Цена приемлемая.
 Пришла  организаторша  семинара с псом Максом на  поводке. Пес  скорбно
смотрел на воду и пятился, бороздя задницей мокрый песок. Его хвост при этом
торчал и вздрагивал.
 - У вас одна лекция? - спросила организаторша.
 - Одна, - сказал я. - Вы просили одну.
 - А две можете прочесть? - спросила организаторша.
 - На какую тему? - спросил я.
 - Не знаю, - сказала организаторша.
 - Тогда могу, - сказал я.
 - А три?
 - Могу и три.
 Организаторша  оживилась   и   качнулась  в  порыве   благодарности.  И
произнесла:
 -  И  круглый стол  в  конце проведете спасибо,  а  то у меня этот  ваш
семинар под таким вопросом в печенках сидит!
 - Под каким вопросом?
 -  Ну, я  к  прессе прямого  отношения не имею. Доцент Немыкин приехать
отказался. Кацман из Питера - согласился, но не приедет.
 - А Немыкин имеет отношение к прессе?
 - Ну, он же доцент. Факультета журналистики.
 - А, ну тогда конечно. Тогда правильно.
 В другое  время я бы этот семинар проигнорировал. В смысле,  послал. Не
люблю шаровых бессмысленных сборищ. Скучно.  И народ на них чаще скучный. Но
сейчас, куда ехать,  значения  не имело,  лишь бы  не сидеть там - в  городе
денег, чугуна  и стали, вони и  пыли, дома, на  работе, в дерьме. Потому что
дерьмо  лилось и лилось. Лилось и  лилось.  Отверзлись хляби небесные на мою
голову и были они полны дерьма различного и прочего. А тут - предложили. И я
согласился. И  поехал.  Четыре дня  у моря.  Ни  о чем  не думая. Бесплатно.
Ничего лучшего в моем незавидном положении придумать нельзя. И пусть не одна
лекция,  пусть  три.  Пусть  еще  круглый  стол.  Какая разница?  Одна, три,
круглый, квадратный.
 Лектор стоял и слушал  нашу беседу.  Его пригласили на другой  семинар.
Вернее, на два семинара. Для ветеранов войны и для узников концлагерей.
 - А Зарайский приедет? Или мне тоже самому семинары проводить? - сказал
лектор.
 Организаторша сказала:
 - Доктор исторических  наук  Иван  Михайлович Зарайский  уже  в пути, и
утром его встретит автомобиль. Еще она сказала, что узникам и ветеранам  она
и сама будет читать кое-какие лекции. Поэтому с узниками и ветеранами все  в
порядке. Тем более в жару их нельзя слишком загружать и доводить до инфаркта
- у них здоровье ни к черту.
 Весь  завтрашний день они  съезжались. Из  разных концов  страны и, как
говорится, региона. Узники, ветераны, редакторы газет. И весь день работники
института их встречали, селили, инструктировали насчет воды и бычков, водили
в  столовую.  В конце концов, приехало человек семьдесят. Или восемьдесят. И
Зарайский  приехал.  Слава Богу.  А то бы  еще  ветеранам и узникам пришлось
читать лекции.  А  что я могу им сказать,  кроме большого спасибо? Ничего. А
то, что могу, им не нужно. Ни к чему. Без надобности.
 Вечером узники истерически веселились. Для них предусмотрели культурную
программу  под  аккордеон и песни разных народов. Ветераны не  отставали  от
узников и ни  в  чем  им  не уступали. Редакторы наблюдали  веселье из окон,
умиляясь и мысленно аплодируя. Мы  с лектором и Зарайским пили водку. Платил
почему-то я. И всем было хорошо.
 Перед сном я долго стоял под очень горячим душем, получал удовольствие,
граничащее  с наслаждением. Дома-то  горячей  воды нет с мая. И  не будет до
сентября, как минимум.
 -  А  я  не  пойду  в  душ, - сказал лектор,  оглядев меня,  красного и
разбухшего.
 - Почему?
 - Буду опускаться.
 Завтра в семь я был уже в заливе. В  одну минуту восьмого я плыл, глядя
из  воды,  как браконьеры лениво и безмятежно втаскивают сеть в  алюминиевую
лодку.  От веса  рыбы в сети лодка накренилась на  левый борт и стояла  так,
покачиваясь и выставив из воды половину днища. В восемь  я  снова стоял  под
горячим  душем. В  девять  лежал на  койке  после  обильного  до  отвращения
завтрака,  пропуская  общую   для  всех  семинаров  лекцию  о  международном
положении. Лежал и думал: "Зачем я ел масло? Я же никогда не ем масла".
 К десяти пришла моя  группа. Редакторы новых мелких газет. Я  предложил
заниматься  на  воздухе.  Предложение приняли  единогласно.  Разместились  в
беседке.  Слева  дети,  визжа,  катались  на  качелях.  Справа  на  скамейке
целовались дети постарше. Яхта в заливе поднимала желтоватые паруса.
 - Начнем? - сказал я.
 Все промолчали.  В  глазах  семинаристов  светилась только сытость.  Но
светилась  тускло. Что-то я им в  общих  чертах рассказывал. И, кажется, сам
увлекся. И, кажется,  заразил их. Они перестали клевать и задремывать.  Хотя
говорил  я  элементарные вещи, известные всем,  работающим  в  СМИ более или
менее долго и профессионально.  Но для этих  все было внове. Все интересно и
загадочно.
 Через час я закончил.
 - Перерыв.
 - У меня тоже есть сообщение, - сказал пожилой мужчина с горизонтальным
носом. - Я из Кременчуга.
 - И у  меня было,  - сказала симпатичная пожилая карга  из Полтавы. - А
теперь  нету.  Потому  что я  думала, мы  будем  о  духе и  общечеловеческих
ценностях  говорить  сквозь призму  политического аспекта,  а  вы  "верстка,
реклама, бумага, заголовки".
 Я  извинился  перед  симпатичной  каргой,  что  не  оправдал ее надежд,
посоветовал  жаловаться  на меня  в  письменном  виде, пообещал  дать  слово
человеку с носом и ушел к заливу. Снял рубашку и шорты. Влез в воду. И опять
забыл  обо  всем. И  о  семинаристах, смотрящих  мне  в  спину с  расстояния
двадцать метров, в том числе.
 После перерыва редактор из Кременчуга объявил тему своего доклада: "Как
сделать газету интересной". И полчаса рассказывал, что прошел жизненный путь
от старшего  пионервожатого  до  директора школы и параллельно  от  рядового
юнкора до  члена союза  журналистов  в шестьдесят  девятом году  и  главного
редактора газеты - органа нацменьшинств - в двухтысячном. Как сделать газету
интересной, он так и не рассказал. Может, забыл.
 - Продолжим, - сказал я.
 - А мое сообщение? - сказала карга из Полтавы. - У вас совесть есть?
 - Вы сказали, что у вас нет сообщения, - сказал я.
 - Как нет? - сказала карга.
 И она  рассказала,  что ее муж двадцать лет назад окончил  Литературный
институт имени Горького и с  тех пор издает в Москве журнал. Что у нее дома,
в Полтаве, библиотека  - шесть, нет, семь тысяч томов. Что она лично знакома
с раввином  Штейнзальцем, Павлом  Лазаренко и Муслимом Магомаевым. Что знает
английский язык весь до мелочей. Что не ест свинину, яичницу и абрикосы. Что
отсюда едет к  маме в  Алушту, так как у той знаменательная  дата  и юбилей:
ровно восемьдесят один год со дня рождения.
 Я сидел  расслабившись, глядя  на свои волосатые ноги. Они  вылезали из
шортов, криво длились, краснея сквозь  растительность, и влезали в шлепанцы.
По спине текла струйка пота. С  каждой новой минутой солнце становилось злее
и разогревало беседку, воздух, землю, залив, все.
 "Интересно, убрали  сегодня бычков или  не убрали? - думал я. -  Убрали
или не убрали?"
 После обеда  с  лектором и  Зарайским сходили на море. Бычков с  берега
вывезли. А вонь осталась. И в  воздухе, и в воде. Море пропахло  падалью  на
всю  глубину,  насквозь.  Но  мы  искупались.   Под  навес   пришла  пляжная
трехцветная кошка и легла на мою футболку. Я купил ей у разносчика пирожок с
мясом,  и она съела его избирательно. Не  выказав  никакой благодарности. На
отдыхе люди добреют и ее подкармливают. Она не пережила  еще ни одной зимы и
не знает, что такое голодать и наедаться впрок.
 Лектор и Зарайский не переставая о чем-то говорили. Или спорили.  Оба -
маша руками.  Я пропускал их разговоры  мимо ушей.  Они пропускались,  но не
целиком.  Отдельные слова я слышал: "Немцы,  евреи, холокост, румыны, гетто,
узники, дети, Майданек, врут, золото, деньги, банки, изучать, чтобы"...
 Потом  я  опять   вел  занятия,  анализировал  привезенные  участниками
семинара  газеты. Конотоп,  Мелитополь,  Луганск,  Полтава, Павлоград, Сумы.
Запомнил название статьи "Твердая рука  милосердия" и начало интервью: "Наша
беседа  шла  под стук  молотков  и запах  краски".  Окончание интервью  тоже
запомнил: "Каковы ваши творческие планы? Они большие".
 Потом  опять  ужинал  и опять плавал  в море. К вечеру  оно  совершенно
освободилось  от дурного запаха. Очистилось  и воспряло.  И  качало меня  на
тихих волнах, усыпляя и завораживая. "Еще два дня. Еще целых два дня. Просто
не верится".
 Вечером мы  опять пили. Почему-то не водку, а пиво. Но платил почему-то
опять я. Узники и ветераны опять веселились. Опять танцевали и пели. И  всем
опять было хорошо.
 И завтра тоже тянулось медленно и долго, так медленно и долго, будто не
имело ни конца ни края. Я снова и снова лез то в море, то в залив, то в душ.
Снова и снова питался. Снова и снова читал лекции и выложил чуть ли не  весь
запас своих знаний, дойдя до газетных баек.  Закончил коронной и случившейся
на  моем  газетном  веку  в  действительности.  Я  тогда еще  предлагал дать
корректорше,  пропустившей  опечатку,  премию.  Опечатка была такая:  вместо
"надпись  на  кольце царя Соломона гласит - все проходит",  газета  вышла  с
утверждением "надпись на конце царя Соломона гласит" далее по тексту.
 ...После  того как семинар успешно завершился, и организаторша  сто раз
меня  поблагодарила, а я  сто  раз сказал ей "не за что", впереди  оставался
почти целый свободный  день, а перед  ним  -  ночь.  Наше Ивеко отправлялось
завтра, в шестнадцать  часов. И  я не  уставал радоваться  и ликовать, что я
здесь, а не там, что мне хорошо, а не плохо, что я ничего не знаю и знать не
хочу,  что у меня  есть море,  есть  залив, есть душ - и, хотя  это  все мои
богатства и сокровища, мне ничего больше и не надо.
 Ночью  я  спал  тяжело  и  эпизодически. Лектор  храпел,  задыхаясь  от
аллергии.  В мой правый висок въехало болевое сверло  и  уперлось изнутри  в
глаз. Где-то поблизости ныл голодный комар - лицо перед сном я смазал кремом
Off, и сесть на него он боялся. От всего этого утро началось мрачно. И позже
обычного - в полвосьмого. Браконьеры уже вытащили свои сети. Солнце встало и
раскалилось.  Залив подернулся тошнотворной рябью.  Плыть  не  хотелось, и я
плыл через не хочу. Через не хочу сжимался в комок, подбирая под себя ноги и
руки,  через не  хочу  длинным толчком вытягивался, а отгребал ладонями слой
воды  совсем уже через  силу. И на берег выходил через силу. То же было и  с
душем,  и с  завтраком. Поэтому завтракал  я  долго. Все за столом закончили
есть, встали и вышли из столовской духоты  на свежий ветер. А я все сидел  и
жевал, и проглатывал. Что - не знаю, не заметил, не обратил внимания.
 Доев, наконец,  я спустился  по  лестнице  и  у  лотка  с  кассетами  и
компактами   наткнулся   на   лектора.   Он   молча   рассматривал   их,   а
девушка-продавщица заученно перед ним распиналась:
 - Какую музыку предпочитаете? Рок? Рэйв?  Диско? Джаз?  Есть  последняя
Ванесса Мэй. Линда. Стинг. На-На. Или, может,  вам нужен  Паваротти? Он тоже
есть, но на складе.
 - Что вы  ему рассказываете? - сказал я, проходя и не останавливаясь. -
Он глухой.
 Девушка открыла рот и не закрыла его. Лектор тоже  опешил  и  удивился.
Потом догнал меня и  расхохотался. И  сказал,  что шутка ему  понравилась  и
удалась, так как он любит шутки, если они экспромтом, а не от фонаря.
 Мы  шли  вдвоем,  естественно,  в  сторону моря. Зарайский  уехал утром
общественным  транспортом  дальнего   следования.   По   неотложным  научным
надобностям. Я  обнаружил, что несу в руке бифштекс. И  понял, что  несу его
пляжной трехцветной кошке. Разделись на скамейке под тентом, остыли, позвали
кошку и стали ее кормить. "Что она тут пьет? - навязчиво думал я, пока кошка
ела. -  Или она привыкла  к  морской воде?"  Понемногу сползлись  ветераны и
узники.  Видимо,  попрощаться  с морем. Погрузиться  напоследок в его  серые
воды.  Конечно, до четырех часов - а  многие уезжали еще позже - можно  было
погрузиться в  море раз  сто.  Но  у  стариков  свой  счет  времени  и  свое
представление о его беге. Редакторы отсутствовали. Наверно, читали газеты.
 После обеда, складывая вещи, я в один момент осознал, что бал  вместе с
маскарадом окончен, что  четыре дня прошли,  и  что  Ивеко-КРАЗ  уже  где-то
недалеко и едет  по мою  душу, пожирая  километры, подпрыгивая на их стыках,
приближаясь.
 Я свалил свое добро в чемоданчик. Прижал крышку. Замки защелкнулись.
 - Освободите, пожалуйста, комнату, - сказала горничная.  - А  то  я  до
конца рабочего дня убрать не успею.
 - А вещи? - спросил я. - Не таскать же их до шестнадцати часов с собой.
 Горничная протянула мне ключ:
 - Вещи поставьте в двести девятую. Ключ сдайте внизу. Или повесьте.
 Я перенес чемоданчик. Лектор - сумку и рюкзак.
 -  Спасибо  вам,  -  сказала  горничная.  -  А  то   никто  комнаты  не
освобождает.
 - Ну, - сказал лектор, - искупаемся на посошок. Ты в плавках?
 - В плавках.
 - А я без.
 Море слегка штормило.  Так, не всерьез. Тучи ползли  тяжело и низко. Но
не сплошь. Местами они зияли  здоровенными промоинами, и сквозь них безбожно
палило солнце.  Я вошел  в  воду как можно быстрее, чтобы  не  щекотать себе
нервы,  лег грудью на волну и поплыл. Не спеша. Размеренно, на выдохе двигая
конечностями,  не  борясь  с  волнами,  а   наоборот   -  используя  их  для
собственного движения. Давая волне поднять меня, чтобы потом соскользнуть по
ее  склону.  Так,  без усилий, я  отплывал  все  дальше от  берега.  Я  могу
держаться на  воде  очень долго. Не  бесконечно,  но долго. И я  держался. И
понял, что не вернусь.
 Я не собирался тонуть, я  же не идиот и не Мартин  Иден, но и уезжать в
шестнадцать ноль-ноль я не собирался. Пропади  оно все пропадом. Что угодно,
только   не  этот  чертов  Ивеко-КРАЗ,  набитый  узниками  и  ветеранами   и
развивающий  бешеную скорость движенья. Пусть  уезжает без меня.  Я не  хочу
обратно, в дерьмо,  в нелюбовь, в  грызню.  Я хочу остаться.  Денег  у  меня
маловато, но ночи сейчас теплые, спать можно и  на пляже. Кошка же там спит.
Ем  я  совсем  мало, без разбору и что придется. А вещи оставлю в корпусе. У
той же, допустим, горничной. Она отказать не должна. Она девушка добрая.
 Я плыл и жалел,  что оставил на  суше часы. Они  водонепроницаемые, и с
ними я мог бы  вернуться, скажем, к половине шестого. А так, сколько я здесь
барахтаюсь - час, два или три - никак не  определить. И далеко ли я заплыл -
тоже  что-то  неясно. Берега  нигде не видно. Вокруг только  море.  Чистое и
прозрачное. Значит. Наверное. Далеко.