ь
очутиться в  стране  Австралии,  чтоб,  значит, при  помощи этого  забыть  и
стереть из памяти свою жизнь, и свою жену, и вьетнамца, и ту работу, которую
он делал много лет из года в год и которую не любил ни одного дня, а потом и
боялся  ее  и  ее неоправданных и  непоправимых  последствий. А  почему  ему
взбрела в  голову именно  Австралия, так  он  и  сам думал - почему? Просто,
наверно,  далеко она размещалась, эта  страна Австралия,  и Михайлов  совсем
ничего про нее не знал, кроме красивого названия, которое  запомнил навсегда
из пройденного курса средней школы. А больше про Австралию он ничего не знал
и, наверно, потому  туда  стремился  всей  душой  и телом подсознательно.  А
может, и не  туда  он  мечтал и надеялся  попасть, а хотел исчезнуть отсюда,
чтоб,  значит, не быть тут больше никогда. И это единственное пустое желание
Михайлова отличало его от остальных одушевленных представителей живого мира,
населяющих необозримые просторы страны от конца и до края.
 А раньше, до того  переломного момента, как Михайлов ушел с работы и от
жены, у него скорей всего бывали  и иного  направления желания, но какие они
были  и сколько их было -  много то есть или мало,  -  Михайлов давно уже не
помнил, да и не вспоминал никогда, и потребности у него такой - вспоминать -
не возникало, потому что ничего хорошего и  радостного из  прошлой его жизни
не сохранилось у Михайлова в памяти и не задержалось,  а  сохранилось только
все плохое,  принесшее  ему  когда-нибудь зло.  Такие  у  него, видно,  были
природные свойства памяти  и мозга - не запоминать все светлое и  хорошее, а
запоминать  одно  лишь плохое. А может, и  правда,  не  было  у него  ничего
такого, что  надо было бы  запомнить  раз  и навсегда  и  иметь  при  себе в
качестве  приятных  воспоминаний о  прожитом  отрезке  жизни. И  вот  помнил
Михайлов, например, как лежал под белой простыней его  напарник или что жена
ему  изменяла с вьетнамцем. И до  этих пор не  мог он постигнуть, почему она
это  делала именно  вот  с  вьетнамцем,  а  не  с  лицом  какой-нибудь более
привычной   в   их  местности   нации  или  народности.   И  ведь   расовыми
предрассудками никогда  Михайлов не страдал,  потому что даже  и  евреев  он
считал за таких же людей, как и все и ничем не хуже других, а это его добило
и  доконало - то, что вот с вьетнамцем, хотя и понятно ему было, что разницы
нет существенно никакой и не в этом трагическая  суть дела и происшествия. А
то,  допустим, как они с женой познакомились и встретились, память Михайлова
в себе  не  удержала,  и теперь восстановить это он,  если бы и захотел,  то
никак не  мог бы. Помнил Михайлов,  что был он  когда-то демобилизованным из
рядов  Советской армии воином в звании рядового и никакой жены у  него тогда
не было,  а  потом она появилась и долго была,  а  потом был вьетнамец, и ее
опять  не стало.  Сразу,  в  один прекрасный  день, не  стало  у него  жены,
невзирая на  то, что  еще длительный  срок  они жили чужими людьми под общей
одной крышей, имея общего ребенка в возрасте до семи лет. И этот ребенок рос
и вырастал, а жена все  жила и жила с вьетнамцем, а Михайлов жил сам по себе
отдельно, для того, чтобы зарабатывать какие-нибудь деньги и покупать на них
еду и одежду для  ребенка  и для  себя. И зарабатывал он эти деньги, работая
дежурным слесарем на промышленном предприятии тяжелой  индустрии, или, проще
говоря, на  заводе. И  он  не любил  этот завод и свою  должность  дежурного
слесаря, так  как  завод этот, если,  например,  смотреть на  него с  высоты
четвертого этажа заводоуправления, представлял из себя  обнесенное забором с
колючкой  сосредоточение зданий цехов, грязных и  низких,  и разбросанных по
голой  земле без  умысла и  распорядка,  а между цехами  были нагромождены и
наворочены железобетонные ноги и фермы, и балки крановых эстакад, а под ними
копились груды  мертвого  промышленного хлама  и  горы  металла,  и какие-то
остовы и скелеты отживших механизмов и станков, и какие-то рельсы и болты, и
еще  много  чего-то  железного  и  ржавого,  и  изуродованного.  И  по всему
пространству  завода носился удушливый  ветер и  подхватывал за собой черную
пыль литейных производств,  и перемешивал  ее с рыжим песком,  и  швырял эту
вонючую помесь в окна и в стены,  и поднимал столбами  и клубами  под  самое
небо. И от этого  вечного  ветра  даже цветы  на клумбе, которую разбили под
окнами кабинета  директора для  эстетической  красоты, всегда были окутаны и
покрыты слоями жирной пыли и грязи, и пахли эти тусклые больные цветы сталью
и ржавчиной, и индустриальными маслами,  и  заводские  люди,  двигавшиеся из
цеха  в  цех по  различным технологическим потребностям  и надобностям, были
пыльными  и промасленными,  и  как  бы лишенными  на время  выполнения своих
производственных обязанностей человеческого  достойного  обличья. И Михайлов
не любил этих промышленных людей и сторонился их общества и компании, хотя и
сам был в грязи и в масле и никогда не мог отмыть себя полностью. А когда-то
с  женой  Михайлов  ходил  в  кино, а  перед этим  кино  демонстрировали  им
документальные кадры исторической  кинохроники  - как  водили на  работу  на
какой-то  дореволюционных  времен фабрике  лошадей  и  они крутили  какой-то
тяжелый  ворот, ходя  по  замкнутому  кругу, пока  не  уставали, а потом  их
отпрягали  от  ворота и уводили  в  конюшню на  отдых и кормежку, а  в ворот
впрягали  других таких  же лошадей, отдохнувших  и поевших сена. И  Михайлов
сравнивал себя  с этими  рабочими лошадьми и уподоблял себя им, потому что и
его  трудовая  жизнь  так же  протекала,  как и у тех лошадей.  Каждый  день
протекала его жизнь  в  таком же круговороте упрощенных действий, только шел
он на  работу сам, по собственному пониманию, и  сам впрягался и вертел свой
ворот  с  напарником,  пока не подойдет их время смены. А смысл работы у них
заключался в текущем ремонте  оборудования, состоящего из станков и прессов,
которые  ломались  в   течение   производственного   процесса   и  требовали
неотложного  ремонта,  тупо  и неподвижно стоя с искореженными от перегрузок
деталями и узлами, и  Михайлов  заменял им  эти  узлы  и детали, вышедшие из
строя,  на  новые.  И  оборудование снова  работало до  следующей  аварии  и
поломки, давая продукцию народному хозяйству страны  и мира.  И вот говорят,
что  машины бывают умные. Может,  конечно, и  бывают. Но Михайлов  таких  не
видел  и не встречал,  а те, какие он  видел, были простые  и примитивные  в
своей  способности резать  и давить металл  или  выполнять  прочие  неважные
функции и операции. И вот, значит,  из-за всего этого перечисленного он и не
любил  эти станки и прессы и  не  любил  свою работу и профессию, но никакой
другой  работы Михайлов  не  знал  и не  понимал  и не  умел делать никакого
другого общественно полезного дела.  И он работал по типу того, как работали
лошади в кинохронике, механически  и без всякого удовольствия и пользы душе,
а  только лишь ради получения средств  к  дальнейшему существованию. А потом
уже,  когда  с  его напарником произошел  несчастный случай  травматизма  со
смертельным  исходом,  стал  Михайлов  не  только  что  не  любить эту  свою
вынужденную работу, но  и бояться  станков  и  прессов.  которые  обязан был
ремонтировать.   И   было   это,   когда   сын   Михайлова   достиг   своего
шестнадцатилетия,  а  вьетнамец бросил его  жену и передумал  с  ней жить, а
Михайлову это было безразлично и все равно. И как раз тогда убило трубой его
напарника,  а он, напарник, был молодой и веселый и любил спать с женщинами,
и женщины тоже его за это любили, и было у него их много, разных и всяких. И
еще  у  него была вторая  жена  и  двое детей,  а у первой жены от него была
дочка, и он платил ей положенные алименты.
 И вот его убило  трубой после того,  как они вместе, Михайлов то есть и
напарник, произвели замену старого и разрушенного клапана на прессе, и пресс
включили для испытания и проверки в холостом режиме работы, и когда, значит,
его включили, вернее,  это Михайлов  нажал на кнопку "пуск", то  появился  и
возник  какой-то  лишний  звук, и  они пошли  посмотреть,  что за звук такой
неположенный  и  откуда  он  происходит, - Михайлов  чуть  вперед  пошел,  а
напарник чуть сзади,  а в это самое  время трубу  и  оборвало,  и, как шланг
резиновый, страшным давлением  отбросило эту стальную трубу,  и напарника по
голове  сзади ударило. Он и  смерти своей не увидел - такой неожиданной силы
был этот удар. А Михайлов  остался целым  и  нетронутым, хотя  и находился в
непосредственной  опасной  близости от напарника,  и на него все  смотрели и
удивлялись, как это так могло  произойти,  что они  были  вдвоем и вместе, а
убило одного  напарника, а  Михайлова даже маслом  не  искупало. А  какая-то
молодая  баба  из  медпункта  в халате  сказала,  что хороших  людей  всегда
убивает, а  всякое говно  остается  жить  среди нас и плавать на поверхности
нашей  жизни.  А  прессовщик, который  приходился  напарнику  лучшим другом,
сказал, что стрелять вас всех надо за такие дела.
 И  Михайлов стоял на  похоронах напарника совсем  один, как перст,  и к
нему не подходили скорбящие люди,  а он этого  и не хотел. Он  и на поминках
сидел сам, а на него все  время смотрели  обе вдовы напарника, а также и его
родители,  и  сестра, и  остальные родственники, и  друзья. А может, ему так
казалось.
 А  потом  Михайлова  таскали  в  прокуратуру  и  заставляли  писать там
объяснительные записки  письменно и снимали с него дознание в устной  форме,
потому что он был единственным и самым главным  свидетелем этого несчастного
случая  на  производстве, а прокуратура была  призвана  установить по  долгу
службы  личность  истинного  виновного,  чтоб  осудить  его  за  проявленную
преступную халатность и несоблюдение Правил  техники безопасности при работе
с сосудами, находящимися под давлением.
 И, значит, когда все это кончилось и назрела  в природе весна, Михайлов
бросил  свою работу,  так как стал он бояться всех этих  движущихся железных
машин и механизмов и  не мог  больше физически  и морально  их обслуживать и
ремонтировать.  И  в  одно  утро  этой ранней  весны  он  вышел  из  дома  и
почувствовал, что ничего ему не надо  и ничего он не хочет, и он не пошел на
работу,  а  пошел   бродить  вокруг  да  около,  прощупывая  и  предугадывая
подступившую  к нему  фазу  жизни,  которую  надо будет  ему так  или  иначе
перетерпеть и прожить, а там, может, настанет Австралия.
 И он ходил без определенных занятий туда и сюда  и видел, что город, по
которому он ходит,  скучный и одноцветный,  и думал, что ему,  этому городу,
далеко, наверно, до Австралии во  всех отношениях и  по  всем статьям. И так
ходил  Михайлов по улицам без толку и направленности, а просто, чтоб убивать
время, и  заходил  на вокзал, и читал  расписание движения  поездов дальнего
следования, и заходил  в агентство  воздушных  сообщений  и там  тоже  читал
расписание, отыскивая  рейс  на Австралию и время  его отправления. А о том,
что  нету  у  него  денег  на  приобретение  билета и  визы  или,  допустим,
какого-нибудь другого  разрешения от властей, он  не думал. И про то, что не
дадут ему ничего такого разрешающего  без наличия  неопровержимых оснований,
он тоже не думал.
 И проходил  Михайлов весь день дотемна, и подошло его время идти домой,
но он и домой не пошел, потому что не было у него больше желания туда идти и
опять  видеть перед собой свою жену,  которая  столько лет безнаказанно пила
его  кровь с вьетнамцем, и сына  своего не хотел Михайлов больше видеть, так
как давно  уже  стал он Михайлову чуждым и незнакомым и даже потерял на него
похожесть по чисто внешним  признакам, а был копия мать в молодости - один к
одному.  И Михайлов снова пошел на  вокзал и, так как  захотел есть,  съел в
буфете типа "экспресс" вареное  яйцо и выпил стакан  чая с бубликом. А потом
он нашел свободное место в пассажирском зале ожидания и заснул  на нем сидя,
и  спал в такой неудобной скрюченной позе, свесив  голову вниз к  коленям, а
руки сложив на  животе крестом. Но до утра ему доспать не позволила милиция,
которая,  делая  обход  зала ожидания на предмет  выявления  и пресечения  в
зародыше правонарушений общественного порядка, обнаружила спящего без задних
ног Михайлова  и  разбудила его, ударив в плечо.  И потребовала  милиция  от
Михайлова,   чтоб  он  предъявил  документ,  удостоверяющий  личность,  а  у
Михайлова  на  этот случай оказался  паспорт,  потому что он  его так  и  не
выложил из  кармана с  тех времен, когда ходил через день  и каждый  день  в
прокуратуру, и Михайлов  его предъявил милиции. А милиция сверила фотографию
с его действительной личностью и прописку проверила  - ее то есть наличие, а
потом Михайлову говорит:
 - Почему на вокзале ночуете, гражданин Михайлов?
 А Михайлов говорит:
 - Поезда ожидаю.
 А милиция спрашивает:
 - А вещи где?
 А Михайлов говорит:
 - В камере хранения.
 А милиция говорит:
 - Тогда покажите ваш билет.
 А Михайлов говорит:
 - Нету у меня билета. Билеты продавать начнут за час  до отправления. Я
очередь занял.
 И милиция его оставила сидеть в зале ожидания  и не забрала, и Михайлов
поспал еще с  час  или больше, а  под  утро ушел невыспавшимся  с  вокзала и
разбитым, чтобы, значит, не привлекать. И  начал он, Михайлов, жить, не имея
постоянного жительства, а слоняясь  по городу  и  ночуя то на вокзале, то на
автостанции,  то в аэропорту. Но в аэропорту  редко он  ночевал,  потому что
аэропорт в часе езды от городской черты располагался, и туда автобусом ехать
надо было рейсовым, и в  конце маршрута часто билеты  проверяли на выходе, а
деньги Михайлов экономно расходовал, на  покупку  хлеба,  так  как было их у
него  совсем мало и, где  их  брать, Михайлов еще вплотную не задумывался. А
задумывался он  только над  тем,  как  ему бороться с непрерывно отрастающей
бородой и где простирывать  носки,  которые  от длительной  бессменной носки
прели в ботинках и издавали внятный гнилой запах. Правда, с носками вопрос у
него разрешился сам собой. Михайлов зашел в бесплатный общественный туалет и
постирал их под краном и надел на ноги не высушенными, а только выкрученными
и отжатыми и пошел себе дальше своим путем. А с бородой было, конечно, более
сложно  решить,  потому  что росла она  у  Михайлова отдельными  клочками  и
кустами и  ее  надо было, чтоб встречные люди на него не оборачивались и  не
обращали  своего  подозрительного  внимания,  а  брить бороду Михайлову было
нечем. И он пошел к своему дому и выследил, когда жена его ушла и сын  ушел,
открыл двери бывшей собственной квартиры и проник в нее незамеченным  и взял
там станок для бритья, которым ни  разу  не брился, потому что  у  него была
хорошая электробритва, и который валялся в кладовке, и жена про него никогда
бы не вспомнила  и не  заметила его пропажи,  хотя это  и  был  ее Михайлову
подарок,  сделанный, наверно,  на  день  рождения  или  на  двадцать  третье
февраля,  когда  не было  у нее  еще  вьетнамца  и она  не  изменяла  с  ним
Михайлову. А, завладев станком, Михайлов ушел и ничего  больше не взял, даже
из еды, а ключи после этого он выкинул в  сток канализационной  сети, чтобы,
значит,  больше в свою квартиру не заходить, и пошел Михайлов в тот же самый
туалет и стал там сбривать себе бороду, и, пока брил он ее без мыла, зашел в
туалет какой-то солидный мужик, а  с ним толстая баба. Михайлов еще подумал,
чего это они  хором в мужской  приперлись. А мужик зашел,  потянул  носом  и
говорит:
 - Полное антисанитарное состояние и нарушение норм.
 А баба ему:
 - Так нету ж уборщицы. Никто не идет за такие деньги.
 А мужик говорит:
 - А мне нет дела. Сами уборку производите.
 А баба говорит:
 - Как это сами?
 А мужик говорит:
 - А так.
 И тут он увидел бреющего бороду Михайлова и говорит ему:
 - Паспорт есть?
 Михайлов говорит:
 - Есть, - и дал ему паспорт.
 Мужик почитал паспорт и опять говорит:
 - А трудовая есть?
 А Михайлов говорит:
 - Нету.
 А мужик:
 - Уборщиком пойдешь?
 А Михайлов говорит:
 - Пойду.
 А мужик бабе говорит:
 - Вот, а вам работать некому. Оформляйте человека.
 И Михайлов, добрившись, пошел за  этой  бабой в какую-то контору, и она
его оформила с этого же дня и числа уборщиком на работу и дала  ему ключи от
подсобки, где сохранялись  инструменты, в смысле  метла, швабра  и тряпки, и
еще резиновые боты. А потом подумала эта баба и говорит:
 - А паспорт покуда пускай у меня поночует. А то ищи тебя после.
 А Михайлов говорит ей:
 - Пускай.
 А баба еще порассматривала Михайлова с головы до ног и обратно, полезла
в свою сумку и достала из нее десять рублей. И говорит:
 - На, а с получки я у тебя вычет сделаю.
 И Михайлов  принял  эти деньги и вернулся к месту своей  новой работы в
туалет,  и  открыл подсобку,  и  увидел,  что она пригодна для  человеческой
жизни, так как  вдоль имеет  три шага,  а поперек - около двух и  есть в ней
электросвет.  А  больше Михайлову и не надо было ничего особенного. Позже он
подобрал возле какого-то дома выкинутый жильцами матрас и перенес его к себе
в туалетную подсобку и стал там жить. Вечером он ел что-нибудь, производил в
обоих помещениях туалета - в  мужском и  в  женском - влажную добросовестную
уборку и другие  работы, закрывался в подсобке на ключ изнутри, и раскатывал
матрас, и ложился на него , и спал. А рано утром  Михайлов скатывал матрас в
скатку,  ставил его в дальний угол  подсобки на попа и шел на свежий воздух,
чтоб проветрить от въевшегося за ночь запаха свое  тело и свою одежду и чтоб
чего-нибудь съесть и  купить чего-нибудь  на вечер, ну  и  для того чтоб  не
болтаться  под  ногами  у  посетителей   и   не  лезть  им  на  глаза  своим
присутствием. И он ходил с утра до вечера дни напролет по  окраинным районам
и  по заасфальтированным улицам, кружил  и  петлял, не  разбирая  дороги,  и
бороздил поверхность пространства, способствуя более быстрому  и незаметному
течению времени. И он сильно уставал  к вечеру,  хотя всегда ходил медленным
шагом,  без  напряжения  сил, и отдыхал,  садясь  на лавки и скамейки, какие
попадались ему на городских улицах, в парках и скверах.  А один раз Михайлов
сделал  привал  на  скамейке  в  скверике, чтобы остыли его  находившиеся  и
отекшие ноги, а на  ней, на этой скамейке, лежала кем-то брошенная городская
газета,  "Вечерняя  правда".  И Михайлов  на  эту газету мельком взглянул  и
увидел, что  там  напечатана его фотокарточка,  та, которую он на  последний
пропуск себе  делал,  только увеличенная,  а под фотокарточкой писалось, что
он, Михайлов Анатолий Игнатьевич, сорока  двух лет, ушел такого-то числа  из
дома на  работу и не  вернулся, а  пропал без вести, и сообщались его особые
приметы и черты, и всех,  кто хоть что-нибудь  знает насчет  местонахождения
товарища Михайлова А. И., просили позвонить по указанным номерам телефонов и
сообщить.  И Михайлов  понял,  что  жена подала  на розыск и  что  его могут
встретить  какие-либо  знакомые люди  и  опознать.  И из-за  этого  Михайлов
прервал свои похождения по улицам, а стал сидеть и днем, и ночью в подсобке,
запертой  им  на  ключ. А  выходить  он  стал,  только чтобы  выполнять свои
служебные  обязанности  по уборке -  но это поздно, считай, ночью - и  чтобы
покупать  какую-нибудь пищу. Ну  и,  конечно,  деньги  заработанные получать
выходил Михайлов два  раза в месяц.  Седьмого и двадцать второго. А  чтобы с
чисел месяца не  сбиваться и  не путать, он купил себе в киоске "Союзпечать"
календарик за  пять  копеек  и каждое новое утро  затирал  гвоздем очередное
число  наступившего  дня  недели. И  наступавшие  один за  одним эти дни  он
пролеживал на матрасе в тишине  подсобки, и ему было спокойно, и он перестал
хотеть  спать, потому  что  теперь совсем нисколько не уставал  днем и спал,
сколько  хотел,  пока  не  выспится.  И так  приблизительно Михайлов  прожил
окончание весн