ть тщеславие одной женщины,  для
которой ничего не было святого! Но, признаюсь, я был еще в моем безумном сне
и воображал, что умирающие цветы были счастливы погибнуть под ее ногой.
     После церемонии все гости съехались в доме  графа  Эльтона, и в разгаре
болтовни,  еды и  питья  мы  - моя  новоиспеченная жена и  я -  уехали среди
расточительной лести и добрых пожеланий наших "друзей", которые, зарядившись
самым изысканным  шампанским,  сделали  вид,  что были  искренни.  Последним
лицом, простившимся с нами  у дверец кареты,  был Лючио, и при расставании с
ним я  почувствовал печаль,  не  выразимую  словами. С самого  часа рассвета
моего  счастия мы были  почти неразлучными  товарищами.  Я  был обязан своим
успехом в обществе, всем, даже  моей невестой, его умению и такту, и  хотя я
получил  теперь  в  жизненные партнеры  самую красивую  женщину,  я  не  мог
смотреть  на временную разлуку с  моим  талантливым и блестящим  другом  без
острой боли личного страдания среди свадебного веселья.
     - Мои мысли с вами обоими во время вашего путешествия, - сказал он. - А
когда  вы  вернетесь,  я  буду  одним  из  первых, чтобы  поздравить  вас  с
благополучным   возвращением  домой.   Ваш  house-party   <Прием   гостей
(англ.).> назначен на сентябрь, мне помнится.
     - Да, и вы будете самым желанным гостем из всех приглашенных, - ответил
я задушевно, пожимая ему руку.
     - Фи, стыдно! - возразил  он, смеясь. - Не  кривите душой, Джеффри!  Не
собираетесь  ли вы пригласить принца  Уэльского, и будет ли кто-нибудь более
"желанным",  чем он!  Нет,  я  должен занять  третье или  четвертое  место в
списке,  где  помещена королевская  особа.  Мое владение,  увы,  не Уэльс, и
престол,  на какой я мог бы претендовать, - если бы кто-нибудь  нашелся  мне
помочь, но у меня никого нет, - далеко удален от престола Англии.
     Сибилла ничего не говорила, но ее глаза были устремлены на его красивое
лицо и прекрасную фигуру  со странным вниманием и задумчивостью,  и она была
очень бледна.
     - Прощайте, леди Сибилла! - ласково прибавил он. - Желаю вам всех благ.
Нам, остающимся  здесь, ваше  отсутствие покажется долгим,  - но вам...  Ах,
любовь  дает  крылья  времени, и то,  что для  обыкновенного  человека будет
месяцем скучной  жизни, для  вас  будет упоительным мгновением. Любовь лучше
богатства, я  знаю,  вы уже  это открыли,  но  я  думаю  и  надеюсь, что вам
предназначено  узнать это совершеннее и  полнее. Думайте  иногда обо мне. Au
revour.
     Лошади  рванулись;  горсть   риса,   брошенная   идиотом  из  общества,
присутствующим всегда  на  свадьбах, с треском ударилась  о  дверцы  и крышу
кареты,  и Лючио отступил  назад, делая прощальный знак рукой. Мы видели его
до последней минуты: его высокая  статная фигура выделялась на лестнице дома
графа  Эльтона,  окруженная  ультра-светской  толпой... Там  стояли  подруги
невесты, в  светлых  платьях  и  живописных  шляпах,  -  молодые  девушки  с
возбужденным видом;  каждая  из  них, без  сомнения, страстно  желала,  чтоб
настал день,  когда и она приобретет себе такого же богатого мужа, каким был
я... Свахи-маменьки и злые старые  вдовы показывали  драгоценные кружева  на
своих  объемистых  бюстах  и  сверкали  бриллиантами...  Мужчины  с   белыми
бутоньерками, приколотыми к их безупречно сидящим фракам;
     Слуги в ярких ливреях и обычная уличная толпа праздных зевак, - вся эта
куча лиц, костюмов и  цветов столпилась перед  портиком  из  серого камня, и
посреди  мрачная  красота лица Лючио  и блеск  его  горящих глаз делали  его
выдающимся предметом и главным центром притяжения. Карета повернула за угол,
лица исчезли,  и Сибилла  и я поняли, что отныне мы  остались  одни  - одни,
чтобы стать лицом  к лицу с  грядущим и с собой  и чтобы учить урок любви...
или ненависти... вместе навсегда.

        "XXVI"

     Я  не  могу  отдать  себе отчета  в  медленно  или  быстро  пронесшихся
призрачных событиях, в тех безумных днях или неделях, которые промелькнули и
постепенно  привели   меня,  наконец,  к  тому  времени,  когда  я  очутился
скитающимся,  онемелым  и  убитым, с  болью в сердце, у берегов швейцарского
озера -  маленького темно-синего  озера, с такою  же мыслью в своей глубине,
какая отражается в детских серьезных глазах.
     Я  смотрел  вниз, на чистую сверкающую воду,  почти не видя ее; снежные
вершины  гор,  окружавших   озеро,  были  слишком  высоки  для   моей  души,
раздавленной как бы  под тяжестью обломков кораблекрушения и развалин. Каким
безумцем  я  был,  веря,  что  на свете может существовать  такая вещь,  как
счастье!
     Горе  глядело  мне  в  глаза -  горе, продолжающееся  всю жизнь,  и  от
которого избавление лишь  смерть. Горе! Это  слово,  подобно адскому  стону,
было произнесено тремя страшными призраками, однажды нарушившими мой покой.
     Что я такое сделал, - спрашивал я  самого себя  с  негодованием, - чтоб
заслужить  это  несчастье, от  которого  богатство не  могло  меня исцелить?
Почему  судьба была так несправедлива? Как все люди моего сорта, я  был не в
состоянии   различить   маленькие,   однако   крепкие   звенья  мной   самим
приготовленной цепи, которая  связывала меня  с моей  собственной гибелью. Я
осуждал  судьбу и  говорил  о несправедливости просто  потому,  что  я лично
страдал, не принимая во внимание, что то,  что  я  считал несправедливостью,
было беспристрастным  решением  того Вечного Закона,  который  исполняется с
такой  же математической точностью,  как движение планет, несмотря на слабые
усилия человека воспрепятствовать его исполнению.  Легкий ветерок  подул  со
снежных высот надо мной  и слегка взволновал неподвижность маленького озера,
около которого я бесцельно бродил. Я  следил за  появившейся тонкой зыбью на
его поверхности, вроде морщин от смеха на человеческом лице, и думал угрюмо,
достаточно  ли оно  глубоко,  чтоб утонуть в нем. Стоило ли продолжать жить,
зная то, что я знал? Зная, что та, которую я любил и которую я еще продолжал
любить ненавистной для меня самого любовью, была более бесстыдным и порочным
существом, чем настоящая  уличная проститутка, продающаяся  за деньги, - что
красивое  тело  и  ангельское лицо были только  пленительной маской для души
гарпии!  Бог  мой!  Крик вырвался у  меня,  мои  мысли  неслись и  неслись в
нескончаемом круге  неисцелимого,  немого отчаяния,  и я  бросился  на траву
отлогого берега и закрыл лицо руками в пароксизме агонии.
     Безжалостная  мысль продолжала работать в моем мозгу  и заставляла меня
обсуждать мое положение. Была ли она, Сибилла, более достойна осуждения, чем
я сам? Я женился на ней по свободной воле и выбору,  и она до  этого сказала
мне:  "Я испорченное существо,  воспитанное на распущенной морали и  зудящей
литературе времени". Да, это было доказано! Моя кровь горела от стыда, когда
я думал, как крупны и убедительны были доказательства. И поднявшись с травы,
я снова принялся беспокойно ходить взад и  вперед, в лихорадке самопрезрения
и отвращения. Что мог я сделать с женщиной, с которой я теперь был связан на
всю  жизнь? Переделать ее? Она  презрительно рассмеялась бы на  мою попытку!
Переделать самого себя? Она стала бы насмехаться над моей бесхарактерностью!
Притом не  унижал ли я сам себя более, чем она меня унижала?  Не была ли она
жертвой моих грубых страстей?
     Измученный и обезумевший, я дико бродил у озера и вздрогнул, как если б
вблизи  раздался пистолетный выстрел,  когда среди  тишины послышался  плеск
весел, и нос маленькой лодки врезался в берег; лодочник, находившийся в ней,
почтительно предложил свои услуги на сладкозвучном французском языке.
     Я согласился и минуты через две очутился на  воде, среди красного света
заката, заливавшего снежные вершины  точно  пламенем  и превращавшего воду в
цвет  рубинового вина. Я думаю, человек, который греб, видел, что я был не в
очень веселом  настроении,  потому  что  он  хранил скромное молчание,  а я,
надвинув шляпу на глаза, лежал на корме, занятый своими размышлениями.
     Только  один  месяц  супружества, а между  тем  болезненное  пресыщение
заняло  место  так  называемой  "бессмертной"  любовной  страсти!  Даже были
моменты,  когда  бесподобная  физическая  красота  моей  жены  казалась  мне
безобразной. Я знал ее,  какая она была, и никакая внешняя прелесть не могла
опять скрыть для меня возмутительную натуру  внутри. И что с утра  до вечера
ставило  меня   в  тупик,  это   ее  утонченное,  очевидное   лицемерие,  ее
поразительная  способность лгать. Посмотреть на  нее, послушать ее, и каждый
принял бы ее за самую святость и чистоту, за нежное создание, которое  могло
быть  оскорблено и  испугано  грубым словом, - за воплощение самой кроткой и
грациозной женственности.
     Так думал о ней каждый,  и как жестоко он  заблуждался! Сердца у нее не
было; этот факт был мне доказан через два дня после свадьбы, когда мы были в
Париже  и  там  получили  телеграмму,   извещавшую  о   смерти  ее   матери.
Парализованная графиня Эльтон, по-видимому, скончалась внезапно, или в  день
нашей свадьбы, или в ту ночь, но граф счел за лучшее подождать сорок  восемь
часов, прежде чем потревожить наше блаженство печальным известием.
     Его  телеграмма  сопровождалась  коротким письмом к  дочери,  в котором
заключительные строки были следующие:
     "Так как ты новобрачная и путешествуешь  за границей, то  я посоветовал
бы  тебе ни  в коем случае не надевать  траура.  При  этих  обстоятельствах,
право, нет никакой необходимости".
     И  Сибилла   охотно  приняла   совет,  однако  придерживаясь  белого  и
бледно-лилового цвета в своих бесчисленных и умопомрачительных туалетах, для
того,  чтобы не слишком оскорблять приличия во  мнении знакомых, которых  мы
могли случайно встретить в посещаемых нами заграничных городах.
     Ни  одно слово  сожаления не сорвалось с  ее  губ,  и ни одна  слеза не
пролилась о смерти матери. Она только сказала:
     - Как хорошо, что ее страдания кончились!
     Затем с иронической улыбкой она прибавила:
     -  Интересно  знать,   когда  мы  получим  от  Эльтон-Чесней  свадебные
карточки?
     Я  не  ответил, так как мне было больно за  недостаток  в  ней  теплого
чувства в этом случае, и я также  был до  некоторой степени суеверно удручен
фактом смерти в день нашего венчания.
     Теперь, однако,  это было делом  прошлого;  прошел  месяц  -  месяц,  в
который разрушение иллюзий продолжалось ежедневно и  ежечасно - до  тех пор,
пока я не  предстал лицом  к лицу с  голой прозой жизни  и не понял,  что  я
женился  на  красивом  животном  с  бесстыдной  душой  распутницы.  Здесь  я
остановился и спросил себя: не был ли я также распутником?
     Да, я легко допускаю это; но распутство мужчины, хотя бы доведенное  до
чрезмерности  в  горячей  молодости,  обыкновенно  переходит,  под  влиянием
великой  любви, в сильное желание  видеть  чистоту  и скромность  в  любимой
женщине. Если  мужчина позволял себе  безумствовать  и  грешить - наступает,
наконец, время, когда, если в нем осталось что-нибудь хорошее, он приходит в
себя  и хлещет свои пороки бичом самопрезрения, пока  не  испытает их резкую
боль и  жесткость, и тогда, страдая каждым фибром от заслуженного наказания,
он духовно преклоняет колена у  ног  какой-нибудь чистой искренней  женщины,
светлая душа которой,  подобно ангелу, веет сострадательно над ним, и отдает
ей  свою жизнь, говоря: "Делай, что  хочешь, с ней  - она твоя! И  горе той,
которая играет таким  даром или наносит новые оскорбления! Ни  один мужчина,
даже тот, кто вел разгульную  жизнь, не выберет себе в жены "легкую" женщину
- скорее он пустит себе пулю в лоб, чтобы положить конец всему.
     Свет  заходящего солнца  начинал угасать, маленькая лодка скользила  по
спокойной  воде, и  тень  окутывала  мою душу,  подобно тени  надвигающегося
вечера. Опять я спрашивал себя: разве нет счастия в целом свете?
     Как раз  в это время раздались гармонические  звуки с маленькой часовни
на берегу,  и воспоминания пробудились в  моем мозгу, доведя  меня  почти до
слез.  Мэвис Клер  была  счастлива!  Мэвис, с ее  откровенными  бесстрашными
глазами, нежным лицом  и светлой натурой! Мэвис, носящая  венец славы так же
просто, как могло бы дитя носить венок из ландышей, - она, с ее ограниченным
состоянием,  которое  даже в своей  незначительной  пропорции зависело от ее
усидчивой постоянной работы, - она была счастлива!
     А  я -  с моими миллионами  -  был несчастлив! Как  это было? Зачем это
было? Что я сделал? Я жил, как жили мои сотоварищи, я следовал общепринятому
жизненному строю общества, я чествовал друзей и успешно подавлял врагов, - я
поступал точно так же, как и другие поступают, имея богатство, - и я женился
на женщине, которую большинство мужчин гордилось бы иметь!
     Тем не менее оказалось, какое-то проклятие тяготело надо мной! Чего мне
не хватало в жизни?
     Я  знаю,  но  мне  стыдно  было  признать  это, так  как  я относился с
презрением к тому, что я называл сентиментальными бреднями о чистом чувстве.
И  теперь  я  принужден  был  сознать  всю  важность  этих  "сентиментальных
бредней", без которых не было настоящей жизни.
     Я понял,  что наш брак был только  грубой физической  связью, не более;
что  все  глубокие прекрасные  чувства,  освящающие  супружеский союз,  были
попраны; взаимное уважение, симпатия, доверие - тонкие сокровенные  духовные
узы, которые  не  поддаются  никакому  научному анализу  и  которые крепче и
сильнее  вещественных  и  связывают  вместе  бессмертные  души,  когда  тело
разрушается,  - ничего этого  не существовало и не  могло существовать между
мной и  женой.  Что мне делать  со своей  жизнью? -  задавал я себе тоскливо
вопрос.   Достигнуть   славы,   настоящей   славы,   в   конце   концов!   С
обворожительными глазами Сибиллы, смеющимися над моими попытками, - никогда!
Если б во мне явилась способность творческой мысли, она убила бы ее!
     Прошел  час, лодочник доставил меня к берегу, и я,  заплатив,  отпустил
его.
     Солнце окончательно  село;  густые багряные тени спускались на  горы, и
одна  или  две маленькие звездочки  слабо заблестели  на  западе. Я медленно
направился к вилле,  где мы  остановились,  принадлежащей  к большому  отелю
округа,  которую  мы  занимали  ради  покоя  и  независимости; некоторые  из
отельных слуг  были в нашем  распоряжении впридачу  к моему лакею  Моррису и
горничной моей жены. Я нашел Сибиллу в саду в плетеном кресле; ее глаза были
устремлены на красную полоску  света от закатившегося солнца, и  в руках она
держала  книгу,  одну  из  безобразных  зудящих новелл,  недавно  написанных
женщинами,  чтобы унизить и  опозорить свой  пол.  С непреодолимым внезапным
порывом гнева я выхватил у нее книгу и швырнул ее в озеро.
     Она не  выказала  ни удивления,  ни обиды;  она только перевела глаза с
горящего неба на меня и слегка улыбнулась.
     - Как ты свиреп сегодня, Джеффри! - сказала она.
     Я смотрел на нее в угрюмом молчании. От  легкой шляпы с бледно-лиловыми
орхидеями,  оттенявшими  ее  каштановые волосы,  до кончика изящно  вышитого
башмачка ее туалет был безукоризнен, и  она сама была безукоризненна. Я знал
это, бесподобный образец женственности... наружной!
     Мое сердце билось,  что-то душило меня в горле,  я мог  бы  убить ее за
омерзение и желание, которое она вызывала во мне.
     - Очень  жаль,  - сказал я  хрипло, избегая  ее взгляда, - но я не могу
тебя видеть с подобной книгой.
     - Ты знаешь ее содержание? - спросила она с той же легкой улыбкой.
     - Я могу догадываться.
     - Подобные вещи должны быть написаны, говорят теперь, - продолжала она.
-  И, судя по похвалам, расточаемым прессой этому сорту книг, очевидно,  что
общественное  мнение допускает,  чтобы давалась возможность  девушкам узнать
все относительно брака прежде, чем они вступят в него,  для  того, чтобы они
могли это делать с открытыми глазами, широко открытыми глазами.
     Она засмеялась, и ее смех причинял мне боль, как физическая рана.
     - Каким старомодным понятием теперь  кажется невеста отживших поэтов  и
романистов!  Вообразить  ее, боязливое, нежное  существо, робкое  в манерах,
застенчивое  в  разговорах,  носящее   эмблематическую   вуаль,  покрывавшую
совершенно лицо в прежнее время, как символ, что все тайны брака были скрыты
от ее невинных  глаз  девственницы!  Теперь вуаль носится откинутой назад, и
невеста, не смущаясь, смотрит на всех - о да, мы знаем вполне хорошо теперь,
что мы делаем, когда выходим замуж, благодаря "новым" романам.
     - Новые романы отвратительны, - сказал я  горячо, - как в смысле стиля,
так и нравственности! Я удивляюсь, как ты можешь читать их. Женщина, грязную
книгу  которой я  бросил прочь, - и я не чувствую сожаления, поступив так, -
столько же нуждается в грамматике, сколько в приличии.
     - Но критики  этого не заметили, - прервала она с насмешкой, звучащей в
ее   голосе.   -  По-видимому,  это  не  их  дело  содействовать  сохранению
правильности английского языка. Отчего они приходят в восхищение, так это от
оригинальности темы, хотя мне думается, что подобные вещи так  же стары, как
мир. Как  правило, я  никогда  не  читаю  критику, но  как-то  мне  случайно
попалась одна, на  книгу, которую ты только что утопил, и критик превозносил
ее.
     Она опять засмеялась.
     - Скотина! - проворчал я. - Должно быть, он нашел в ней лестный отзыв о
своих  собственных  пороках.  Но ты,  Сибилла,  зачем  ты  читаешь  подобную
гнусность?
     - Во-первых, меня побуждает любопытство, - ответила она равнодушно. - Я
хочу видеть, что приводит в восторг критика. Затем, когда я начала читать, я
нашла,   что  вся   история  касалась  того,  как   мужчины  развлекаются  с
запятнанными  голубками  больших  и окольных  дорог,  а так  как я  была  не
особенно  сведуща  в вещах этого  рода,  то я  подумала, что мне  не  мешает
познакомиться  с ними поближе.  Ты знаешь, эти кусочки противных  познаний о
некрасивых предметах подобны дьявольским наущениям: если выслушаете одно, то
выслушать  приходится  и  другие.  Притом   предполагается,  что  литература
отражает время,  в котором мы живем, а  так как этот  род  литературы теперь
более преобладает, чем что-нибудь иное, мы принуждены принять и изучить его,
как зеркало века.
     С  выражением полувеселья, полупрезрения  на  лице она встала с места и
посмотрела вниз, на восхитительное озеро.
     - Рыбы съедят книгу, - заметила она, - надеюсь, она не отравит их. Если
б  они  могли прочесть  и понять ее, какое  бы странное представление они бы
имели о нас, человеческих существах!
     -  Отчего ты  не  читаешь книги Мэвис Клер?  - спросил  я вдруг.  -  Ты
говорила мне, что восторгаешься ею.
     - Да, чрезвычайно! -  ответила она. - Я восторгаюсь и  дивлюсь  ей. Как
эта женщина может сохранить детское сердце и детскую веру в таком свете, как
этот, я решительно не могу понять. Ты спрашиваешь меня, отчего я не читаю ее
книги; я читаю их, я перечла их по несколько раз, но она  много не пишет,  и
ждать  ее произведения  приходится  дольше, чем произведения других авторов.
Когда я хочу чувствовать, как ангел, - я читаю Мэвис Клер, но я чаще склонна
чувствовать совсем иначе, и тогда ее книги только мучительны для меня.
     - Мучительны? - повторил я.
     -  Да! Мучительно находить  веру в  Бога, когда вы  не  можете верить в
Него; получать прекрасные доктрины, которых вы  не можете принять, и  знать,
что живет  такое существо,  женщина такая  же, как  вы, во всем,  кроме ума,
которая  имеет  то  счастие,  какого  вы  не  можете  достичь,  хотя  бы  вы
протягивали с  мольбой  руки  день  и ночь  и  дико взывали  бы к  печальным
небесам.
     В  этот  момент  она выглядела, как трагическая  королева; ее фиалковые
глаза сверкали, ее губы разомкнулись, ее грудь волновалась. Я подошел к  ней
со странным нервным колебанием и дотр