ления.  В  этой склянке  его  достаточно,
чтобы убить десять человек, если проглотить по ошибке.
     Я  смотрю  на  него с  удивлением. Он бесцветен, и его  едва ли хватит,
чтобы наполнить чайную ложку... Однако... Он даст мне  вечный мрак и закроет
навсегда чудесную сцену вселенной... Так  мало,  чтоб сделать так много!.. Я
надела на  талию свадебный подарок Лючио  - прелестную  змею  из драгоценных
камней,  которая обвилась вокруг  меня, словно ей было поручено передать  от
него  объятие... Ах, если б я могла обманываться такой приятной фантазией!..
Я  дрожу,  но  не  от  холода  или страха:  это просто  возбуждение  нервов,
инстинктивное отвращение тела и крови при близкой перспективе смерти...
     Как  ярко  светит через  окна солнце! Его  бесчувственный золотой  взор
следил за столькими, умирающими в муках,  созданиями  без того, чтоб облачко
затемнило его лучезарность, как бы выражая этим сожаление!

        "***"

     Из  всех  разнообразных  типов  человеческих  существ,  мне кажется,  я
ненавижу класс поэтов. Я  любила их и верила им; но теперь я знаю, что они -
только ткачи  лжи,  строители воздушных замков, в которых ни одна трепещущая
жизнь не может дышать, ни  одно усталое сердце не найдет приюта. Любовь - их
главный мотив; они или идеализируют, или унижают ее, а  о той любви, которую
мы,  женщины, ищем,  у  них  нет понятия. Они  могут  только  воспевать  или
животную страсть, или этические невозможности; о взаимной  великой симпатии,
о нежном охотном  терпении, о любящей снисходительности им  нечего  сказать.
Между их преувеличенной  эстетикой и разнузданной чувствительностью мой  дух
был подвергнут пытке и растерзан колесованием... Я думаю, не одна несчастная
женщина, разбитая разочарованиями любви, проклинает их, как и я!

        "***"

     Я думаю, что теперь я готова. Больше нечего сказать. Я не  ищу для себя
оправданий.  Я   такая,  какова  я  есть  -  гордая  и  непокорная  женщина,
своенравная   и  чувственная,  не  видящая   дурного  в  свободной  любви  и
преступления  в  супружеской  неверности,  и если я  порочна,  я могу честно
заявить,  что  мои  пороки были поощряемы во мне  большинством  литературных
наставников  моего  времени. Я  вышла замуж,  как выходит замуж  большинство
женщин  моего круга, просто  из-за денег;  я любила, как  любит  большинство
женщин моего  круга,  за  внешнюю  привлекательность; я  умираю,  как  умрет
большинство женщин моего круга, естественно или самоубийством, в совершенном
атеизме, радуясь, что нет будущей жизни...

        "***"

     Мгновение  назад я держала  яд в  руке,  готовая выпить его, но вдруг я
почувствовала, что  кто-то, крадучись, походит ко мне сзади; взглянув быстро
в зеркало, я увидела... мою мать! Ее лицо, безобразное и страшное, каким оно
было в последний период ее болезни,  отражалось  в стекле, выглядывая  из-за
моего  плеча! Я повернулась - она исчезла! И теперь я содрогаюсь  от холода,
и, я  чувствую,  холодный пот выступил у  меня на лбу; машинально я намочила
носовой платок духами из одного из серебряных  флаконов на туалетном столе и
провела им по вискам, чтобы  оправиться от болезненого обморочного ощущения.
Оправиться! Как глупо с моей стороны, когда я собираюсь умереть. Я не верю в
привидения, между тем я могу поклясться,  что моя мать действительно  только
что была здесь; конечно,  это  была  оптическая иллюзия моего  возбужденного
мозга. Сильный запах носового  платка напоминает мне  Париж, я вижу магазин,
где я купила эти особенные духи, и хорошо одетого куклообразного призказчика
с  навощенными  маленькими  усиками  и безукоризненной французской  манерой,
выражающей бессловесный комплимент тогда, когда он составлял счет...
     Рассмеявшись при  этом  воспоминании,  я вижу в зеркале  мое  засиявшее
лицо: мои  глаза блестят,  и ямочки  около  губ то появляются,  то исчезают,
придавая  моему  выражению  чарующую  привлекательность.   Между  тем  через
несколько  часов  эта красота будет уничтожена, и через несколько дней черви
будут кишеть там, где теперь играет улыбка.

        "***"

     Мне пришла мысль,  не должна  ли  я  произнести  молитву.  Она была  бы
лицемерной,   но  подобающей  случаю.  Чтобы  умереть  прилично,  необходимо
посвятить  несколько  слов  церкви.  Я полагаю,  ученые  не  думают, в какое
странное состояние своими передовыми теориями они приводят человеческий ум в
час смерти.  Они  забывают,  что на краю могилы приходят  мысли,  которые не
могут  быть  утешены  научными тезисами... Однако я  не хочу  молиться;  мне
кажется  подлым,  что я, которая не молилась с детства, стану  теперь  глупо
повторять фразы, чтобы только удовлетворить невидимые силы.

        "***"

     Я  смотрела  в каком-то  оцепенении  на маленький флакон с ядом в  моей
руке. Он теперь совершенно пуст. Я проглатывала каждую каплю содержавшейся в
нем  |жидкости,  я  выпила  его  быстро  и  решительно,  как пьют  противное
лекарство, не давая себе времени  для  размышления  или  колебания. Вкус его
едкий и жгущий  мне язык, но  сейчас я не осознаю болезненного результата. Я
буду  следить  за своим лицом  в зеркале и  замечать приближение смерти: это
будет, во всяком случае, новое и не лишенное интереса ощущение...

        "***"

     Моя мать здесь - здесь, со мной, в этой комнате! Она бесшумно двигается
по ней,  делает  отчаянные  жесты руками  и силится  говорить.  Она выглядит
такой, какой она была, умирая, - только  более жизненная, более чувствующая.
Я ходила за ней, но не могла тронуть  ее - она ускользнула от меня.  Я звала
ее: "Мать! Мать!" - но ни  один звук не  был произнесен ее белыми губами. Ее
лицо так страшно,  что меня охватил ужас,  и  я упала перед ней  на  колени,
умоляя ее оставить меня; тогда  она  остановилась  в  своем движении взад  и
вперед и улыбнулась!
     Что за безобразная это была улыбка!
     Я думаю, что я потеряла  сознание...  так  как я  нашла себя лежащей на
полу. Острая и мучительная боль  пробежала  по моему телу и  заставила  меня
вскочить  на  ноги...  Я  до  крови  кусала  губы,  чтоб  не  закричать   от
испытываемых страданий и не встревожить дом.
     Когда пароксизм прошел,  я увидела мою  мать, стоявшую  почти  рядом со
мной,  безмолвно  следившую  за  мной  со странным  выражением  удивления  и
раскаяния. Я прошла  через  нее  и возвратилась на этот  стул, где  я теперь
сижу; я теперь спокойнее, и в состоянии постичь,  что она -  только призрак,
фантазия  моего собственного мозга;  я воображаю,  что она  здесь, тогда как
знаю, что она умерла.

        "***"

     Неописуемые  муки  сделали  из  меня  на  несколько  минут  корчащееся,
стонущее,  безмолвное  существо.  Действительно,  эта микстура  смертоносна;
страдание ужасно... ужасно... Оно свело судорогой  каждый  член и  заставило
трепетать каждый нерв.
     Взглянув  в  зеркало на  лицо,  я  вижу,  что  оно уже  изменилось. Оно
осунулось  и посинело - вся розовая окраска губ исчезла, глаза неестественно
двигаются... Около углов рта видны синие знаки, как и на висках, и я замечаю
необыкновенно сильное  биение вен у  горла. Каковы бы  ни  были мои мучения,
теперь нет лекарства - и я решила сидеть здесь и изучать до конца мои черты.
"Жница, имя  которой Смерть", наверное, близко, готовая собрать своей  рукой
скелета мои длинные волосы, как сноп спелого хлеба...  мои бедные прекрасные
волосы! Как я  любила их блестящую  волну  и расчесывала  их,  и обвивала их
вокруг  своих  пальцев...  И  как  скоро  они  будут,  подобно  плевелам,  в
черноземе!

        "***"

     Пожирающий  огонь пылает в  моем мозгу и  теле, я вся горю, и во  рту у
меня пересохло от жажды; я выпила несколько глотков холодной воды, но  легче
мне не стало.  Солнце ярко светит на  меня, как открытая печь... Я пробовала
встать, чтобы опустить шторы, но не нашла в себе сил подняться. Сильный свет
ослеплял меня; серебряные туалетные ящики на моем столе сверкают, как лезвия
сабель. Это благодаря могучему усилию воли я в состоянии продолжать писание;
моя голова кружится, и что-то душит меня за горло...

        "***"

     Одно мгновение я думала, что умираю... Мучительные боли разрывали меня,
я могла бы позвать  на помощь, и я сделала бы это, если  бы мне был оставлен
голос. Но я могу говорить  только шепотом, я бормочу  свое собственное  имя:
"Сибилла!  Сибилла!"  - и  едва  слышу  его.  Моя  мать  стоит около  меня -
по-видимому, ожидая; недавно мне показалось, что я слышу, как она говорит:
     - Пойдем, Сибилла! Пойдем к твоему возлюбленному!..
     Теперь я  сознаю глубокую тишину везде, мной овладело полное онемение и
отрадный отдых от болей, но я вижу мое лицо в зеркале и знаю, что это - лицо
мертвой. Все скоро кончится; несколько тяжелых вздохов - и  я буду спокойна.
Я довольна, так как свет  и  я никогда не были добрыми друзьями;  я уверена,
если бы мы могли знать до нашего рождения, что такое в сущности жизнь, мы бы
никогда не взяли на себя труд жить.
     ...Ужасный страх напал на  меня. Что, если смерть не то, чем считают ее
ученые; положим, она другая форма жизни.
     Быть может, я теряю одновременно и рассудок, и бодрость?..
     И  что  значит  это  ужасное  сомнение,  овладевшее  мной?..  Я начинаю
сбиваться... Чувство ужаса подползает ко мне... У меня нет больше физических
болей, но что-то худшее, чем боль, гнетет меня... чувство, которое я не могу
определить. Я  умираю... умираю!.. Я  повторяю это  себе в утешение... Через
короткое время  я буду глуха,  слепа  и  бессознательна...  Зачем же  тишина
вокруг меня  нарушена звуком? Я прислушиваюсь... и явственно слышу шум диких
голосов,  смешанных с  грохотом  и раскатами отдаленного  грома!..  Моя мать
стоит ближе ко мне, она протянула руку, чтоб дотронуться до моей!..

        "***"

     О Господи!.. Позволь мне писать, писать, пока могу! Позволь мне держать
еще крепко  нить, привязывающую меня к земле,  дай мне время,  время раньше,
чем я исчезну, погружусь в темноту и пламя! Позволь мне написать  для других
ужасную правду, как я вижу ее, о смерти! Нет! Нет, нет! Я не могу умереть! Я
выхожу  из  своего тела;  я мало-помалу  вырываюсь  из него  в  необъяснимых
мистических муках, но  я не  умираю,  я переношусь в новую жизнь, неясную  и
обширную!...  Я  вижу  новый  свет, полный темных  образов, смутных,  однако
безобразных! Они летят  ко  мне,  делая мне  знаки. Я  в  полном сознании, я
слышу, я  думаю,  я знаю! Смерть  - лишь  человеческая  мечта,  утешительная
фантазия; она действительно не существует, в мире есть только жизнь! О горе!
Я не могу умереть! В моем смертном  теле я могу едва дышать; перо, которое я
стараюсь  держать, напишет скорее само, чем моей колеблющейся  рукой, но эти
страдания - муки рождения, а не смерти!..
     Всеми  силами души я борюсь, чтоб  не  погрузиться в ту  черную бездну,
которую  я вижу  перед  собой, но моя мать тянет меня  с  собой, я  не  могу
оттолкнуть  ее!  Я теперь  слышу ее  голос, она говорит  ясно и смеется, как
будто  плачет:  "Иди, Сибилла!  Душа  рожденного  мной детища, иди встречать
своего  возлюбленного! Иди и посмотри, кого ты любила! Душа женщины, которую
я  воспитала,  возвращайся туда,  откуда  ты пришла!" Я  продолжаю бороться,
дрожа,  я смотрю  в темную пустоту, и  теперь кругом  все  крылья  огненного
цвета; они наполняют пространство, они окружают меня, они гонят меня вперед,
они кружатся вокруг меня и колют меня, точно стрелами и градом!..

        "***"

     Позволь  мне  писать дальше, писать этой мертвой  телесной рукой... Еще
одно мгновение, страшный Бог!.. Еще одно мгновение, чтобы  написать  истину,
ужасную истину  смерти,  самая  темная  тайна которой - жизнь, не  известная
людям! Я живу! Новая, сильная, стремительная жизненность овладела мной, хотя
мое тело почти мертво! Слабая дрожь еще пробегает по нему, и я заставляю его
ослабевшую руку  писать  эти последние слова:  я живу!  К  моему  отчаянию и
ужасу, к  моему сожалению и мучению,  я живу! О  невыразимое горе этой новой
жизни! И  Бог, в  Котором я  сомневаюсь, Бог,  Которого меня учили отрицать,
этот оскорбленный и поруганный Бог существует! И я  могла бы найти Его, если
бы  хотела, тысяча  голосов  кричит  мне об  этом!.. Слишком поздно! Слишком
поздно! Багряные крылья бьют меня, эти странные, неясные, безобразные образы
окружают меня и  двигают вперед...  в  дальнейшую темноту... среди  ветра  и
огня!..  Послужи мне  еще  немного,  умирающая рука, пока я  не уйду...  Мой
терзаемый дух  должен заставить  тебя  написать  то, что нельзя назвать, что
земные   глаза   могут  прочесть   и  что  может   послужить   своевременным
предупреждением для земных существ!.. Я знаю, наконец, кого я любила! Кого я
избрала, кому я молилась!.. О Господи, будь милосерден!.. Я теперь знаю, кто
требует моего поклонения и тянет меня в мир пламени... его имя..."
     Тут  кончилась  рукопись  -  неоконченная, прерванная  внезапно,  и  на
последней фразе было чернильное пятно, как будто перо  было силой вырвано из
омертвелых пальцев и второпях брошено.
     Часы в последней комнате опять пробили. Я  дрожа встал  со  стула.  Мое
самообладание  поддалось,  и  я   наконец  начал  чувствовать  изнурение.  Я
посмотрел искоса на мою мертвую жену - на ту, которая со  сверхъестественным
усилием  объявила  себя еще живущей, которая странным невообразимым образом,
по-видимому,  писала   после  смерти  в  неистовом   желании  дать  страшное
объяснение,  которое тем  не  менее осталось  необъяснимым!  Застывший  труп
теперь  действительно  ужасал меня, а я не  смел дотронуться до него, я едва
смел глядеть на него... Каким-то смутным, необъяснимым образом я чувствовал,
словно "багряные крылья"  окружали  его, ударяя меня  и  двигая  меня  также
вперед!
     Держа  рукопись  в руке,  я нервно  наклонился  вперед, чтобы  потушить
восковые  свечи на  туалетном  столе... Я увидел  на  полу  носовой  платок,
надушенный французскими духами, о  которых писала  умершая женщина; я поднял
его  и  положил  вблизи нее, где она сидела, безобразно скаля  зубы на  свое
отражение  в зеркале.  Мои глаза уловили блеск змеи, обвивавшей ее талию,  и
мгновение  я  смотрел  на ее  зеленое  сверкание в немом очаровании,  затем,
осторожно двигаясь, в холодном поту от охватившего меня ужаса, я повернулся,
чтобы уйти из  комнаты.  Когда я дошел  до портьеры и  поднял  ее,  какой-то
инстинкт заставил  меня  оглянуться назад. "Ты  говоришь, что ты не  умерла,
Сибилла! - громко выговорил я. - Не умерла, а живешь! Тогда, если ты живешь,
где  же  ты,  Сибилла?  Где?"  Тяжелое  молчание, казалось,  было  исполнено
страшного значения;  свет  электрических  ламп, падая  на  труп  и мерцая на
покрывающей его шелковой одежде, казался неземным, и  благоухание  в комнате
имело  запах  земли. Паника овладела мной,  и, бешено раздвинув  портьеру, я
бросился бежать,  чтобы  не  видеть  этой  ужасной фигуры женщины,  телесную
красоту  которой  я  любил,  как любят ее чувственные люди, и оставил ее, не
запечатлев на  ее  холодном  лбу прощальный или сострадательный поцелуй, так
как... в конце концов, я должен был подумать о себе... А она была мертва.

        "XXXVII"

     Я  прошел через все  подробности приличного  "потрясения", трогательной
скорби и притворного сочувствия общества к внезапной смерти моей жены. Никто
в  действительности  не  огорчился этим;  мужчины  поднимали брови, пожимали
плечами,  чрезмерно курили папиросы  и меняли  тему разговора, ибо  эта была
слишком неприятна и уныла;  женщины были рады избавиться от слишком красивой
и слишком возбуждающей  восхищение  соперницы,  и  большинство фешенебельной
публики с  восторгом  толковало  о  трагических обстоятельствах  ее кончины.
Обычно люди редко искренне огорчаются, когда исчезает какой-нибудь блестящий
член  общества: остается  вакансия  для мелюзги. Будьте уверены, если  вы по
несчастию  знамениты  красотой,  умом  или  тем  и  другим вместе,  половина
общества желает  вашей  смерти,  а  другая  половина  старается  сделать вас
возможно более несчастным, пока вы живы.
     Чтобы  причинить  утрату своей смертью, нужно  быть  любимым  глубоко и
неэгоистично; а глубокая  неэгоистичная любовь  встречается между  смертными
реже,  чем  жемчуг  в   куче  пыли.  Благодаря  моей   обильной  кассе,  все
относительно самоубийства Сибиллы было отлично улажено. Принимая во внимание
ее  социальное  положение  как  дочери  графа, два  доктора удостоверили  (я
предложил им весьма приличное вознаграждение), что ее  смерть  произошла "по
несчастной случайности", а  именно: от приема по нечаянности слишком большой
дозы усыпительного лекарства.  Это было  самое лучшее  свидетельство,  какое
можно было дать,  и самое  почтенное. Это дало грошовым  газетам возможность
морализировать над опасностью усыпительных средств вообще, и Том, Дик, Гарри
послали письма  в излюбленные периодические издания (подписав полностью свои
имена),  излагая свои  мнения о свойствах усыпительных средств,  так что  на
неделю обычная скука газет была оживлена.
     Условности  закона, приличия и порядка были до  конца соблюдены  - всем
было  заплачено  (что  составляет   главное),  и  все,  мне  думается,  были
удовлетворены.
     Похороны порадовали  души всех гробовщиков  - так они были поразительно
расточительны.  Цветочные  магазины  разбогатели от бесчисленных заказов  на
гирлянды и кресты из самых дорогих цветов. Когда гроб принесли к могиле, его
не было видно из-за  покрывавших его цветов.  Но среди всех  этих  "символов
любви" и трогательных надписей, сопровождавших белые массы лилий, гардений и
роз,   символизировавших,   как   предполагалось,  невинность   и   прелесть
отравленного  тела,  не  было  не  одного  искреннего сожаления,  ни  одного
непритворного выражения  истинной скорби. Лорд  Эльтон представил достаточно
убитую  физиономию  достойного родительского  горя,  но,  думаю,  он  не был
удручен смертью дочери,  разве только жалел,  что она была  препятствием для
его женитьбы на Дайане Чесней. Мне кажется, что сама Дайана была  опечалена,
насколько  может быть  чем-нибудь опечалена  такая  легкомысленная маленькая
американка,  хотя будет правильнее  сказать, что она была  скорее  испугана.
Внезапная смерть Сибиллы ошеломила и встревожила ее, но я не уверен, что она
огорчила ее.
     Какая огромная разница между неэгоистичной горестью и чувством нервного
личного  потрясения!   Мисс  Шарлотта  Фитцрой  приняла  известие  о  смерти
племянницы  с  тем  удивительным  мужеством,   которое  часто  характеризует
религиозных  старых  дев  в известном  возрасте. Она оставила свое вязанье и
сказала: "Да будет воля Господня!" - и  послала за своим любимым духовником.
Он  пришел, просидел  с  ней  несколько  часов,  попивая  крепкий чай, а  на
следующее утро в церкви  удостоил ее  причастия.  Сделав  это,  мисс Фитцрой
продолжала  свой  безупречный  и  правильный  образ  жизни,   нося   то   же
добродетельное сокрушенное выражение, как  всегда, и не выказывая каких-либо
других признаков чувства. Я как опечаленный муж-миллионер, без сомнения, был
самым интересным лицом в драме; я знал, что  я  был отлично одет,  благодаря
моему портному и предупредительной заботливости главного гробовщика, который
в  день похорон подал мне  черные перчатки,  но в сердце  я  чувствовал себя
лучшим актером, нежели Генри Ирвинг. Лючио не присутствовал при  погребении;
он написал мне из города коротенькую  записку  с соболезнованием и намекнул,
что уверен, что я  пойму, почему он  отсутствует. Я, конечно, понял и оценил
его  уважение,  как я думал,  ко  мне и моим чувствам;  Однако, как  это  ни
покажется странным  и несообразным, я никогда так не желал его общества, как
тогда! Между тем похороны моей прекрасной и неверной жены были блистательны:
красивые  лошади тянули  кареты с коронами длинной  вереницей от хорошеньких
прогалин Варвикшира  до