м. Разве что меня  не вполне  устраивают
муравьи.  Которые  живут  вместе  со  мной в квартире, разрушая  ее изнутри,
поедая клей под кафелем  и обоями  и все съестное - тоже медленно поедая. Но
победить их невозможно.  Дом у  нас  Никитских времен, населенный в основном
ветхими,  отживающими  людьми  и этими  самыми мелкими  рыжими  непобедимыми
муравьями. Вернее, наоборот. Муравьями и  людьми.  Людей в доме живет не так
уж много, а муравьям  - несть,  как говорится, числа  и счету.  И они  имеют
возможность переползать из квартиры в квартиру  по щелям между панелями и по
вентиляционным  ходам. А старые жильцы к муравьям привыкли и притерпелись, и
уже не обращают внимания на то, что муравьи живут и в хлебе, и в сахаре, и в
холодильнике,  и везде. Они говорят  - это ж не тараканы и не клопы, а всего
лишь  муравьи. Причем мелкие, незначительные  и очень трудолюбивые. Так  что
пока не произойдет  в нашем доме естественная смена поколений, муравьи будут
в нем жить и здравствовать. Да и когда  произойдет - тоже, наверное,  будут.
Чтобы  от  них  избавиться,  нужно их  травить  и  травить  организованно  -
одновременно во  всех квартирах без  исключения, а это вряд  ли  возможно. У
всех людей своя  жизнь и свои интересы в каждый отдельный момент времени.  И
эти  интересы  почти  никогда  не  совпадают,  а  наоборот,  лежа  в  разных
плоскостях,  почти  во всем расходятся. Что  же говорить о чужих  незнакомых
людях, когда интересы расходятся у родных? У мужей и жен, у матерей и детей,
а также у прочих единокровных родственников  как близких, так и далеких. И в
этом  -  в  расхождении интересов - причина всех размолвок, ссор и разводов.
Ну,  или не всех, а большинства. Размолвки  бывают  и  по воле чувств, и  по
глупости, и по вышеупомянутой  стервозности характеров. И даже от неодолимой
всепобеждающей скуки, незаметно переходящей в тоску.

 С ней у меня все произошло по воле чувств. Хотя и без стервозности тоже
не обошлось. Но женщина, совсем, напрочь лишенная стервозности - это, на мой
взгляд, ошибка природы и вообще не женщина, а ее худшая половина. Потому что
в  легкой  женской  стервозности  (я отдельно подчеркиваю - в легкой) всегда
есть зерно,  есть нечто. И это  нечто влечет  нас и провоцирует Бог знает на
какие поступки и подвиги. Подвиги, конечно, в больших кавычках. Если б я был
каким-нибудь известным поэтом и композитором или, допустим, песенником, я бы
написал "Оду к  стервозности".  По аналогии  с  "Одой  к  радости".  Чтоб ее
исполняли  на  праздничных  концертах,  посвященных  Восьмому марта и другим
знаменательным  датам  нашей  общественной  жизни.  Я  думаю,  ее  могли  бы
исполнять  даже Паваротти с Доминго и Карерасом в своих классических уличных
супер-шоу  под открытым  небом. Независимо  от страны пребывания  и  состава
публики. Эта ода была бы близка  и  понятна всем людям  земного шара  - хоть
мужчинам, хоть женщинам. Детям только была бы она непонятна, но у детей, как
известно,  все еще впереди.  Если они - дети - есть. Если  их  родили, и они
живут.
 Я вот, к примеру,  никого не родил. Как уже было сказано раньше и выше,
и не однократно. А она - родила. Причем родила, по-моему, мне назло. В пику.
Но  может,  мне  так казалось. Я же наблюдал все это  со стороны, в качестве
незаинтересованного лица. И, наверно,  мысль  о  том,  что  все делается мне
назло, то есть - как ни крути - из-за меня, тешила  мое мужское, обостренное
в те  годы,  самолюбие.  Я  еще помню,  не уставая,  повторял  в уме  широко
известную банальность - что сделанное назло другим - это всегда на зло себе,
и  повторял с некоторым даже сладострастием, ликуя. Да, это выглядит неумно,
особенно  теперь, в воспоминаниях у парадного выхода из  магазина "Каравай",
но мужчины не только во влюбленном, они и в брошенном  состоянии  никогда не
бывают  умными.  Это  невзирая на то, что они могли быть вполне  даже умными
раньше, до того и от самого своего рождения.
 А  она меня именно бросила.  Здесь точнее и сказать нельзя.  Как это ни
прискорбно звучит. И была она первой в моей жизни бросившей  меня  женщиной,
что и сделало из  меня  мужчину. Выходит, она  стала  для  меня чем-то вроде
армии. Говорят же,  что  армия из  юношей  делает мужчин. А из меня  мужчину
вместо армии сделала она. Если, конечно, сделала.
 Сначала-то она меня нашла (хоть  и не искала), а потом как нашла, так и
бросила. Я думаю, она хотела посмотреть, как я буду на это реагировать. Я же
не  реагировал  никак. Чего-то мне  не хотелось  реагировать. Ну, настроение
сложилось такое и  состояние души. Бесчувственное, невосприимчивое к боли. Я
все больше волновался - не случилось ли чего с ней.  Она же мне не говорила,
где и как проживала свои дни и  ночи. Не говорила, вызывая меня на то, чтобы
я у нее спрашивал и допытывался. Но я не спрашивал и не допытывался. Ждал ее
и все. Когда  ждал -  да, волновался и чуть  ли  не  молился Богу - чтоб все
обошлось, и она  пришла  целой  и невредимой. А когда она  приходила - сразу
успокаивался и со спокойной совестью  засыпал. Наверно, это злило ее  больше
всего,  и  она  называла  меня  бесчувственным  бревном.  А  я   говорил  "я
чувственное бревно", и мои слова злили ее еще больше.
 Я  не  хотел ее  злить этими  своими словами. Но если бы я нашел другие
слова  или молчал,  обходясь  без  них  - эффект  был бы тот же. Здесь  суть
содержалась  не  в словах и не в молчании. В таких ситуациях все бесполезно.
Это известно давно. Такие ситуации на шахматном языке называются патовыми. И
выхода  из  них  нет.  В  смысле  выход  есть  только  один.  Прекратить. По
договоренности, то бишь по-человечески. Но прекратить не  всегда получается,
мы  прекратить не смогли. И продолжали.  Сначала оба. И  как-то по-идиотски.
Она, к примеру, не вытирала пыль с мебели до тех пор, пока  телевизор нельзя
было смотреть,  пока пыльный слой не скрывал под собой все, что делалось  на
экране.
 Я плохо переношу пыль, у меня на пыль аллергия, в пыли я чихаю и плачу.
Но я ничего ей не говорил и сам не  прикасался к  тряпке.  Более того, я  не
ремонтировал  сломавшийся  бачок в  туалете. Вентиль закрыл  и все. И воду в
унитаз  мы лили из  цинкового  ведра. Она тоже  ничего не говорила мне  и не
требовала  быть  хозяином  и настоящим  мужчиной  и принять  соответствующие
ситуации  меры. Так мы  воевали  с ней,  ведя  скрытые  невидимые  сражения.
Воевали не на жизнь и не на  смерть, и даже не до  победного конца. Потом  я
сдался, тихо капитулировал и перестал обращать внимание на все. А она - нет,
она продолжала свою войну в одиночку. До тех пор продолжала, пока  не нажила
себе головную боль  в виде беременности. А нажив, в один день успокоилась на
достигнутом,  собралась  и  исчезла,  когда  меня  не  было  дома. Соседи  с
удовольствием  и  подробностями мне  рассказали, что она с  каким-то  низким
черным человеком  приехала на  автобусе,  загрузила туда  чемоданы,  швейную
машинку, и уехала. Машинку,  сказали соседи, грузить  было труднее всего - в
половинку автобусной  двери она  не влезала, и  ее, чтобы впихнуть  в салон,
пришлось пересаживать  через никелированный  поручень, разделяющий дверь  на
две равные части. Машинка, надо сказать, была не из легких - с электрическим
приводом и тумбой  из настоящего дерева.  Такие  машинки назывались когда-то
стационарными, а как они называются сейчас, я понятия не имею.
 Она, естественно, участия в погрузке не  принимала,  и ее  низкорослому
похитителю пришлось туго.
 Я  пришел  буквально  через  полчаса после того как  они уехали,  и еще
застал следы от их ног и от развернувшегося в тесном дворе автобуса - потому
что накануне ночью  выпал тяжелый  мартовский снег.  Он лежал весь следующий
день до вечера, а вечером он растаял и стек со двора ручьями.
 Конечно, ничего хорошего из всего этого приключения произойти не могло.
И не произошло. Сколько-то она пожила  со своим этим низким-черным,  а потом
ушла. Ушла даже не  дождавшись родов. Сказала: "Надоел", - и ушла. С животом
и головокружением, чувствуя постоянную тошноту и время от времени поблевывая
в самых неожиданных, не отведенных для этого дела местах.
 Но  у  нее  все  сложилось хорошо. В  самом  конце концов.  Она  родила
нормального, чуть  мелковатого  парня, после  чего  вышла замуж  за  первого
встречного мужчину средних лет. Чтобы не жить одной. В ее положении одинокая
жизнь - это была бы жизнь без страховки, эквилибристика с ребенком на руках.

 Все  это  мне рассказала  года через полтора после событий  наша  общая
знакомая,  которая и стала на какое-то время моей  следующей то ли женой, то
ли любовницей, то ли подругой дней моих суровых.
 И было это не просто давно, было это очень давно.
 Потом время от времени до  меня доходили еще  какие-то  отрывочные и не
очень вразумительные сведения о ней и о ее бурной кипучей жизнедеятельности.
Иногда  они  непосредственно  граничили  с   фантастикой.  Так,   мне  вдруг
рассказали,  что ее показывали по  телевизору  в  качестве хозяйки домашнего
гадюшника.  То  есть  она  дома,  в  каких-то  спецаквариумах  держала самых
всевозможных пресмыкающихся  гадов -  от змей  и  удавов до ящериц,  игуан и
варанов. Где она взяла этот зверинец, не сообщалось,  сообщалось только, что
удав съедает  живую крысу в  неделю,  и купить ее можно на птичьем  рынке за
трешку.
 Потом  я  узнал,  что  у  нее  произошел  жестокий  роман  с  известным
московским артистом.  Будто бы он приезжал  к нам на гастроли  и  увидел ее.
После чего  она бросила все и уехала к нему, потом он бросил все и приехал к
ней. А потом он почему-то опять уехал, а она почему-то осталась.
 Ну  и  так  далее  и  тому  подобное.  Я  то  что-нибудь  узнавал о ней
совершенно  случайно, то годы проходили один за  другим без малейшего  о ней
слуху.
 Как живет она сегодня, я  не имел никакого представления, кроме общего.
В смысле, я представлял, что как-то  она живет,  раз покупает хлеб  и другую
еду в центральном хлебном магазине города, но и только. И еще я почувствовал
слишком остро, что ли, наше  с  ней пересечение. Единственное  пересечение с
тех самых пор. Это  бывает  - что люди живут где-то поблизости,  но в разных
измерениях. И могут не видеть друг друга годами, а могут и всю жизнь - от ее
начала  до ее  конца.  Мы  друг друга не  видели,  и я понимал  или, скорее,
чувствовал, что вот сейчас она поправит свои покупки в сумке, уложит их так,
чтоб было удобнее идти, выйдет из магазина и уйдет в свое измерение, оставив
меня в моем. Может быть, навсегда. И казалось  бы,  мне нет и не должно быть
до  этого никакого дела  -  навсегда, не навсегда, - но так только казалось.
Дело мне какое-то было.  Я еще не очень осознавал, какое именно дело, но уже
осознавал,  что  оно  есть,  и  что  я  сейчас  пойду к  выходу  так,  чтобы
столкнуться с нею  в дверях.  В  дверях  она не сможет сделать  вид, что  не
узнала меня, не сможет из-за одной только неожиданности столкновения. Почему
она должна делать вид и меня не узнавать, мне и самому было неясно. Я ничего
больше не стал додумывать, тем более я все равно уже действовал.

 Мое  тело  собралось  и  начало  отрываться  от  стены,  чтобы  принять
вертикальное положение,  изготовиться к движению - и  начать двигаться в тот
момент, когда начнет двигаться она. И перехватить ее точно в дверном проеме,
успев  чуть  раньше   толкнуть  старую   тяжелую   дверь.  Дверь   притянута
металлической  жесткой  пружиной.  Поэтому  от  толчка  моего  отворится  не
полностью, а градусов на шестьдесят и, замерев в таком положении на секунду,
пойдет обратно.  И я, и она  инстинктивно придержим ее  согнутыми  в  локтях
руками, коротко прижмемся друг к другу и выскользнем  из-под захлопывающейся
двери на проспект, в сквер и в снег. Выскользнем вместе, плечом  к  плечу, и
там, на  улице,  она вынуждена будет заговорить со мной.  Ей некуда будет от
этого деться. И мне - некуда.
 О чем  мы будем  с ней говорить,  я не знал, не предполагал и не думал.
Обычно после многих лет порознь, чтобы пообщаться и исчерпать интерес друг к
другу до дна, хватает  двух минут чистого времени.  Весь разговор сводится к
вопросу "как жизнь?"  и ответу "нормально". Иногда минут  пять уходит еще на
"а  помнишь?" И  это почти  естественно.  Потому  что ну не рассказывать  же
случайно встреченному и давно уже чужому человеку всю свою  дурацкую скучную
жизнь. Хотя  и  такой рассказ  вполне  укладывается минут  в пятнадцать. Это
максимум. Все,  кому приходилось писать  автобиографию, со  мной согласятся.
Редко она требует двух страниц. Обычно укладывается в одну. Сколько бы вы ни
жили -  хоть пятьдесят лет, хоть семьдесят. Наверно, главные события в жизни
- это те, которые остаются между строк и  между слов, и вне биографии. И вот
если начать рассказывать о них, не хватит  никакого времени  - на  рассказ и
переживания  уйдет  его столько  же, сколько  ушло  на  проживание.  Значит,
придется прожить все  повторно. Что не  в наших скромных силах - жизнь,  как
известно, дается человеку один раз. И, к сожалению, непонятно - зачем.

 Что-то долго она  роется в своей сумке. Роется навесу. Нет бы подойти к
специальному  столу  и  сделать  это  с  удобствами. Она всегда  все  делала
неудобно. Вернее,  неудобно  с точки зрения других.  Ей-то именно так и было
удобнее всего.
 Интересно,  долго  она еще  будет  копаться?  Ну  вот.  Этого следовало
ожидать. К  ней подошел  штатный "каравайный"  глухонемой. Ткнул ее  сзади в
плечо. Она обернулась, и он, с размахом перекрестившись, протянул к ней руку
ладонью вверх.  И замычал. Я этого глухонемого знаю  давно и  давно раскусил
его,  как облупленного. На вид  ему  лет  тридцать, у него  красная  крепкая
морда, мелкие  глаза и короткие, выше щиколоток, брюки. Обычно он подходит к
очереди с тылу, толкает людей в спину  и  мычит с протянутой рукой. Наглядно
демонстрируя, какой он глухонемой и несчастный.
 Я ему сразу сказал:
 -  Вали.  С  такой рожей  денег  не  просят, - и показал  руками, какая
собственно у него рожа - обозначил, так сказать, размер.
 А как-то зашел в пустой магазин - было пасмурное скучное воскресенье, и
народ справедливо отдыхал  по  домам, а не по магазинам  шастал - глухонемой
стоит  и спрашивает  у  продавщицы, не  отрежет  ли  она небольшой  кусок от
большой горбуши. Я хмыкнул и пошел покупать что-то в колбасном отделе. И тут
меня толкают  в плечо. Поворачиваюсь -  он.  Перекрестился,  протянул руку и
мычит. Я ему говорю:
 - Ты ж только что у продавщицы про горбушу спрашивал.
 И он ответил мне прямо по анекдоту:
 - А что, уже и спросить нельзя?
 Но она, видно, ничего этого не знает и выскребает из кармана мелочь.
 Интересно, почему я до сих пор думаю о ней без имени? Думаю, все дело в
том,  что  я  о  ней думаю, а не  говорю.  А думать  нужно краткими мыслями,
мыслями, способными мелькать,  а  не тянуться. Имя же  у нее  длинное и ни в
одну  мысль его не поместить - Анастасия. Можно, конечно,  заменить  его  на
обиходное и упрощенное Настя, только Настей ее никто никогда не называл. И я
не называл.  Не  вязалось с  ней  имя Настя. Ни с  обликом не вязалось, ни с
характером, ни с чем. Кроме того, она этого не любила. Когда кто-нибудь звал
ее "Настя", она спрашивала "на что, на что?" И ставила  человека в  неловкое
положение.  Не  каждый же  понимал, что она  просто разложила  свое  имя  на
составляющие, сделав из "на" предлог, а из остатка - слово-урод "стя". Ее  и
вообще понимал  не каждый. Потому что не каждый может понять  то, что понять
невозможно, да и не нужно.  Анастасию нужно было  не понимать, а принимать -
как  таблетку.  Ну,  или  не  принимать.  Сама  она  тоже  редко  пыталась в
чем-нибудь разобраться, что-нибудь досконально понять при помощи умственного
труда. Она тоже  или принимала, или нет. А чаще - сначала принимала, а потом
не принимала. В зависимости от обстоятельств. Так было со мной. Это несмотря
на то,  что я принимал ее безоговорочно во всех видах и  формах, с головы до
пят. И  не потому, что она была в моем вкусе - не было у меня тогда никакого
вкуса, - и не от безумной влюбленности в Анастасию. Хотя влюблен я был не на
шутку.  Очевидно,  я  чувствовал, что  Анастасия  -  единственная женщина, с
которой я мог прожить всю жизнь целиком. Если бы могла она. Но она не могла.
Или не хотела. Или хотела, но  ей попала шлея под хвост. И  она - Анастасия,
не шлея  - пошла вразнос.  Понятно,  что когда такая  женщина  идет вразнос,
находиться вблизи нее  опасно  для здоровья. И  для жизни  - тоже опасно. Во
всяком  случае,  для  спокойной  жизни. Я  могу  это  утверждать,  поскольку
находился.
 Нет, когда было хорошо, с ней было очень хорошо.  Было так хорошо,  что
даже не  верилось,  казалось, что так  хорошо быть не может  и не должно. Но
когда стало  плохо - то это было плохо. Плохо с большой буквы. Плохо во всех
отношениях  и  со  всех  сторон.  Кажется,   я  всерьез  тогда  подумывал  о
самоубийстве.   Только  не  мог  избрать  достойный  меня  способ.  Хотелось
чего-нибудь  поэстетичнее,  покомфортабельнее и  побезопаснее, а  главное  -
чтобы  бесследно,  чтобы  исчезнуть  с лица  земли  и  все,  с  концами.  Но
оказалось, что самоубийство с такими повышенными требованиями  -  не слишком
простая штука. Духовка исключалась, на воздух мог взлететь весь дом, и потом
обязательно  последовала  бы   волокита  с   судмедэкспертизой,   моргом   и
запоздалыми  похоронами,  о  вешаться не могло  быть  и речи  - я  не  хотел
мучиться,  задыхаясь,  не  хотел  выглядеть  после  смерти  уродом  с  синим
вывалившимся языком и  мокрыми штанами. Оставалось застрелиться. И не просто
как-нибудь застрелиться, а на мосту, предварительно  привязав к поясу гирю и
повиснув за перилами.
 Это я хорошо придумал -  гиря  пудовая для физзарядки у меня имелась, -
неясно  только, где  в  те  годы  можно  было  взять  пистолет  (лучше  -  с
глушителем) и как протащить  до середины  моста, мимо круглосуточного  поста
ГАИ, гирю.  Днем человек, идущий с гирей по мосту, бросается в глаза -  всем
же ясно, что с гирей нормальные люди через двухкилометровый мост не ходят, а
ездят как минимум в троллейбусе, -  а  ночью он и подавно бросается в глаза,
ночью движение слабое, и  гаишникам делать нечего.  Они элементарно заметили
бы самоубийцу, пресекли преступную попытку суицида и ко  всему еще  нашли бы
при  обыске карманов пистолет. Обеспечив  мне  серьезные  и  продолжительные
неприятности  вплоть  до  уголовной ответственности.  Можно  было,  конечно,
застрелившись, топиться и не с  моста,  а, допустим, с лодки. Но не покупать
же  для  такой одноразовой  цели лодку.  Для такой цели  пришлось  бы  лодку
украсть. Чего я не умел, не умею и не хочу. Потому что если бы захотел, меня
обязательно поймали б и обязательно посадили.
 Короче говоря, все эти самоубийственные  мысли были  похожи на раздумья
бедной  Лизы  о  смерти ее неродившегося ребенка  и  кажутся сегодня  вполне
юношескими и смешными.  А тогда  почему-то  не казались. Мне - не  казались.
Другим - не знаю. За других я не ответчик. У других бытует мнение, что мысли
о  самоубийстве -  это как онанизм или  стихи: в  юности  все  поголовно ими
грешат и  страдают, а к зрелости все  у всех благополучно проходит. Проходит
вместе с прыщами и метаниями в поисках смысла жизни. Мол,  человек понимает,
что никто уже не  заставит его писать  сочинение на эту паршивую неподъемную
тему, и начинает жить спокойно и размеренно. То есть скучно.
 С другой стороны, а кто сказал,  что жить нужно веселясь или веселиться
живя? Никто  этого  никому и никогда  не говорил. Без скуки  жить  нельзя на
свете. Нельзя. Но иногда очень хочется. Так как скуки в жизни обычно больше,
чем самой жизни. Особенно в так называемом зрелом застойном возрасте.

 Зато  зрелый человек живет осознанно. И в эти,  зрелые, осознанные годы
он делает  ошибки и глупости,  но уже  как исключение из  правила, а  не как
правило. Другими словами, он  делает их нам