ками,  ходил  вдоль
прилавков,  за  спинами у покупающих людей.  Хождение  тоже  меня согревало,
потому  что, во-первых, покупающие люди  выдыхали  из  себя  теплый воздух и
распространяли, излучая в пространство, тепло своих  тел,  а  во-вторых, там
горели  большие  и яркие лампы, которые  не только грели, но и светили. И  в
свете этих ламп в  магазине происходили всякие разные эпизоды - как  по одну
сторону прилавка, так  и по другую.  И  много  раз  мне приходилось видеть и
наблюдать   их  и   в   очередной  раз   удивляться   многообразию  обычной,
повседневной, ничем не примечательной с  виду и первого взгляда жизни. Вчера
я, например, видел, как один старик украл у другого старика палку. Тот вошел
в  магазин, стал в небольшую очередь за хлебом, а когда начал расплачиваться
и  укладывать  купленную половинку серой буханки  в сумку,  вор отделился от
батареи, на  которую  опирал свое старое корявое тело, сделал три скользящих
шага  через торговый зал к прилавку,  схватил палку и такими же  скользящими
шагами, отталкиваясь  от мокрого  пола украденной палкой, побежал к выходу и
выбежал  на  улицу, и  свернул с  проспекта за  угол,  и  исчез. А старик, у
которого палку украли, не мог  за  ним  бежать, он вообще без  палки не  мог
передвигаться и стоял с полотняной сумкой,  держась  рукой  за  прилавок,  и
говорил - как же я пойду, как же я теперь пойду? Никто другой за  вором тоже
не  побежал,  и  я  не  побежал.  Все  только  смотрели  на ставшего  совсем
беспомощным старика  и  ему  сочувствовали -  кто  молча,  а кто  и  пустыми
словами.
 Заходил  я  в  "Каравай"  часто  -  раз  десять  за день.  Потому  что,
во-первых, его окна выходили прямо в наш сквер  и  из них вся моя экспозиция
была  видна  и доступна  взгляду, во-вторых, потому что специфика работы  на
улице  в зимних погодных условиях того неукоснительно требует. И никак этого
не  избежать и без  этого  не обойтись.  И без банального туалета -  тоже не
обойтись. А в платный не находишься. Если  зимой  ходить в платный, половину
дневного  заработка истратишь. Или  больше. Поэтому каждый ищет какой-нибудь
хитрый  выход  и  в   этом,  простейшем  казалось  бы  деле.  Я  выходил  из
затруднительных          физиологических         положений         благодаря
научно-исследовательскому институту, крупнейшему в городе и в стране. Там на
первом  этаже  имелся  роскошный  мужской туалет с  зеркалами,  и  я его при
потребности посещал.  Правда,  институт  в последние  месяцы  то  ли  сильно
сократился,  то ли  переехал основным составом в какое-то менее престижное и
дешевое место города. В связи  с этим дежурная вахтерша стала часто запирать
туалет  на  ключ,  чтоб  в  него не  лезли  за  бесплатно  всяческие уличные
прохожие,  случайные  граждане  и лица определенных  занятий,  подобные мне,
пачкая пол без веских на  то оснований.  И  тогда  я вынужден  был ходить за
полкилометра в редакцию какой-то газеты. Что было не слишком удобно, так как
приходилось договариваться с коллегами и  просить их присмотреть за товаром.
Оно в любом случае приходилось, но одно  дело  - пять минут максимум, другое
пятнадцать-двадцать минимум.

 В  редакции всегда толклись пестрые, бесцельно курящие люди, но туалет,
слава  Богу, не закрывался никогда, и рано или поздно воспользоваться  им по
прямому назначению удавалось. Хотя место  мне не нравилось. Во-первых, пахло
там дикой  смесью  хлора,  мочи,  говна, табачного дыма  и  прокисших  сырых
окурков.  А во-вторых,  не сортир это был, а  проходной двор. Все время туда
входили, не прекращая начатого разговора  делали свои дела, и выходили - все
так  же  продолжая говорить  и  курить, курить и говорить.  Видно,  курить и
говорить -  это были для редакционных людей самые важные и  любимые занятия,
которые  они не  могли отложить  даже  на одну  минуту.  И  так  иногда  ими
увлекались,  что  женщины  заходили  вместе  с  мужчинами  на  их,  мужскую,
территорию. Заходили, видели ряд  писсуаров вдоль  стенки, делали удивленные
лица, но  нисколько  не смущались.  Редакционные люди никогда не смущаются в
принципе.  Не смущаться -  это неглавная часть их  профессии, без которой не
обойтись.
 Но был здесь, в редакции,  и один  существенный плюс. Отсюда можно было
позвонить куда  угодно. Все посетители обязательно пользовались телефоном, и
редакционные к  этому привыкли и принимали, как должное.  Так  что я,  когда
попадал туда по нужде, заодно и звонил во все концы. Куда нужно было в общем
- туда и звонил. Один раз даже по междугородке умудрился звякнуть. В столицу
бывшей  родины. И никто мне ничего  не сказал, и никакой  платы за услугу не
потребовал.
 А во времена расцвета института, нужду  там, конечно, любую можно  было
справить  с  комфортом  и  с  толком  -  вахтеры  на входящих с улицы  людей
реагировали никак, - но чтоб оттуда позвонить  - это  никому и в  голову  не
пришло  бы.  Я как-то,  помню, грея в здании  свои  руки и ноги, ходил вдоль
коридоров, как будто я по делу сюда пришел и как будто мне кто-то нужен, и я
его везде разыскиваю.  Ходил,  заглядывал в большие  институтские комнаты  и
всегда в этих  комнатах кто-нибудь говорил по  телефону. Сидя. Или стоя  над
чужим столом. Нигде телефон  не был  свободен  и не задействован,  а  если в
комнате стоял  не один  телефон,  а  два или три, то все они были кем-нибудь
прочно заняты. Наверно, стояло  бы у них по десять аппаратов - было бы то же
самое.  Телефон в  институте  служил средством производства. Возможно, самым
основным и  действенным  средством.  О чем говорили по телефону бесчисленные
институтские  служащие, я не знаю. Может быть, о чем-то действительно важном
и неотложном.  Может быть,  от их переговоров зависела  чья-то судьба. Может
быть,  даже  моя судьба.  Ведь  часто  твоя  персональная  судьба зависит от
других, незнакомых и  не имеющих отношения к  твоей  жизни  людей. Ты живешь
себе своей  отдельной частной жизнью, а  они  живут  своей. И  что-то  такое
делают. Делают то, о чем ты не имеешь никакого понятия. А потом оказывается,
что  от их действий зависит твоя собственная, вроде  бы одному тебе данная и
только тебе принадлежащая жизнь. И хорошо зависит.  По-настоящему. Вплоть до
того, что она может перестать тебе принадлежать и вообще она может перестать
быть жизнью.  То есть превратится в  то,  во что только и может превратиться
жизнь,  перестав  ею  быть. Превратиться  в свою полную противоположность, в
смерть, значит, если говорить грубо, без обиняков и без экивоков.
 Вообще,  хождение  -  или,  пожалуй,  брожение  -  по  этим  тоннельным
коридорам и заглядывание в огромные, стометровые комнаты-залы с  серо-белыми
пыльными подоконниками,  которых было  даже больше, чем  окон -  местами они
просто торчали внутрь из гладких стен и служили не то полками, не то столами
- вызывало у  меня  ощущение полнейшей  своей никчемности, полнейшего своего
ничтожества.  Мне казалось, что  вот они, люди, занимающиеся нужным или, как
минимум, полезным  делом. Их работа, их труд важны  и  значительны в  полном
смысле слова. Они - цвет человеческой популяции, а я - ее побочный случайный
продукт.   Правда,  моя   побочность  никак  не   была  связана  с   чьей-то
значительностью.  Побочность от других не зависит. Я  даже  думаю, она и  от
меня не  зависит.  Это  то,  что  у  меня есть,  а откуда оно взялось  - мне
неизвестно. Как-то так пошло с самого начала, а начало теряется где-нибудь в
юных годах или в молодых, но возможно, оно теряется в детстве.
 Во всяком  случае, я не помню, чтобы  был кому-то  зачем-то  нужен  или
очень необходим. Я не знаю этого ощущения. Наоборот, я всегда понимал и даже
твердо  знал, что  без  меня все могут прекрасно обойтись  и нет  ни  одного
такого человека, который не может. Мне казалось, что и сам  я  себе нужен не
слишком и в ограниченной минимальной степени,  и вполне  могу  обойтись  без
себя.
 Так что, наверное, детство - это тоже не начало, детство - это такой же
период  времени,  как  и  все  другие  периоды,  и   когда  я  беззаботно  и
бессознательно проживал свое личное  детство, кто-то  точно  в этот же самый
момент учился,  женился, старел, а также умирал и рождался. Здесь,  я думаю,
все гораздо  более сложно и более серьезно, и  связано с  глубинами истории,
тайнами человеческого происхождения, а главное, непрерывностью существования
людей такой длительный  отрезок времени, когда каждый, получивший по чьей-то
чужой воле жизнь, передавал ее  дальше, кому-то другому, не спрашивая на  то
его согласия или  несогласия. Причем  человек мог распорядиться своей жизнью
как попало - глупо, дурно, нецелесообразно, он мог испортить жизнь тем,  кто
жил  с  ним рядом,  но он  обязательно передавал свою никчемную  неудавшуюся
жизнь своим потомкам, давая им свои наставления и  возможность прожить лучше
или хотя бы иначе. И так -  бесконечно. От одного к другому. И  все мы,  те,
кто живем сегодня, потомки самых первых людей, самых первых жизней, и раз мы
есть,  значит, ни разу, нигде не прервалась цепочка от них к нам. Значит, мы
напрямую соединены с началом жизни на нашей  планете, с теми, кто жил  пять,
а,  может, и десять, и  больше  тысяч лет  назад. Значит,  все  мы - потомки
ужасно древнего рода.  И ни одна  война,  ни одно землетрясение, наводнение,
извержение  или тому  подобное бедствие не  уничтожило  наш древний  род, не
оборвало эту самую воображаемую нами цепочку.  Оно оборвало другие, вившиеся
рядом, а наши почему-то оставило, почему-то пощадило. Или не обратило на них
внимания. Не удостоило.
 Собственно, для того, чтоб цепочка оборвалась  или  привела в тупик, не
нужны никакие общечеловеческие катаклизмы. Достаточно не оставить после себя
никого. По собственному желанию.  Либо по стечению  различных обстоятельств,
которые стекаются тоже не сами по себе, а по чьей-то сильной воле, возможно,
по воле все той же судьбы.  При этом, что такое "судьба" - точно неизвестно,
известно только, что корень этого слова - "суд".

 Эти  мысли, кстати  сказать,  сидели в моей голове давно  и прочно, как
гвоздь размерами шесть на двести, где 6 -  это диаметр, а 200 - длина гвоздя
в миллиметрах. И сидели, ясно и понятно почему. Детей-то у меня нет.  Был бы
я урод или калека, был бы бесплоден или как-нибудь по-иному не способен, это
можно было бы оправдать.  Или объяснить. Не столько другим, сколько  себе. А
так ведь ни в  какие объясняющие рамки  этот  факт моей  биографии, то есть,
конечно, не биографии, а жизни, не укладывается. И тем не менее, имеет место
быть. И раньше,  долгое время, он меня нисколько  не трогал и не волновал. Я
никогда над  этим  фактом не задумывался и  уж тем более  не ломал  голову -
почему все так,  а  не как-нибудь иначе и по-другому. Я просто не обращал на
это  внимания. По той очень простой причине, что все мои так называемые жены
и жены в полном смысле  этого слова имели своих собственных, личных  детей -
кто по одному ребенку, а кто и по два. Так что дети в моей жизни практически
не переводились и постоянно присутствовали. С небольшими  перерывами. Обычно
с момента  ухода одной жены до момента появления и прихода другой  проходило
какое-то незначительное время, образовывалась пауза.
 Сейчас я вряд  ли уже  смогу вспомнить и  объяснить, чем одна моя  жена
отличалась от другой. Пожалуй, я могу только  сказать,  чем они были сходны.
Все они помогали преодолеть  мне регулярность жизни, с которой я никогда  не
мог совладать.  Ну не был я приспособлен к  регулярности. Не  мог три раза в
день  питаться,  да  еще не  чем  попало,  а  чем полезно,  не  мог  спать с
одиннадцати  до  семи,  выносить   ведро  с  семи  до  четверти  восьмого  к
мусоровозу, ходить ежедневно за хлебом, еженедельно - за другими продуктами,
раз в год  покупать себе штаны  и туфли, раз в  три года - пиджак  и вязаную
шапочку. Не получалось. Комкалась у  меня любая регулярность и рушилась, и я
барахтался в ее обломках и все делал не вовремя или не делал вообще.

 Да, так вот  много лет я  над  своей  бездетностью, а значит, и полной,
окончательной  смертностью,   беспечно  не   задумывался.   А  сейчас   стал
задумываться. И  часто  стал  задумываться. Гораздо  чаще,  чем мне  бы того
хотелось. Но это  от меня не всегда зависит. Мыслительный процесс,  хоть я и
пытаюсь  им управлять и  его контролировать, процесс  все  же  автономный  и
самозарождающийся  в человеческом организме без участия  самого  человека. И
без его желания.
 Кстати,  параллельно  с  детским  вопросом,  меня  все  больше занимает
вопрос, почему столько женщин с  удовольствием соглашалось и, можно сказать,
стремилось  жить именно  со  мной. Я  же  никогда их не  искал,  они  всегда
возникали сами и сами входили в мою жизнь, оставаясь в ней или задерживаясь.
Неужели это происходило  только потому, что  я выгодно  отличался от  многих
других, будучи жильем обеспеченным? Вряд ли.  Жильем-то обеспечен  я был,  а
материально по-настоящему  - не был.  А  это  для  женщин очень немаловажный
весомый  фактор.  Как  мне кажется. Но о  женщинах  -  вопрос  глобальный. И
разбираться  с ним  нужно глобально и долго или не нужно разбираться  вообще
никак.  Все  равно никому  никогда  никакой пользы от этих разбирательств не
было, нет и не будет. А если учесть, что  не помню я всех, с кем имеет смысл
разбираться...  И  не помню-то престранно, не по-людски, частично. Допустим,
внешность, вплоть до цвета глаз и запаха волос, помню, а имя - стерлось. Или
наоборот -  имя ни с того ни с сего всплывает, а кому оно принадлежит - хоть
убей! Видимо,  это особое свойство моей  памяти. Ужасное, но особое. И с ним
надо бороться. Как-нибудь особо. Хотя как - неизвестно.
 Да,  материально  я  всегда  был  неполноценным.  С  точки  зрения меня
окружающих,  конечно.  У меня же на эту проблему бытия вообще  никакой точки
зрения не было. Потому что мне хватает на достойную жизнь любой суммы денег.
Я  могу  какое-то время легко  жить без  денег  вовсе. Я  не могу  внятно  и
доступно рассказать, как  именно это у меня получается. При  том, что больше
всего я  боюсь  остаться без средств  к  существованию.  То есть  совсем без
средств,  поскольку  любые  бесконечно  малые  средства  меня  вполне   даже
устраивают и удовлетворяют мои всесторонние потребности с лихвой. Наверно, у
меня  потребности какие-нибудь  слишком незначительные  по своей величине  и
масштабу. Ввиду недоразвитости. Ну,  бывает же, что ребенок отстает  в своем
умственном и физическом  развитии и вырастает недоразвитым. Так, наверно,  у
меня  с потребностями получилось. Они отставали, отставали  и в конце концов
недоразвились. А насчет боязни остаться  без средств, так я  не этого боюсь,
конкретно,  а  непоправимости.  То,  что  мне кажется  непоправимым,  всегда
парализует мою волю и пугает меня  по-настоящему. Именно потому  пугает, что
нельзя, невозможно  поправить. Когда ничего нельзя поправить - конечно,  это
страшновато. Вы представьте себе, что и хотите поправить  и горите желанием,
и стараетесь - может быть даже, выбиваясь изо всех  своих  сил  и внутренних
резервов, а поправить не можете. Ну, просто  не от вас это  зависит и силами
вашими  можно пренебречь,  как величинами бесконечно малыми. Непоправимость,
она всегда из-за нашего бессилия случается и  из него происходит. Так же как
и бессилие происходит иногда от непоправимости.

 Я  тут некоторое время  работал  - пока  не выгнали - в  одной грустной
фирме частного характера. Художником-оформителем готовой продукции. Так я на
эту непоправимость  насмотрелся обоими глазами. До смешного  просто доходит,
когда  люди  после того,  как  непоправимое  случилось и  состоялось,  хотят
сделать  хоть что-то, хоть  какую-нибудь несусветную глупость, чтобы  как-то
это непоправимое украсить и снаружи  облагородить. Или вернее, замаскировать
и скрыть. Непонятно, от кого и зачем, и с какой  целью. Это я говорю о фирме
"Последний путь.  Продажа  эксклюзивных  гробов". Такое  сложное и  красивое
название она имеет. Чего  только постоянные  состоятельные клиенты фирмы  не
придумывали для своих дорогих незабвенных усопших. И рюшечки, и завиточки, и
сложный ключ  от крышки, и секретер для любимых вещей, и микроклимат, и я не
знаю, что еще.  Уже не помню.  Продержался  я в той фирме недолго. А платили
мне  хорошо.  До сих пор  вспоминать  приятно и  радостно.  Так  хорошо  мне
платили. Но я все равно ушел. Не люблю я жить вблизи от смерти и того, что с
нею каким-нибудь образом связано. А тут надо было минимум два раза в месяц с
ее близостью сталкиваться и вплотную соприкасаться по долгу, если можно  так
выразиться, службы. У нас же  все-таки большой  город, и умирает в нем много
людей  ежедневно - одни  не  в  силах  преодолеть  уровень  жизни, другие  -
глубокую  старость,  третьи - разгул  преступности. Уличной, организованной,
политической и так далее. Конечно, эксклюзивный гроб нужен далеко не каждому
покойнику,  каждый покойник  прекрасно  обходится  стандартным  изделием  из
деревостружечной плиты, и эксклюзивный гроб ему не по средствам. Но дважды в
месяц  или несколько  реже в фирму заказ  стабильно поступал. А один  раз во
время моей  там  работы был  даже крупный, оптовый заказ. На восемь  изделий
единомоментно.  Причем  изделия заказали высшей категории сложности  - самые
лучшие и  самые  дорогие  - по девять тысяч  американских  долларов  каждое.
Хорошо еще,  что оформить их  потребовали абсолютно и в  точности одинаково.
Один, так сказать,  к  одному  под копирку. Только в восьми  экземплярах.  И
когда я их оформлял - свою в смысле, художественную часть, стало мне грустно
до  тошноты  заниматься таким бесполезным и, я  бы сказал,  глупейшим в мире
занятием.  Они же  заказали  по голубому шелку  с  внутренней стороны крышки
облака нарисовать легкие, перистые. И я их честно рисовал и думал, что зачем
это  я  их рисую, стараясь и умение свое вкладывая  без  остатка, раз клиент
этих  моих облаков все равно никогда увидеть  не сможет.  Во-первых,  внутри
изделия - когда оно крышкой закрыто на замок - полная  кромешная темнота,  а
во-вторых, мертвые ничего  видеть не могут даже на  свету. А  тут еще ко мне
брат хозяина подошел. Он, кроме всего прочего, автор секрета лака. Так как в
прошлом ученый-химик и работал главным технологом на лакокрасочном заводе. А
сейчас, значит, как Страдивари, свой патентованный секрет  имеет. Его лак, с
одной стороны, сразу идет  трещинами при падении на него комьев земли  - это
чтоб дорогостоящие гробы  не  выкапывали и не  перепродавали по более низким
ценам, а с другой стороны, он вступает в реакцию с влагой почвы и затягивает
все  возможные щели и щелочки до полной герметичности. И гроб превращается в
саркофаг, а покойник -  в мумию. Не такую по своему качеству, как  у древних
египтян, но тоже вполне нормальную.
 Да, так вот подошел ко мне этот брат и говорит ни с того ни с сего, что
я, мол,  плохо  для их фирмы  одет и поэтому  обязан  купить  себе приличный
темный костюм и  соответствующую ему строгую обувь. И не на толкучке купить,
а  лучше всего  в фирменном магазине "o". Чтоб,  значит, выглядеть  перед
лицом нашего  не в  меру богатого клиента по  высшему разряду и внушать  ему
своим видом  доверие  и  желание  прийти к нам еще и  еще раз  и  всех своих
обеспеченных друзей и знакомых тоже к нам направить. Ну, конечно, я ответил,
что я не  Кашпировский и ничего никому внушать не  собираюсь - так  же как и
костюм покупать. Не люблю я носить на  себе костюм. Он мне режет под мышками
и между ногами трет в самых  ответственных точках. Работать же в костюме при
моей специфике и вовсе глупость, я моментально  испачкаю его красками, лаком
и клеем, достигнув еще более отвратительного эффекта.
 За  мой непочтительный  ответ брат хозяина меня уволил не сходя с моего
рабочего  места  и невзирая  на кодекс законов о труде. И хорошо сделал, что
уволил, а то сам я мог  бы и не уволиться, проявив слабость и несвойственную