлетворения,  оказалось  бесцветным. Например, я завалил
прессу тщательно  изложенными и бросающимися в глаза рекламами о моей книге,
и  когда  я  был  беден, я  рисовал себе  картину буйного веселья,  какому я
предался бы  в этом случае, но теперь меня даже это почте  не занимало;  мне
надоело видеть свое собственное имя в газетах. И хотя я с понятным интересом
ожидал  издания   моего  труда,  но  сегодня  и   эта  мысль  потеряла  свою
привлекательность из-за  нового  и неприятного впечатления,  что  содержание
книги было совершенно противоположно  моим истинным  мыслям. Улицы сделались
темными от  тумана и дождя, и, почувствовав отвращение к погоде  и к  самому
себе, я отвернулся от окна и уселся в кресло у  камина, мешая уголь, пока он
не запылал, и  придумывая способ, как бы избавить свой дух от мрака, который
угрожал окутать его таким же густым покровом, как лондонский туман.
     Кто-то  постучал  в  дверь, и  в  ответ  на мое несколько раздраженное:
"Войдите!" - Риманец вошел.
     - Что  это  значит: все в темноте, Темпест? - воскликнул  он  весело. -
Отчего вы не зажжете свет?
     - Огня довольно, -  ответил  я  сердито, - во всяком  случае  довольно,
чтобы думать.
     - А, вы  думали? -  спросил он смеясь. -  Не делайте этого.  Это дурная
привычка. В наше время никто не  думает.  Люди не могут  выдержать этого, их
головы слишком слабы. Только начать думать - и основы общества рухнут; кроме
того, думать - работа скучная.
     -  Я согласен  с  этим,  - сказал  я мрачно. -  Лючио,  со мной  что-то
неладно!
     Его глаза засветились.
     -  Неладно?  Что же может быть неладного с  вами,  Темпест? Разве вы не
один из самых богатых людей?
     Я пропустил насмешку.
     - Послушайте,  мой друг, -  сказал я горячо, - вы знаете, что последние
две недели я был очень занят, корректируя мою книгу для печати.
     Он, улыбаясь, кивнул головой.
     - Я почти кончил мою  работу и пришел к  заключению, что книга  не "я",
она нисколько не отражает мои  чувства, и я не могу понять,  каким образом я
написал ее.
     - Может быть, вы находите ее пустой? - сочувственно спросил Лючио.
     - Нет, - ответил я с оттенком негодования, - я не нахожу ее пустой.
     - Скучной тогда?
     - Нет, не скучной.
     - Мелодраматичной?
     - Нет, не мелодраматичной.
     - Хорошо, мой  друг, если она не  пуста, не скучна и не мелодраматична,
какая же она? - воскликнул он весело. - Она должна быть чем-нибудь!
     - Да... и вот она что: она выше меня! - Я говорил с некоторой горечью:
     - Гораздо выше меня! Я бы не мог написать ее теперь, и я удивляюсь, как
я мог написать ее тогда! Лючио, я говорю глупо, но, право, мне кажется,  что
мои  мысли парили высоко, когда я писал  книгу, на той высоте,  с которой  я
упал с тех пор.
     - Мне жаль  это слышать! - Его  глаза сверкнули.  -  Из  ваших  слов  я
заключаю, что вы  были виноваты в  литературной  выспренности. Дурно, весьма
дурно!  Ничего не  может быть хуже.  Выспренно писать -  самый  тяжкий грех,
которого критики  никогда  не  прощают.  Я  досадую за  вас! Я никогда  б не
подумал, что ваше дело было настолько безнадежно.
     Я рассмеялся, несмотря на свое уныние.
     -  Вы неисправимы, Лючио, -  сказал я,  - но ваше хорошее  расположение
духа действует ободряюще. Вот  что я хотел объяснить вам: моя книга выражает
мысли,  которые, считаясь  моими,  совсем  не мои. Одним словом,  я, в  моем
теперешнем я,  не симпатизирую им.  Я, должно быть, сильно  изменился с  тех
пор, как написал их.
     -  Изменились?  Еще  бы!  -  Лючио   расхохотался.  -  Обладание  пятью
миллионами  связано  со значительной переменой  в человеке  к  лучшему или к
худшему!  Но  вы,  по-видимому,  мучаетесь из-за  ничего.  Ни один  автор  в
продолжение  многих веков  не пишет  от  сердца, или, если  он действительно
чувствует то, что пишет, то делается почти бессмертным. Эта  планета слишком
ограничена,  чтобы  иметь  больше  одного  Гомера,  одного  Платона,  одного
Шекспира. Не терзайте себя,  вы ведь не один из этих  трех! Вы  принадлежите
своему  веку,  Темпест,  - декадентскому,  эфемерному  веку,  и  многое, что
связано с ним, также  декадентское и  эфемерное. Эра, в которой господствует
только любовь к  деньгам, имеет внутри гнилую сердцевину и должна погибнуть.
Вся история  говорит нам об  этом,  но никто не  принимает во внимание урока
истории. Заметьте  признаки времени.  Искусство подчинено  любви  к деньгам;
литература, политика и религия - также; вы не можете избежать общей болезни.
Единственно, что остается делать, это извлечь из нее самую  большую  выгоду;
никто не  может излечить ее, наименее всего вы, которому так много выпало на
долю.
     Он  остановился,  я  молча следил за пылающим  огнем и падающей красной
золой.
     -  То,  что  я скажу  сейчас,  -  продолжал  он  почти меланхолично,  -
покажется смешным и  устарелым,  но в этом лежит прозаическая  истина: чтобы
писать с чувством, вы должны сами чувствовать. Очень вероятно,  что когда вы
писали свою книгу, вы были  вроде  человека-ежа в смысле  чувства. Каждая из
ваших острых игл  поднималась и отвечала на прикосновение различных влияний:
приятного     или    совершенно    противоположного,    воображаемого    или
действительного.  Это такое положение, которому одни завидуют  и от которого
другие  предпочли   бы  избавиться.  Теперь,  когда  вам,   как   ежу,   нет
необходимости  в  самозащите  или  беспокойстве,  ваши  иглы  успокоились  в
приятном бездействии,  и вы  перестали чувствовать. Вот  и все. Перемена, на
которую вы жалуетесь,  объясняется так: вам нечего чувствовать, и отсюда  вы
не можете понять, как это было, что вы чувствовали.
     Его спокойный убедительный тон раздосадовал меня.
     -  Не  считаете  ли вы  меня  за бездушную тварь? -  воскликнул я. - Вы
ошибаетесь во мне, Лючио: я чувствую, и чувствую живейшим образом...
     -  Что вы чувствуете? - спросил он,  пронизывая меня взглядом. - В этой
столице сотни несчастных, умирающих от голода мужчин и женщин, помышляющих о
самоубийстве, потому что у них нет надежды  на что-нибудь лучшее  ни в этом,
ни в будущем свете, и не от кого ждать симпатии... Чувствуете  ли вы за них?
Тревожат ли вас  их  горе