сталь.
     - Та  последняя  ставка Линтона...  вам, - сказал  я,  запинаясь, - его
душа...
     -  В которую  ни он, ни вы не верите! -  заметил  Лючио. - Вы, кажется,
теперь дрожите от пустой сентиментальной идеи?
     - Но вы, - начал я, - вы говорите, что верите в душу?
     Я?  Я сумасшедший! -  И он горько засмеялся.  -  Разве вы до сих пор не
нашли этого? Наука сделала мой ум больным, мой друг! Он привел меня к такому
глубокому  источнику горестных открытий, что  не  мудрено, если мои  чувства
иногда путаются, и в эти безумные моменты я верю в душу!
     Я тяжело вздохнул.
     - Я хочу пойти спать, я чувствую себя усталым и абсолютно несчастным!
     - Увы,  бедный миллионер!  - сказал ласково Лючио.  -  Уверяю вас,  мне
жаль, что вечер закончился так злополучно.
     - И мне также жаль! - повторил я уныло.
     - Подумать! -  продолжал  он,  мечтательно глядя на  меня, - если б мои
верования,  мои безумные теории стоили б  чего-нибудь, я бы мог  потребовать
единственную  несомненно  существующую  частицу  вашего покойного  знакомого
виконта Линтона. Но где и как свести с ним счеты? Будь я теперь сатаной...
     Я принудил себя слабо улыбнуться.
     - Вы бы торжествовали! - сказал я.
     Он придвинулся ко мне и ласково положил свои руки на мои плечи.
     - Нет,  Джеффри, - и его властный голос зазвучал нежными нотами, - нет,
друг мой! Будь я сатаной,  я бы наверно горевал! Потому  что каждая погибшая
душа напомнила  бы  мне мое собственное падение, мое собственное  отчаяние и
составила бы новое  препятствие между мной и небом! Помните - сам дьявол был
некогда ангелом!
     Его глаза улыбались, но я бы мог поклясться, что в них блестели  слезы.
Я крепко сжал его руку; я чувствовал, что, несмотря на его цинизм и наружную
холодность,   судьба   молодого   Линтона  глубоко  его  тронула.  От  этого
впечатления  моя симпатия к нему приобрела новую силу, и я пошел спать более
примиренный с собой и с  обстоятельствами вообще.  В  продолжение нескольких
минут, пока  я  раздевался, я даже  был в  состоянии  размышлять о  вечерней
трагедии с меньшим сожалением и с большим спокойствием, так как, безусловно,
терзаться над непреложным было бесполезно. И,  в конце концов, какой интерес
представляла для меня жизнь виконта? Никакого.
     Я  начал  смеяться над  своей  слабостью  и  возбужденностью  и, будучи
страшно утомленным, повалился  в постель и моментально  уснул. К утру, может
быть, часов в  пять,  я  вдруг  проснулся, точно от  прикосновения невидимой
руки. Я весь дрожал, обливаясь холодным  потом.  Обыкновенно  темная комната
освещалась странным светом, точно облаком белого дыма или огнем. Я поднялся,
протирая себе глаза, - и  один момент смотрел с ужасом  вперед, сомневаясь в
ясности  своих  чувств,  так  как   совершенно  явственно  и  отчетливо,  на
расстоянии шагов пяти  от  постели, я видел три стоящие фигуры, закутанные в
темные   одежды  с   выдвинутыми  капюшонами.  Они  были   так  торжественно
неподвижны, их черная драпировка так  тяжело падала вокруг них,  что не было
возможности сказать,  были  ли  они мужчины или женщины; но что парализовало
меня  изумлением и ужасом - это был странный окружавший их свет: прозрачное,
блуждающее, холодное  сияние освещало их,  как лучи бледной  зимней  луны. Я
пытался  крикнуть, но мой  язык  отказался  мне  повиноваться, и  мой  голос
застрял в горле.
     Все  трое оставались абсолютно  неподвижными, и снова  я  протер глаза,
дивясь, был ли это сон или галлюцинация. Дрожа всем телом, я протянул руку к
звонку с намерением неистово  звонить  на помощь,  как  вдруг голос, тихий и
звучащий невыразимой  тоской, заставил меня в  смятении откинуться  назад, и
моя рука бессильно упала.
     - Горе!
     Слово  резким  неприятным  звуком потрясло  воздух, и  я почти  лишился
чувств  от ужаса, так как  теперь  одна из  фигур  пошевельнулась, и ее лицо
светилось из-под закутывавших его  покрывал, - белое лицо,  как самый  белый
мрамор, и с  таким  страшным выражением отчаяния, что моя кровь заледенела в
жилах.  Послышался  глубокий  вздох, более похожий  на предсмертный  стон, и
опять слово: "Горе!" - нарушило тишину.
     Обезумевший  от  страха и  едва  сознавая, что  я делал,  я  соскочил с
кровати, бешено кинулся к этим фантастическим замаскированным фигурам, решив
схватить  их  и спросить,  что значит  эта  глупая  и неуместная шутка.  Как
неожиданно все  трое подняли  головы и повернули  лица в мою сторону!  Какие
лица! Неописано страшные в своей бледной агонии. И шепот, более ужасный, чем
пронзительный крик, проник в самые фибры моего сознания: "Горе!".
     Бешеным   прыжком   я   бросился  на   них;  мои  руки  ударили  пустое
пространство. Между тем, там, так же явственно, они стояли, грозно смотря на
меня, пока мои сжатые кулаки бессильно били их кажущиеся телесными образы! И
затем я вдруг  увидел их глаза - глаза, следящие за мной зорко, безжалостно,
презрительно, - глаза, которые, как волшебные огни, медленно жгли мое тело и
дух. Потрясенный,  почти разъяренный  от  нервной  напряженности, я предался
отчаянию;  я  думал, что  это  ужасное видение предвещало смерть -  наверно,
пришел мой последний час! Затем я увидел, что губы одного  их  этих страшных
лиц шевельнулись... Мною овладела какая-то сверхъестественная жажда жизни...
Странным образом я знал или угадал ужас того, что будет сказано... И, собрав
все свои оставшиеся силы, я крикнул:
     - Нет! Нет! Не надо еще того вечного суда! Нет!
     Борясь с пустым воздухом, я старался оттолкнуть эти неосязаемые образы,
которые, возвышаясь надо мной, съедали мою  душу пристальным взглядом  своих
гневных глаз,  и  с  подавленным  зовом на  помощь я  упал как  бы в  темную
пропасть без чувств.

        "XI"

     Как протекли часы от этого страшного эпизода до утра - я не знаю. Я был
мертв  для  всех впечатлений.  Наконец  я проснулся  или, скорее,  пришел  в
чувство, чтоб увидеть  солнечный  свет, весело лившийся  сквозь полуоткрытые
шторы, и найти себя на постели  в покойном положении, как будто бы я никогда
не покидал ее. Было ли то видение простой галлюцинацией,  страшным кошмаром?
Если  так,  то,  без  сомнения,  это  была  самая   отвратительная  иллюзия,
когда-либо посланная страной сна! Здесь не мог быть вопрос здоровья, так как
я чувствовал себя лучше,  чем когда-нибудь  в жизни! Я лежал некоторое время
неподвижно, размышляя о  виденном  и пристально смотря  на ту часть комнаты,
где,  как  мне  тогда  казалось,  стояли три  фигуры; но я уже так  привык к
холодному самоанализу, что к тому  времени, когда мой лакей принес мне чашку
кофе, я  решил, что все случившееся было не больше, как фантазией, созревшей
из  моего  собственного  воображения,  возбужденного  историей  самоубийства
виконта Линтона.
     О смерти молодого  человека  не  оставалось никакого  сомнения: краткое
известие  о ней было помещено в утренних  газетах, хотя трагедия разыгралась
так поздно ночью, и ни о каких подробностях  не  упоминалось;  лишь в  одной
газете был намек на "денежные затруднения", но кроме этого и объявления, что
тело  перенесено  в  дом  покойника  в ожидании  следствия,  ничего не  было
сказано.
     Я нашел Лючио в курительной комнате, и он первый мне указал на короткий
параграф, озаглавленный "Самоубийство виконта".
     - Я говорил вам, он отличный стрелок!
     Я кивнул. Меня это  как-то перестало интересовать. Волнения предыдущего
вечера,  по-видимому,  истощили  весь  мой  запас  симпатии  и  сделали меня
холодно-равнодушным.  Погруженный  в   самого   себя  и   свои   собственные
беспокойства,  я  чувствовал  потребность  высказаться  и  принялся подробно
рассказывать о  галлюцинациях,  тревоживших  меня в продолжение  ночи. Лючио
слушал, странно улыбаясь.
     - Старое токайское, очевидно, было слишком сильно для вас! - сказал он,
когда я кончил свой рассказ.
     -  Вы  дали мне старого  токайского?  - спросил я  смеясь, - тогда  вся
таинственность объясняется. Я был уже возбужден и не нуждался в возбуждающих
средствах.  Но  какие  шутки  играет  с  нами  воображение!   Вы  не  имеете
представления,  насколько явственны были  эти призраки, насколько живо  было
впечатление!
     -  Безусловно!  (И его  темные глаза  испытующе  остановились  на мне).
Впечатления  часто  весьма  живы.   Например,  какое  удивительно   реальное
впечатление производит на нас мир!
     - Да, но ведь мир реален! - ответил я.
     -  Реален?  Вы  принимаете его  так,  но  вещи  кажутся  разно  каждому
отдельному  индивидууму. Нет двух человеческих  существ, думающих одинаково;
отсюда   происходят   противоположные  мнения  относительно  реальности  или
нереальности  мира. Но не будем углубляться в бесконечный вопрос о том,  что
есть и что кажется. Вот  несколько писем для вашего рассмотрения. Вы недавно
говорили  о  покупке поместья.  Что  вы  скажете  о Виллосмирском  замке,  в
Варвикшейре? Я присмотрел это место для  вас, и мне кажется, это именно  то,
что  надо.  Великолепный замок был  построен еще при Елизавете и находится в
прекрасном  состоянии;  сады  удивительно  живописны, классическая река Авон
вьется широкой лентой через парк, и все это включая обстановку, продается за
бесценок;  за  пятьдесят  тысяч  фунтов   стерлингов.  Я  думаю,  вам  стоит
приобрести  это   поместье:  оно  как   нельзя  больше   подойдет  к  вашему
литературному и поэтическому вкусу.
     Послышалось ли мне, или в самом деле,  его голос  прозвучал  насмешкой,
когда он  произносил последние  слова?  Я не мог  допустить,  чтоб  это было
возможно, и быстро ответил:
     - Все,  что вы рекомендуете, должно заслуживать внимания,  и само собой
разумеется  я  поеду  и  посмотрю.  По описанию мне оно  нравится,  и страна
Шекспира всегда привлекала меня, но не хотите ли вы сами купить его?
     Он замялся.
     - Нет! Я никогда долго не живу. Я из породы  скитальцев и не люблю быть
привязанным к одному месту. Но  я рекомендую вам Виллосмир по двум причинам:
во-первых, он очарователен  и  в прекрасном виде; во-вторых,  это произведет
значительное впечатление на лорда Эльтона, когда он узнает о вашей покупке.
     - Как так?
     -  А  так, что  Виллосмир  был его собственностью, - спокойно  возразил
Лючио, - пока не попал в руки жидов.  Он дал его им как гарантию для займов,
и  только недавно они вступили в него  как владельцы, продав очень многое из
картин, фарфора, bric-a-brac <Хлам, подержанные вещи (фр.).>  и прочих
ценностей.
     Его глаза сверкнули презрением. Тотчас он продолжал:
     -  Как  результат  неудачных  спекуляций  лорда Эльтона и удивительного
лукавства  жидов, Виллосмир назначен  в продажу,  и  пятьдесят тысяч  фунтов
стерлингов сделают вас завидным владельцем поместья, стоящего сто тысяч.
     - Мы сегодня вечером обедаем у Эльтонов? - спросил я в раздумье.
     - Непременно! Вы, конечно, не  забыли это приглашение и леди Сибиллу! -
ответил он смеясь.
     Я немного помолчал и наконец проговорил:
     - Я  хочу во  что  бы  то  ни  стало  купить  Виллосмир.  Я  сейчас  же
протелеграфирую  инструкции моим  поверенным.  Вы мне  дадите  имя  и  адрес
агентов?
     - С большим удовольствием, мой милый мальчик.
     И  Лючио  протянул  мне  письмо,  содержащее  подробности  относительно
поместья.
     - Но не слишком ли скоро вы решили? Не  лучше ли сначала осмотреть его?
Вам может что-нибудь не понравиться.
     -  Если  б даже оно было бараком, наводненным  крысами, то  и тогда б я
купил  его!  - решительно сказал я. - Я немедленно примусь  за дело. Я хочу,
чтоб  сегодня  же  вечером  лорд  Эльтон  узнал,  что  я  будущий   владелец
Виллосмира!
     - Хорошо!
     И мой приятель взял меня  под руку,  и мы вместе вышли  из  курительной
комнаты.
     - Мне нравится  ваша быстрота  действий,  Джеффри!  Она удивительна!  Я
всегда уважаю решимость. Даже  если  человек порешит идти в ад, я чту его за
то, что он держит свое слово и прямо идет туда после смерти.
     Я засмеялся, и мы расстались  в самом хорошем расположении  духа: он  -
чтоб отправиться в клуб, я  - чтоб  телеграфировать точные  инструкции своим
приятелям  мистерам  Бентаму и Эллису,  для  немедленной покупки на мое  имя
поместья, известного как Виллосмирский замок в графстве  Варвик, невзирая ни
на цену, ни на риск, ни на затруднения.
     В  этот вечер  я  одевался  с особенной тщательностью,  причиняя  почти
столько  же хлопот  Моррису,  как если  б  я был  суетливой женщиной. Но он,
однако, прислуживал мне с примерным терпением,  и только, когда я был совсем
готов,  он решился высказать то, что очевидно  уже  давно  засело  у него  в
голове.
     -  Извините  меня, сэр, - сказал он,  - но я полагаю,  вы сами заметили
нечто неприятное в княжеском лакее, Амиэле?
     -  Да, он скорей  малый угрюмый,  если это то, что вы хотите сказать, -
возразил я. - Но я думаю, в этом нет никакого вреда.
     - Не знаю, сэр, - ответил Моррис серьезно,  - но уверяю вас,  он делает
много странного. Внизу с прислугой он говорит  нечто поразительное,  поет, и
представляет, и танцует, как будто бы он был целым театром.
     - В самом деле!  - воскликнул я, удивленный,  -  я  бы никогда этого не
подумал.
     - И я, сэр, но это факт.
     - В таком случае, он очень занимателен,  - продолжал  я, дивясь, почему
мой человек придает такую предосудительную форму талантам Амиэля.
     -  О,  я  ничего не говорю против его  занимательности. (И Моррис потер
свой  нос.) Пусть себе прыгает и забавляется, коли ему это нравится, но меня
удивляет  его обманчивость,  сэр.  Вы  его считаете  за скромного,  угрюмого
малого, не думающего ни о чем,  кроме своих обязанностей, но он этому полная
противоположность, сэр,  если  вы  мне  поверите.  Язык, которым он говорит,
когда делает  свои представления  внизу, поистине ужасен! А он клянется, что
выучился  ему  у  одного  господина  на  скачках,  сэр!  Прошлым вечером  он
передразнивал  всех великосветских господ, затем  стал  гипнотизировать,  и,
честное слово, моя кровь заледенела.
     - Почему? Что же он делал? - спросил я с некоторым любопытством.
     - Вот  что,  сэр:  он посадил  на  стул  одну  из  судомоек и  принялся
указывать на нее пальцем, скрипя зубами точь-в-точь, как дьявол в пантомиме.
И  хотя  она -  серьезная  и  скромная девушка,  но тут  вскочила  и  начала
кружиться, как  лунатик, потом  вдруг  стала скакать  и  поднимать юбки  так
высоко,  что  было  положительно  неприлично!  Некоторые  из  нас  старались
остановить  ее  и  не могли; она была как сумасшедшая, пока  не позвонили из
двадцать второго номера - из комнат князя, и  он, схватив  ее, посадил опять
на стул  и ударил  в ладоши. Она тотчас  пришла в себя и буквально ничего не
помнила из того, что только что  делала.  Раздался  опять звонок из двадцать
второго номера,  и Амиэль закатил глаза подобно пастору и со словами: "Будем
молиться!" - ушел.
     Я засмеялся.
     - По-видимому, у него  много юмору, чего я бы никогда не подумал о нем,
-  сказал  я.  - Но  разве вы думаете, что  в  его кривлянии есть что-нибудь
злонамеренное?
     - Эта судомойка больна сегодня, - ответил он, - у нее "подергивание", и
никто из нас не смеет сказать ей причину ее болезни.  Нет, сэр,  как хотите,
верьте или не верьте  мне, но что-то есть  странное в  Амиэле. И кроме того,
хотел бы я знать, что он делает с другими слугами?
     -  Что он делает  с другими слугами? - повторил  я растерянно. - Что вы
хотите сказать?
     - Хорошо, сэр, князь имеет собственного повара - не правда ли? - сказал
Моррис,  перечисляя  по пальцам, - и двух  лакеев, кроме Амиэля, -  довольно
спокойных  малых, помогающих  ему. Затем он  имеет  кучера  и  грума  -  что
составляет  шесть  слуг. Между  тем,  за исключением Амиэля,  никто  из  них
никогда не показывается в  кухне  отеля. Повар  присылает кушанья неизвестно
откуда, и двое других лакеев только появляются у стола: днем они не бывают в
своих комнатах, хотя, быть может, они приходят туда спать, и никто не знает,
где стоят лошади и карета  или где  живут кучер и грум. Но известно, что они
оба и повар столуются вне дома. Это мне кажется очень таинственным.
     Я начинал чувствовать совершенно беспричинное раздражение.
     -  Вот что, Моррис, - сказал  я, - ничего нет  бесполезнее или вреднее,
как  привычка  вмешиваться в чужие  дела. Князь имеет право  жить,  как  ему
нравится,  и делать со своими  слугами, что  хочет; я  уверен,  он по-царски
платит им за  свои  привилегии. И живет ли его повар здесь или там, наверху,
под  небесами,  или  внизу, в  подвале,  это  меня  не  касается.  Он  много
путешествовал  и,  без  сомнения,  имеет  свои привычки,  и,  вероятно,  его
требования относительно пищи весьма прихотливы. Но я ничего не желаю знать о
его хозяйстве. Если вы  не любите  Амиэля, вы легко можете избегать его, но,
ради Бога, не делайте таинственности там, где ее не существует.
     Моррис  посмотрел вверх, потом  вниз и с  особенным старанием  принялся
складывать один из моих  фраков. Я увидел,  что я  совершенно остановил  его
порыв доверчивости.
     - Слушаю, сэр.
     И он больше ничего не сказал.
     Меня скорее  забавил рассказ моего слуги о странностях  Амиэля, и когда
вечером мы ехали к Эльтонам, я кое-что из этой истории сообщил Лючио.
     Он засмеялся.
     -  Оживленность Амиэля часто  переходит границы, - сказал он, - и он не
всегда может совладать с собой.
     - Какое  же  ложное  представление  я  составил  о  нем: я  считал  его
серьезным и несколько угрюмым!
     - Вы знаете старую поговорку: "наружность обманчива". Это сущая правда.
Профессиональный  юморист почти всегда лично неприятный  и  тяжелый человек.
Что касается Амиэля, то он подобно мне, кажется не тем, что он есть на самом
деле.  Его единственной ошибкой можно  счесть  склонность переходить границы
дисциплины,  но в других отношениях он служит мне  прекрасно, и я  не требую
ничего больше. Что же, Моррис негодует или испуган?
     - Ни то,  ни другое, я думаю, - ответил я,  смеясь, - он представляется
мне как пример оскорбленной добродетели.
     - А, тогда вы  можете быть уверены,  что когда судомойка танцевала,  он
следил за  ее  движениями  с  самым  тонким  интересом,  -  сказал Лючио.  -
Почтенные люди  всегда особенно внимательны  в  этих  делах.  Успокойте  его
чувства и скажите ему, что Амиэль  - сама добродетель! Он у меня на службе с
давних  пор, и  я  ничего не  могу сказать против него  как человека.  Он не
претендует  быть  ангелом.  Особенность  его  речей  и  поведения  -  только
результат постоянного подавления естественной веселости,  но, в сущности, он
прекрасный малый. Гипнотизму он научился, когда был со мной в Индии; я часто
предупреждал его  об  опасности  практиковать эту силу  на не  посвященных в
тайну.  Но  судомойка! Бог мой! Судомоек так  много! Нужды  нет, если  одной
больше или меньше с подергиванием!
     Мы  приехали.  Карета  остановилась  перед  красивым  домом, и  мы были
встречены великолепным  слугой  в  красной ливрее, белых шелковых чулках и в
напудренном  парике.  Он  величественно  передал  нас   своему  двойнику  по
наружности  и  важности,  даже,  быть  может,  еще  с  более  презрительными
манерами,  который,  в  свою очередь, проводил нас  наверх  с  видом, как бы
говорившим: "Глядите, до какого позорного унижения жестокая  судьба  привела
великого человека!"
     В гостиной  мы нашли лорда Эльтона, стоящего у камина, спиной к огню, и
как раз  против  него на  низком кресле сидела, развалясь, элегантно  одетая
молодая особа с очень маленькими ножками. Я заметил ножки, потому что, когда
мы вошли,  они  более  всего  бросались в глаза,  будучи  протянутыми из-под
бесчисленных оборок  к огню, который  граф прикрывал  собой.  В комнате  еще
сидела другая дама, прямо,  как натянутая струна, с изящно сложенными руками
на  коленях,  и ей были мы сначала