рное святилище, где
председательствовала Афина-Паллада, и где расположились обе собаки -  Трикси
и Император.  Император сидел и смотрел на перспективу  из окна, а Трикси  в
некотором отдалении с важным видом подражала позе своего большого  товарища.
Оба дружелюбно встретили меня и  мою жену, и пока Сибилла, гладила громадную
голову сенбернара, Мэвис вдруг спросила:
     - Где ваш друг, который был с вами здесь в первый раз, князь Риманец?
     - Он  в Петербурге  теперь, ответил я,  - но мы ожидаем его сюда недели
через две-три.
     - Наверно, он  необыкновенный человек, - сказала задумчиво Мэвис, -  вы
помните,  как странно  вели себя мои  собаки по отношению к нему.  Император
оставался неспокойным несколько часов после его ухода.
     И  в  коротких  словах  она рассказала  Сибилле  инцидент  о  нападении
сенбернара на Лючио.
     - Некоторые имеют естественную антипатию к собакам, -  сказала Сибилла,
- и собаки всегда чувствуют это и отплачивают тем же. - Но я бы не подумала,
что князь Риманец питает антипатию к другим существам, кроме женщин.
     И она засмеялась несколько горько.
     -  Кроме женщин! - повторила с удивлением Мэвис. - Он ненавидит женщин!
Тогда он должен быть актером, так  как ко  мне  он  был удивительно ласков и
добр.
     Сибилла  пристально  на нее посмотрела и  с минуту  молчала. Затем  она
сказала:
     -  Может  быть,  это  потому,  что  он  знает,  как  вы  не  похожи  на
обыкновенных женщин и не имеете общего с их обычными мишурными стремлениями.
Конечно, он всегда учтив  с  нами,  но мне думается,  легко  видеть, что его
учтивость часто не более, как маска, скрывающая совсем иные чувства.
     - Ты, значит, это заметила, Сибилла? - спросил я с легкой улыбкой.
     - Я  была бы слепой,  если  б не заметила, - однако я не порицаю его за
это  странное отвращение,  я думаю, оно делает  его более привлекательным  и
интересным.
     - Он ваш большой друг? - спросила Мэвис, взглянув на меня.
     -  Самый  большой друг, какого я имею!  - был  мой  быстрый ответ. -  Я
должен ему больше, чем когда-либо могу отплатить; даже я познакомился с моей
женой благодаря ему.
     Я  говорил,  не  думая  и  шутливо, но  когда  я  произнес  эти  слова,
неожиданный удар поразил мои нервы - удар мучительного воспоминания. Да, это
правда. Я был обязан ему,  Лючио, несчастием,  страхом,  унижением и  стыдом
иметь  такую  женщину,  как  Сибилла,  связанную  со мной,  пока  смерть  не
разъединит нас.  Я  почувствовал себя нехорошо,  моя голова  кружилась, и  я
опустился на  один из  дубовых стульев, стоявших в  рабочем  кабинете  Мэвис
Клер.  Между тем  обе женщины вышли вместе в сад через  французское открытое
окно-дверь, и  собаки последовали за ними.  Я  смотрел на  них: моя  жена  -
высокая,  статная, разодетая по последней моде; Мэвис - маленькая, легкая, в
своем мягком белом  платье,  с поясом из гладкой ленты;  одна - чувственная,
другая - одухотворенная;  одна -  низкая  и  порочная в желаниях, другая - с
чистой  душой  и  стремящаяся  к  благороднейшим  целям.  Одна  -  физически
великолепное  животное; другая только с нежным  лицом и идеально прелестная,
как  лесной  эльф. И глядя  я  всплеснул руками  и  с горечью подумал, какую
ошибку я сделал в выборе. В глубине эгоизма, составлявшего всегда часть моей
натуры, я теперь положительно верил, что я мог бы жениться на Мэвис Клер, не
допуская  мысли,  что все мое богатство оказалось  бы  бесполезным для  этой
цели,  и что я мог бы с одинаковым результатом предполагать добыть звезду  с
неба, как и одержать победу над  женщиной, которая могла основательно читать
мою  натуру и которая никогда  бы  не  спустилась  до уровня денег со своего
интеллектуального трона, - нет, хотя бы я был монархом многих народов!
     Я взирал на  крупные спокойные  черты  Афины-Паллады,  и белые  глазные
яблоки  мраморной  богини,  казалось,  в  свою  очередь, глядели  на  меня с
бесчувственным  презрением. Я  оглядел  кругом  комнату и стены,  украшенные
мудрыми словами поэтов и философов,  словами, напоминавшими мне об  истинах,
которые  я  знал, а между тем никогда не  применял  практически; и вдруг мои
глаза упали на угол  вблизи письменного  стола, где горела маленькая тусклая
лампада.  Над  лампадой  висело Распятие  из  слоновой  кости,  белевшее  на
драпировках  из  темно-красного бархата;  под ним,  на серебряной  подставке
находились песочные часы, из которых сыпался песок блестящими крупинками,  и
вокруг маленького алтаря было написано золотыми буквами: "Настоящее - благое
время".  Слово  "настоящее"  было крупнее, чем остальные.  "Настоящее" было,
очевидно, девизом Мэвис - не  терять момента, но работать, молиться, любить,
надеяться, благодарить Бога, быть довольной жизнью - все в "Настоящем", и не
сожалеть о прошедшем, не предугадывать будущее, но просто делать лучшее, что
только может  быть сделано, и  представить все остальное с  детским доверием
Божественной  Воле. Я в беспокойстве поднялся и пошел по дорожке, по которой
прошли в сад моя жена и Мэвис. Я нашел их у клетки сов-Атеней; главная сова,
по  обыкновению, с  важностью  фыркала  и  топорщила  перья  от негодования.
Сибилла повернулась, увидев меня; ее лицо было ясно и улыбалось.
     - Мисс Клер  независима в своих мнениях,  Джеффри, - сказала она. - Она
не побеждена князем Риманцем, как большинство. Факт  тот, что она только что
призналась мне, что он ей не совсем нравится.
     Мэвис покраснела,  но  ее  глаза  встретились  с  моими  с  бесстрашной
прямотой.
     - Я знаю, что не следует говорить того,  что думаешь,  - прошептала она
как-то смущенно, - в этом мой большой недостаток. Пожалуйста, простите меня,
м-р Темпест. Вы сказали мне, что князь  - ваш лучший  друг, и, уверяю вас, я
была чрезвычайно поражена его внешностью  при  первом  взгляде... Но  потом,
когда я  немного присмотрелась  к нему, во мне явилось убеждение, что он  не
совсем тот, чем кажется.
     -  Точно  так  же  он  сам  говорит  про  себя,  -  ответил  я,  слегка
засмеявшись. - Я думаю, у него  есть  тайна, и он  обещал мне  как-нибудь ее
пояснить. Но мне досадно, что он  вам не нравится, мисс Клер, так как вы ему
нравитесь.
     - Может  быть,  когда я  встречу его  снова,  мой  взгляд  изменится, -
сказала ласково Мэвис, - а теперь... Ну, не будем об этом больше говорить! В
самом  деле, с  моей  стороны было  неделикатно  высказывать  такое мнение о
человеке, к которому вы и леди Сибилла чувствуете  большое расположение.  Но
что-то, казалось, заставило меня,  почти против моей воли, сказать то, что я
только что сказала.
     Ее добрые глаза глядели огорченно и смущенно, и, чтобы  успокоить ее  и
переменить тему, я спросил, не пишет ли она что-нибудь новое.
     - О да, -  ответила она, - я никогда не ленюсь.  Публика очень добра ко
мне,  и,  прочитав  одну мою вещь, она немедленно требует другую, так что  я
очень занята.
     - А что же критики? - спросил я с большим любопытством.
     Она засмеялась.
     - Я никогда не обращаю на них ни  малейшего внимания, - ответила она, -
исключая, когда они настолько  запальчивы и слепы, что  пишут ложь обо  мне:
тогда я,  естественно, беру  смелость опровергать эту ложь - или посредством
личного объяснения, или посредством моих адвокатов. Кроме запрещения вводить
публику  в  ложное представление  о  моем труде  и целях, я не имею  никакой
вражды против критиков. Обыкновенно они - бедные труженики и страшно борются
за существование. Я часто помогала  некоторым из них так, чтобы они этого не
знали.  Один из  моих издателей прислал  мне на днях рукопись одного из моих
злейших врагов прессы и  заявил, что мое мнение решит ее судьбу; я прочла ее
и,  хотя  работа была  не из  блестящих,  но довольно хорошая, я, как только
могла, горячо  расхвалила ее и настаивала  на  ее  издании с условием, чтобы
автор никогда не узнал, что я имела решающий голос. Эта книга  недавно вышла
из печати, и я уверена, что она будет иметь успех.
     Она  остановилась  и,  сорвав  несколько  темно-красных роз,  подала их
Сибилле.
     - Да,  критикам  очень  плохо, ужасно  плохо  платят,  - продолжала она
задумчиво.  - Нельзя ожидать,  чтобы  они  писали  панегирики  пользующемуся
успехом автору, когда они сами не имеют успеха: чем иным может быть подобная
работа, как не желчью и полынью.  Я знакома с бедной маленькой  женой одного
из  них и  оплатила  счет  ее портнихи, потому что она боялась  показать его
своему мужу. Спустя неделю он  разнес мою последнюю книгу в газете,  где  он
сотрудничает, и  получил за свой труд, я полагаю, около  гинеи.  Конечно, он
ничего не знал относительно своей маленькой жены и ее докучливой портнихи, и
никогда не узнает, потому что я взяла с нее слово сохранить секрет.
     - Но зачем вы делаете подобные вещи?  - спросила удивленная Сибилла.  -
Если бы я  была на вашем месте, я бы не  препятствовала его жене впутаться в
гражданскую палату за свой счет!
     - Да? - Мэвис важно улыбнулась:
     - Ну, а я не могла.  Вы знаете, Кто сказал:  "Благословляй проклинающих
тебя и делай  добро ненавидящим тебя"? Притом  бедная маленькая женщина была
ужасно  испугана своей затратой.  Вы знаете, жалко  смотреть  на беспомощное
страдание людей, которые  хотят  жить выше  средств:  они  страдают  гораздо
больше, чем нищие на улицах, зарабатывающие часто более фунта в день  только
благодаря  хныканью  и  плаксивости.  Критики  находятся  в  гораздо  худших
условиях, чем  нищие: мало  кто  зарабатывает фунт в  день, и, конечно,  они
смотрят  как на  своих  врагов  на  авторов, зарабатывающих от  тридцати  до
пятидесяти фунтов в  неделю. Уверяю  вас,  мне  жаль критиков:  они  - менее
уважаемые и  хуже награждаемые из всего  литературного мира.  И я никогда не
забочусь о том, что они про меня говорят, исключая те случаи, как я заметила
раньше, когда они в своей поспешности  начинают лгать: тогда разумеется, для
меня делается необходимым восстановить истину в простой самозащите, как того
требует  мой долг  по отношению  к  публике.  Но, как правило,  я отдаю  все
заметки  прессы  Трикси,  -  указала  она  на крошечную таксу,  которая  шла
вплотную с краем ее белого платья, - и она разрывает их в клочки в несколько
минут.
     Она  весело  засмеялась,  и Сибилла  улыбнулась, следя  за  ней  с  тем
удивлением и восхищением, которые более или менее выражались в ее взглядах с
самого начала нашего свидания с этим веселым профессором литературной славы.
Мы теперь шли по направлению к калитке, собираясь уходить.
     - Могу я иногда  приходить к вам поболтать?  - спросила вдруг моя  жена
самым очаровательным и просящим  тоном. - Это было  бы таким  исключительным
правом!
     - Приходите,  когда  вам вздумается,  после полудня, - тотчас  ответила
Мэвис. - Утро принадлежит богине более властной, чем Красота - работе.
     - Вы никогда не работаете ночью? - спросил я.
     - Разумеется, нет! Я никогда не ставлю уставы природы вверх  дном. Ночь
-  для  сна,  и  я  пользуюсь  ею  с благодарностью  за  это  благословенное
назначение.
     - Хотя многие авторы могут писать только ночью! - сказал я.
     -  Тогда  вы  можете быть  уверены,  что  они дают  пятнистые картины и
неясные характеристики.  Есть, я знаю,  такие, которые вызывают  вдохновение
посредством джина или опия так же, как и полночными  влияниями, но я не верю
в подобные методы. Тот, кто хочет написать книгу, которая держалась бы более
одного "сезона",  должен писать  утром,  когда  отдохнувший  мозг  свеж  для
литературного труда.
     Она проводила нас до  калитки и остановилась под портиком. Ее громадная
собака легла около нее, и розы колыхались над ее головой.
     -  Во  всяком  случае, работа приносит вам  пользу,  - сказала Сибилла,
глядя на нее долгим, пристальным, почти завистливым взглядом. - Вы выглядите
совершенно счастливой!
     - Я совершенно счастлива, - ответила она улыбаясь. - Мне нечего желать,
кроме того, чтобы умереть так же спокойно, как я живу.
     - Пусть этот день будет очень отдаленным! - сказал я горячо.
     Она подняла на меня свои добрые мечтательные глаза.
     - Благодарю вас!
     Она сделала нам прощальный жест рукой, когда мы оставили ее и повернули
за угол проселка, и несколько  минут  мы медленно шли в абсолютном молчании.
Наконец Сибилла заговорила.
     - Я вполне  понимаю  ненависть к Мэвис Клер, - сказала она. - Я  боюсь,
что я сама начинаю ее ненавидеть.
     Я остановился и смотрел на нее, удивленный и уничтоженный.
     - Ты начинаешь ненавидеть ее? Ты? И почему?
     - Ты так слеп, что не можешь заметить, почему! - резко возразила она, и
хорошо знакомая мне легкая недобрая  улыбка заиграла вокруг ее губ. - Потому
что она счастлива! Потому что у нее нет соблазнов в жизни,  и потому что она
смеет быть довольной! Хочется сделать ее несчастной! Но как это сделать? Она
верит в Бога. Она думает, что все Его предписания правильны и благи. С такой
твердой верой она будет счастлива на чердаке, зарабатывая несколько пенсов в
день. Я теперь  великолепно вижу, чем она завоевала публику: она внушает  те
теории жизни, в которых  она сама убеждена. Что  можно  сделать против  нее?
Ничего!  Но  я  понимаю,  почему критики  любят  "давить" ее;  если б я была
критиком,  имеющим склонности к виски и кафе-шантанным  женщинам, я бы  сама
"давила" ее за то, что она так непохожа на остальных особей своего пола.
     -   Что  ты  за  непонятная  женщина,   Сибилла!  -   воскликнул   я  с
действительным раздражением. - Ты восторгаешься книгами мисс Клер, ты всегда
восторгалась ими, ты просила ее подружиться, и почти в  то же самое время ты
утверждаешь, что  хотела  бы  "раздавить"  ее  или  сделать  ее  несчастной!
Признаюсь, я не могу тебя понять!
     - Разумеется, ты не можешь! - спокойно ответила она, и ее глаза глядели
на меня со  странным выражением, когда мы остановились  на минуту  под тенью
каштана прежде, чем войти в наш  парк. - Я никогда  не  предполагала, что ты
можешь, и, непохожая на  заурядную "непонятную" женщину, я никогда не винила
тебя за твое  нежелание понять. Я сама иногда не понимаю себя, и даже теперь
я не вполне  уверена, что безошибочно определила глубину или  ограниченность
моей натуры. Но  по  отношению  к Мэвис  Клер, разве ты  не  состоянии  себе
представить, что зло может  ненавидеть добро? Что отъявленный пьяница  может
ненавидеть умеренного гражданина? что отверженная может ненавидеть  невинную
девушку?  и  что,  возможно,  я, читая жизнь, как я  ее  читаю, и  находя ее
отвратительной  в  ее  проявлениях,  не  веря  совершенно  ни  мужчинам,  ни
женщинам, и лишенная всякой веры в Бога, - могу ненавидеть? Да, ненавидеть!
     И она захватила в горсть поблекшие листья и разбросала их у своих ног.
     - Ненавидеть  женщину,  которая  находит жизнь  прекрасной  и  признает
существование  Бога,  которая  не  принимает  участия  в наших  общественных
обманах и злословиях, и которая, вместо моей мучительной страсти к  анализу,
обеспечила  себе  завидную  славу  и  уважение   тысяч  людей,  связанная  с
невозмутимым  довольством! Чего-нибудь да  стоило  бы,  чтобы такую  женщину
сделать несчастной - хоть  один раз в  жизни,  но  такая, как она есть,  это
невозможно!
     Она отвернулась от меня и медленно пошла вперед. Я  последовал за ней в
горестном молчании.
     - Если ты не хочешь быть ее другом,  тебе следовало так ей и сказать, -
вымолвил я. - Ты слышала,  что она говорила относительно притворных уверений
в дружбе?
     - Слышала, - сумрачно ответила она. - Она умная  женщина, Джеффри, и ты
можешь довериться ей, чтобы разгадать меня.
     При этих словах я поднял глаза и прямо взглянул на нее. Ее чрезвычайная
красота становилась для меня почти мучением, и  с внезапным порывом отчаяния
я воскликнул:
     - О Сибилла, Сибилла! Зачем ты такая?!
     - Ах, зачем, в самом деле?! - откликнулась она, насмешливо улыбнувшись.
-  И зачем, будучи такой, я родилась графской дочерью? Если б я была уличной
шлюхой, я была бы  на  своем месте, обо мне писали  бы драмы  и  романы, и я
могла бы сделаться  такой героиней, что все  хорошие люди плакали бы слезами
радости от моего великодушия в поощрении их  пороков. Но  как графская дочь,
порядочно вышедшая замуж  за миллионера, я - ошибка  природы. Иногда природа
делает ошибки, Джеффри, а когда она делает их, они обыкновенно непоправимы!
     В это время мы  дошли до  нашего парка, и  я в  убийственном настроении
брел рядом с ней через луг по направлению к дому.
     - Сибилла,  - сказал я наконец, - я надеялся, что ты и Мэвис Клер могли
сделаться друзьями.
     Она засмеялась.
     -  Я полагаю,  что  мы  будем друзьями, но  ненадолго: голубка неохотно
входит в  компанию с вороном, а  образ жизни и прилежные привычки Мэвис Клер
будут  для меня  нестерпимо  скучны. Притом,  как я сказала  раньше, она как
умная и глубокомысленная женщина слишком прозорлива, чтобы не разгадать меня
с  течением  времени.  Но  я буду притворяться,  пока  могу.  Если  я  стану
разыгрывать роль "владетельной леди" или "покровительницы", то, конечно, она
меня  не пожелает  ни  на минуту. Мне  предстоит более трудная  роль  - роль
честной женщины!
     Опять она  засмеялась  злым смехом, заледенившим мою  кровь, и медленно
прошла в  дом  через  открытую  дверь гостиной. И  я, оставшись один в саду,
среди роз  и деревьев, почувствовал, что прекрасное поместье Виллосмир вдруг
сделалось  безобразным, лишилось  всех своих прежних прелестей  и  было лишь
убежищем для отчаяния, убежищем для всевластного и всегда победоносного духа
зла.

        "XXVIII"

     Одна из странностей  в странном  течении нашей человеческой жизни - это
неожиданность некоторых непредвиденных событий, которые в один день или  час
могут произвести погром там, где было сравнительно безопасно.
     Как  удары  землетрясения,  шумливые  инциденты громов  обрушиваются на
правильную  рутину  обыденной жизни,  разрушая наши  надежды, разбивая  наши
сердца  и превращая наши  радости  в пыль  и  пепел  отчаяния. И этого  рода
губительная смута  обыкновенно появляется  среди видимого благоденствия, без
малейшего  предупреждения  и  со  всем  бешенством  урагана.  Она  постоянно
обнаруживается в неожиданных, почти  мгновенных,  падениях некоторых  членов
общества, которые гордо  поднимали  головы перед своими собратьями и считали
себя  примером  для  целого  государства;  мы видим  ее в  капризных судьбах
сановников, которые в милости сегодня и унижены завтра, - и крупные перемены
происходят с такой необъяснимой быстротой, что едва ли удивительно слышать о
тех религиозных  сектах,  которые, когда у  них  все  процветает  лучше, чем
обыкновенно,  торопятся сменить  одежду  дерюгой и посыпают  головы  пеплом,
громко  молясь: "Приготовь нас, о Господи, к приближающимся дням несчастья!"
Умеренность  стоиков,  которые считали нечестивым  радоваться или печалиться
элементами  скорби  и радости,  не  позволяя  себе  увлекаться ни чрезмерным
восторгом,  ни чрезмерной  меланхолией,  была  безусловно  мудрым  свойством
характера. Я,  живший  несчастливо, когда дело касалось моего  внутреннего и
лучшего сознания, был, однако,  наружно  удовлетворен  материальной стороной
жизни и окружающей меня роскошью  и начинал входить во  вкус  к этим вещам и
ими старался подавлять мои более тонкие горести, и, успев  в этом, я делался
с  каждым днем  более  отъявленным  материалистом,  любя  физический  покой,
аппетитную пищу, дорогие вина и личное удовлетворение  так, что постепенно я
даже лишился стремления к умственному напряжению.
     Кроме  того, я  почти незаметно научился выносить чувственный  характер
моей жены;  правда, я  уважал  ее  меньше, чем  турок уважает женщин  своего
гарема, но, как турок, я находил дикое удовольствие в обладании ее красотой,
и этим чувством  и животной страстью, которую оно порожд ало, я вынужден был
довольствоваться. И  в сво