уки, покрыл их безумными поцелуями. - Все! Вы - бесстрастный,
ледяной цветок! Нет, это не все: вы должны растаять от моего прикосновения и
узнать, что такое любовь; не думайте, что вы можете избегнуть ее влияния. Вы
- дорогое,  безрассудное,  прекрасное  дитя! Ваша страсть спит  - она должна
пробудиться!
     -  Для вас?  - спросила  она,  близко наклоняясь  ко мне;  мечтательное
выражение было в ее лучистых глазах.
     - Для меня!
     Она засмеялась.
     - "О, вели мне любить, и я полюблю!" - процитировала она едва слышно.
     - Вы полюбите, вы должны! - пылко твердил я. - Я буду вашим  учителем в
искусстве любви!
     - Это трудное искусство!  Я боюсь, что вся жизнь  пройдет, прежде чем я
научусь ему, даже с моим учителем.
     И волшебная  улыбка скользнула в  ее  глазах,  когда я  поцеловал ее на
прощанье и пожелал покойной ночи.
     - Вы скажете новость князю Риманцу?
     - Если вы хотите.
     - Понятно, хочу, чтоб он знал!
     Я спустился с лестницы; она наклонилась над перилами, следя за мной.
     - Покойной ночи, Сибилла!
     - Непременно скажите князю!
     Ее белая фигура исчезла, и  я вышел на улицу. В моей голове царил хаос,
и  мои  ощущения делились между гордостью, экстазом и страданием: нареченный
жених графской  дочери,  возлюбленный женщины, которая  сама  объявила  себя
неспособной к любви и вере!

        "XVIII"

     Оглянувшись назад, спустя всего три года, на этот особенный период моей
жизни, я могу ясно  представить себе странное  выражение лица Лючио, когда я
сообщил ему, что  Сибилла Эльтон приняла  мое предложение. Внезапная  улыбка
придала его  глазам  свет,  какого  я  никогда не  замечал  у  него  раньше:
блестящий  и  вместе  с  тем  зловещий,  как  бы подавляющий  в себе  гнев и
презрение.
     Пока  я говорил,  он, к  моему  негодованию,  играл со своим любимцем -
"мумией-насекомым",   и  мне   выше   всякой   меры  было   противно  видеть
отвратительную настойчивость, с которой сверкающее создание цеплялось к  его
руке.
     - Все  женщины  одинаковы,  - сказал  он с жестким  смехом, услыхав мою
новость, - немногие имеют достаточно нравственной силы, чтоб устоять  против
соблазна богатого замужества.
     Меня это рассердило.
     - Едва ли хорошо с вашей  стороны обо  всем  судить  с  денежной  точки
зрения, - сказал я.
     Затем после небольшой паузы  я прибавил то,  что,  как я сознавал, было
ложью.
     - Она, Сибилла, любит меня только ради меня самого.
     Его взгляд сверкнул подобно молнии.
     -  О, в  таком  случае  сердечно  поздравляю  вас, мой дорогой Джеффри.
Завоевать расположение одной из самых гордых девушек  Англии и приобрести ее
настолько совершенную любовь, чтоб быть уверенным в ее  готовности выйти  за
вас замуж, если б даже у вас не было ни гроша - это действительно победа!  И
победа, которою вы можете гордиться! Еще и еще раз поздравляю вас!
     Подбросив   противное   существо,  которое  он  называл  "духом",  чтоб
заставить его взлететь  и медленно кружиться у потолка, он с жаром пожал мою
руку,  продолжая улыбаться, и я  инстинктивно  чувствовал,  что  он угадывал
правду,  как  и я: т. е., будь  я бедным автором, имеющим только то, что мог
заработать головой, леди Сибилла Эльтон никогда и не взглянула бы на меня, а
тем более не согласилась  бы выйти за  меня замуж; но я молчал, боясь выдать
мое настоящее положение.
     - Любить только ради любви делается устарелой добродетелью, - продолжал
неумолимо Лючио.
     - Я считал, что леди Сибилла по существу современная женщина, сознающая
свое  положение  и  необходимость  гордо  поддерживать это  положение  перед
светом,  и  что  хорошенькие,  пасторальные  сентиментальности   поэтических
Филлиса  и Аманды не в ее  натуре. Кажется, я ошибся. И ошибся  в прекрасном
поле в первый раз.
     Тут  он вытянул руку, и "дух", возвращающийся  назад, немедленно уселся
на свое обычное место отдыха.
     - Мой  друг, уверяю  вас, что  если вы приобрели верную  любовь  верной
женщины,  то  вы  приобрели гораздо  большее  богатство,  чем ваши миллионы:
сокровище, которым никто не пренебрегает.
     Его голос смягчился, его глаза приняли задумчивое и менее презрительное
выражение. Я взглянул на него в недоумении.
     - Как же, Лючио, я думал, вы ненавидите женщин?
     - Я  ненавижу их! - быстро ответил он.  -  Но  не  забывайте, почему  я
ненавижу их! Потому  что  они  имеют в своих руках все  на свете  данные для
добра,  а  большинство  из  них  предумышленно обращают эти данные  на  зло.
Мужчины находящиеся всецело под влиянием  женщин, хотя мало кто сознает это;
из-за женщин они поднимаются к небесам или опускаются в ад. Последняя дорога
- самая излюбленная и почти всюду одобренная.
     Его лоб омрачился, и линия вокруг гордого рта стала жестокой и строгой.
Я наблюдал за ним некоторое время и вдруг совсем некстати сказал:
     - Спрячьте этого  отвратительного "духа"! Я ненавижу, когда вы возитесь
с ним!
     - Бедная  моя египетская принцесса!  -  воскликнул он, смеясь.  - Зачем
быть к ней жестоким,  Джеффри?  Если б вы жили в  ее время, вы бы могли быть
одним из  ее  любовников! Без сомнения,  она  была очаровательной особой;  я
нахожу   ее   очаровательной   даже   теперь!  Однако,  чтоб   сделать   вам
удовольствие...
     И он  поместил насекомое в хрустальный ящик и  унес его  в другой конец
комнаты.
     Потом, медленно повернувшись ко мне, сказал:
     - Кто  знает, что перечувствовал  и перестрадал "дух", будучи женщиной!
Может  быть, она  была "осчастливлена"  богатым замужеством и раскаивалась в
нем!  Во  всяком  случае,  я  убежден, что она  гораздо  счастливее в  своем
настоящем состоянии!
     -  Я  не  симпатизирую такой страшной фантазии,  -  сказал я резко, - я
только знаю, что она или оно отвратительное существо для меня.
     -  Да,  некоторые  "переселенные"  души  отвратительны,   -  заявил  он
хладнокровно. - Как только они лишаются своей почтенной,  двуногой  телесной
оболочки, удивительно,  какую  перемену  совершает с ними  неумолимый  закон
природы!
     - Какие глупости вы говорите, Лючио! - сказал я  нетерпеливо. -  Как вы
можете знать об этом?
     Внезапная тень легла  на  его лицо, придавая ему  странную бледность  и
непроницаемость.
     - Вы забыли, - начал он предумышленно размеренным тоном, - что ваш друг
Джон  Кэррингтон в  своем рекомендательном письме к вам говорил, что во всех
отраслях  науки я "безусловный знаток"?  В этих  "отраслях науки" вы  еще не
знаете моего искусства  и спрашиваете: "как я могу  знать"?  Я отвечу, что я
знаю многое, в чем  вы  несведущи. Не полагайтесь  слишком  на  свой ум, мой
друг, - чтобы я не доказал вам  его ничтожность, чтобы я не пояснил вам, вне
всякого  утешительного  сомнения,  что  та  перемена, которую  вы  называете
смертью, есть только зародыш новой жизни, какою вы должны жить,  - хотите ли
вы или нет!
     Что-то  в  его  словах,  а  тем  более  в  его  манере привело  меня  в
замешательство, и я пробормотал:
     - Простите меня! Я, конечно, говорил поспешно, но вы знаете мои теории.
     - Слишком основательно! - засмеялся он и опять сделался  таким, каким я
его всегда знал.
     -  "Каждый  человек  имеет  свои  теории"  -  модный девиз дня.  Каждое
маленькое двуногое животное заявляет вам,  что имеет  "свою  идею"  о Боге и
также  "свою  идею" о дьяволе.  Смешно!.. Но  возвратимся  к  теме любви.  Я
чувствую,  что еще недостаточно вас поздравил,  так как, безусловно, фортуна
особенно оделяет вас милостями.  Из всей массы бесполезных  и легкомысленных
женщин вы получили в обладание единственный перл красоты, верности и чистоты
-  женщину,  которая  выходит  замуж  за  вас,  миллионера,  не ради личного
интереса  или преимуществ  в свете, а  только  ради вам самого!  Красивейшую
поэму могли  бы написать о таком изысканно невинном  типе девушки!  Вы самый
счастливый человек. Факт тот, что вам больше нечего желать!
     Я  не противоречил ему,  хотя в  душе я  чувствовал, что обстоятельства
моей  помолвки  оставляют  желать  многого;  и  я,  который  насмехался  над
религией, хотел,  чтоб моя будущая жена была религиозна; я, который презирал
сентиментальность, жаждал какого-нибудь проявления ее в женщине, чья красота
будила мои страсти.
     Тем не  менее, я  решительно заглушил все предостережения совести и, не
заглядывая в будущее, принимал то, что каждый день моей праздной и беспечной
жизни приносил мне.
     В газетах  скоро  появилась новость,  что "в  непродолжительном времени
состоится бракосочетание между Сибиллой, единственной дочерью графа Эльтона,
и  Джеффри  Темпестом,  известным  миллионером".   Не  "известным  автором",
заметьте, - хотя меня еще продолжали громко  "рекламировать". Моджесон,  мой
издатель, не мог  прибавить  утешения к моим слабым шансам на прочную славу.
Десятое издание моей книги было объявлено, но, в сущности, мы располагали не
более, как  двумя  тысячами  экземпляров, поступившими  быстро  в продажу. А
книга,  которую  я так немилосердно и злостно разругал,  "Несогласие"  Мэвис
Клер, выдерживала тридцатую тысячу! Я сообщил это, не без  некоторой досады,
Моджесону, очень огорченному моей жалобой.
     - Боже, м-р Темпест, вы не единственный писатель, который рекламируется
прессой  и который,  несмотря  на  это, остается  незамеченным  публикой!  -
воскликнул он. - Никто не может дать отчета  о капризах  публики, она  - вне
самого тонкого  контроля  и  расчета издателя. Мэвис  Клер -  больное  место
многих авторов, кроме вас. Я всем сердцем служу вам в  этом деле, но меня не
в чем винить. Все  критики  на вашей стороне, их похвала  почти  единодушна.
"Несогласие" Мэвис Клер, хотя, по-моему,  блистательная и  сильная книга, но
она была  буквально разорвана критиками на клочки, а между тем публика любит
и  покупает ее, а не покупает вашей.  В  этом не  моя вина. Я  опасаюсь, что
публика перестала доверять критике, предпочитая составлять свое  собственное
независимое мнение.  Если это  так,  то, конечно, будет ужасно,  потому  что
тщательнейше организованная клика на свете окажется бессильной. Для вас было
сделано все, что только  можно  было  сделать, м-р  Темпест.  Уверяю  вас, я
столько же сожалею, сколько вы сами, что результат вышел не такой, какого вы
ожидали или желали. Многие авторы так бы не заботились об одобрении публики;
такая  похвала культурного журнализма, какую  вы получили, была бы более чем
достаточна для них.
     Я горько  засмеялся:  "Похвала культурного  журнализма"!  Увы,  я  знал
кое-что о средствах, какими подобная  похвала приобретается. Я начинал почти
ненавидеть мои миллионы - золото, которое  давало мне лишь неискреннюю лесть
друзей-флюгеров,  и  которое  не  могло мне дать славы, такой  славы,  какую
иногда приобретает умирающий с голода  гений и в  объятиях смерти  достигает
успеха, господствуя над миром. Однажды, в припадке отчаяния, я сказал Лючио:
     - Вы не сдержали всех ваших обещаний, мой друг: вы сказали,  что можете
дать мне славу!
     Он с любопытством посмотрел на меня.
     - Да? Ну, хорошо, разве вы не пользуетесь славой?
     - Нет. Это не слава, это только известность.
     Он улыбнулся.
     - Слава, мой милый Джеффри, по своему происхождению означает  "слово" -
слово народной лести. Вы это имеете для вашего богатства.
     - Но не для моего произведения!
     - Вы имеете похвалу критиков!
     - Стоит ли она чего-нибудь?!
     - Всего... по мнению критиков! - улыбнулся он.
     Я молчал.
     -  Вы  говорите  о произведении,  -  продолжал  он. -  Я  не могу точно
объяснить характер  вашего произведения, потому  что оно какое-то не от мира
сего,  и судить  о  нем трудно с мирской точки  зрения. В  каждом  сочинении
должно усматривать  две  вещи: во-первых,  цель,  с какою  оно написано,  а,
во-вторых,  способ  которым выполняют его. Сочинение должно иметь  высокое и
бескорыстное намерение - без этого оно гибнет. Если же оно написано правдиво
и искренне, оно влечет за собой вознаграждение,  и  лавры,  уже  сплетенные,
спускаются с  небес,  готовые,  чтоб быть  надетыми. Ни одна земная сила  не
может  дать  их.  Я не  могу  дать вам  этой  славы, но  я  приобрел вам  ее
прекрасную имитацию.
     Более или менее угрюмо я принужден  был согласиться, и, заметив, что он
как  будто бы  смеялся надо мной,  я больше ничего  не  говорил  о предмете,
который был ближе всего моему сердцу, из боязни подвергнуться его презрению.
Я проводил много бессонных ночей, пытаясь написать новую  книгу, нечто новое
и смелое, могущее заставить публику подарить меня более  ценной  славой, чем
той,   которую   я  получил  из-за  обладания   миллионами.   Но  творческая
способность, казалось,  умерла  во  мне;  я  был подавлен чувством бессилия,
неопределенные  идеи  бродили  в моей  голове, которых  я  не  мог  выразить
словами.  И  мной  овладела  такая болезненная  любовь  к чрезмерно  строгой
критике,  что  после нервного анализа каждой  написанной страницы  я рвал ее
тотчас.
     В  начале  апреля я  сделал  свой первый  визит  в  Виллосмир,  получив
известие  от  декораторов и мебельщиков, отправленных  туда, что  их  работа
подходит к концу, и было бы хорошо мне приехать для осмотра.
     Лючио  и я отправились вместе,  и  когда поезд мчал  нас через  зеленые
улыбающиеся ландшафты, унося от дыма, грязи и шума беспокойного современного
Вавилона, я ощущал постепенно усиливающийся покой и радость.
     Первый взгляд на замок, купленный мной так легкомысленно, наполнил меня
восторгом и удивлением. Это был красивый  старинный дом, в английском вкусе.
Плющ  и  жасмин цеплялись  по его  красным  стенам и остроконечной  крыше со
шпилями. Через длинную линию живописных  садов  извивалась серебряной лентой
река Авон, здесь и там  перевязанная, точно бантами, узлами островков в виде
цифры 8.  Деревья и кустарники распускались в своей свежей, могучей весенней
красоте;  нельзя  описать,  до  какой  степени  вид  деревни  был  светел  и
успокоителен, и я вдруг начал чувствовать,  как будто бремя скатилось с моих
плеч, давая мне возможность легко дышать и радоваться этой свободе.
     Я  бродил  по комнатам  моего  будущего  жилища,  восхищаясь  вкусом  и
искусством,  с  каким дом  был  устроен и  меблирован,  до  самых мельчайших
подробностей элегантности, комфорта и удобства.
     Здесь моя Сибилла  родилась, - думал я с нежностью влюбленного, - здесь
она  будет опять жить как моя жена среди милой  обстановки  ее детства, и мы
будем счастливы-да, мы будем счастливы,  несмотря на скучные  и бессердечные
учения современного света. В роскошной гостиной я остановился у окна, откуда
расстилался  вид на  зеленые луга и леса, -  и меня охватило теплое  чувство
благодарности  и любви к моему другу, которому я был обязан  этим прекрасным
жилищем. Повернувшись, я обнял его рукой.
     -  Все это дело ваших рук, Лючио! - сказал я. - Мне думается, я никогда
не  смогу достаточно  вас отблагодарить! Без вас  я, пожалуй,  никогда бы не
услыхал о  ней или  Виллосмире,  и никогда бы не  был таким  счастливым, как
сегодня!
     -  Значит, вы счастливы? - спросил он с легкой улыбкой. - Мне казалось,
что нет!
     - Ну да, я  не  так счастлив, как  мог того ожидать, - признался  я.  -
Что-то в моем  неожиданном богатстве  тянет  меня  вниз,  а  не  вверх.  Это
странно!
     -  Ничуть не странно, - прервал он. - Наоборот, это вполне естественно.
Как правило, богачи самые несчастные люди на свете.
     - Вы, например, несчастны? - спросил я.
     Его глаза, загоревшиеся мрачным огнем, остановились на мне.
     -  Да разве вы  слепы, чтобы сомневаться в  этом? Как можете вы думать,
что я  счастлив?  Неужели моя улыбка -  маскирующая улыбка, избранная людьми
для того, чтоб  скрывать свои  тайные муки  от  безжалостного  взгляда своих
бесчувственных ближних, может убедить вас, что у меня нет  горестей? Что  же
касается  моего богатства, я никогда не говорил вам о размерах  его. Скажи я
вам, вы бы действительно поразились, хотя думаю, что оно теперь не возбудило
бы у вас  зависти, принимая  во внимание, что ваши  пустячные пять миллионов
уже  успели  привести вас в  уныние. Но я мог бы купить  царства и  не  быть
беднейшим; я  мог  бы  возводить  и  свергать  с престолов царей и  не  быть
мудрейшим;  я  мог бы  раздавить целые страны  железным каблуком  финансовых
спекуляций; я мог бы владеть миром, не давая ему, однако, высшей оценки, чем
теперь,  -  оценки   ничтожной  пылинки,  кружащейся  в  бесконечности,  или
пущенного на ветер мыльного пузыря!
     Его брови сдвинулись, его лицо выражало гордость, презрение и скорбь.
     - Какая-то тайна вас окружает, Лючио, - сказал я. - У вас было или горе
или потеря, которых  ваше богатство не может загладить, и которые делают вас
таким странным существом. Может быть, когда-нибудь вы доверитесь мне...
     Он громко, почти бешено расхохотался и ударил меня тяжело по плечу.
     - Непременно! Я расскажу  вам мою историю! И  вы должны "помочь больной
душе"  и  "вырвать  память  о  закоренелой  скорби"!  Сколько  могущества  в
выражении было у Шекспира, не коронованного, но настоящего короля Англии! Не
только "вырвать" "скорбь", но  самую "память"  о  ней!  По-видимому, простая
фраза  содержит  в  себе  сложную  мудрость;  без  сомнения, поэт  знал  или
инстинктом догадывался о самом ужасном факте во всей вселенной...
     - И что же это такое?
     -  Вечное  сознание памяти, - ответил  он. -  Бог  не может  забыть,  и
вследствие этого Его создания также не могут!
     Я воздержался от ответа, но, должно быть, мое лицо  выдавало мои мысли,
потому что циническая, хорошо мне знакомая улыбка скользнула на его губах.
     - Я вывожу  вас из терпения, не правда ли? - сказал  он, засмеявшись. -
Вы изводитесь, когда я говорю о Боге?  Ну, простите меня, и будем продолжать
наш  инспекторский  осмотр  этого  очаровательного  гнездышка. Вы будете  уж
чересчур  требовательны,  если  даже  здесь  не  найдете  удовлетворения.  С
красивой женой и полным кошельком вы можете успешно отказаться от славы.
     - Но ведь я еще  могу достигнуть ее! - пылко возразил я, полный надежд.
- В этом уголке, я чувствую, могу написать нечто достойное быть написанным!
     - Хорошо! Итак,  у вас в  голове "божественные взмахи" крылатых мыслей!
Аполлон, дай силу им  взлететь! А  теперь пойдем  завтракать;  у  нас  после
останется время, чтоб совершить прогулку.
     В  столовой  я  нашел  элегантно  накрытый  стол,  что меня  несказанно
удивило, потому что я не сделал никаких распоряжений, совершенно упустив это
из  виду.  Между  тем  Лючио,  по-видимому,  не  забыл,  и  его  телеграмма,
предупреждающая о нашем приезде, имела тот результат, что мы сидели за таким
роскошным  изысканным   пиршеством,  какого   разве  только  могли  пожелать
эпикурейцы.
     - Теперь, Джеффри, я хочу попросить  у вас об одном одолжении, - сказал
он во время завтрака. - Едва  ли вам придется здесь жить до вашей свадьбы: у
вас слишком много обязанностей  в городе, и вы говорили, что хотели бы  дать
здесь большой бал; я бы не советовал вам  этого делать -  не стоит. Пришлось
бы обзавестись целым штатом прислуги  и затем отпустить  их на  время вашего
свадебного  путешествия.  Вот  что  я  вам  предложу:  устройте  грандиозный
праздник  в  честь вашей невесты  леди  Сибиллы в мае, и  позвольте мне быть
устроителем пира!
     Я был в настроении на все соглашаться,  тем более, что  идея показалась
мне восхитительной. Я так и сказал, и Риманец поспешно продолжил:
     - Вы, конечно, понимаете, что если я берусь за что-нибудь, то делаю это
основательно  и не  терплю  вмешательства  в мои  планы. Теперь, когда  ваша
женитьба  послужит сигналом нашей разлуки  -  во всяком случае, на время - я
хотел бы показать,  как  я ценю вашу дружбу,  устроив блестящий  праздник, и
если вы мне  предоставите полную свободу,  я  ручаюсь, что это