жене радуется. Лижет ей ноги. Руки. Запрыгивает на плечо и оттуда
лижет лицо.
 Жена добреет. Оттаивает. И ложится на диван.
 - Устала, Нюсь, как собака, - жалуется жена кошке.
 Кошка устраивается у жены под мышкой.
 Я складываю свой рабочий столик и убираю его в чулан.
 С шумом потока воды,  продолжая читать Конан  Дойла, появляется  дочь -
"привет".
 - Привет, - говорит жена. - Что у тебя в школе?
 - А, - говорит дочь и машет рукой, переворачивая заодно страницу.
 - Не читай в потемках, - говорит жена, - испортишь себе глаза.
 Потом  мы  садимся  ужинать. Кошка,  жена  и я. Дочь говорит "не хочу",
берет пирожное и уходит из кухни жуя.
 - Испортишь себе желудок, - говорит вдогонку жена.
 - А, - отвечает дочь, переворачивая страницу.
 После  ужина снова  приходит  милиция.  На сей  раз  в  количестве двух
человек.  Один  - в бесцветном плаще.  Видимо, он  следователь. За  спиной у
милиции  маячит  оплывший  силуэт  бывшей   жены  бывшего  мартеновца,  ныне
подследственного.
 - Я следователь, - говорит тот из двух, что в плаще. - Что вы слышали в
ночь совершения преступления?
 - Мы ничего не слышали в ночь совершения  преступления, - говорит жена.
- В ночь совершения преступления мы спали.
 Милиция  профессионально   не  верит.   У   нее  возникают  сомнения  в
искренности показаний жены.
 - Неужели ничего?
 - Ничего.
 - Странно.
 Бывшая жена арестованного вертится тут же. Среди нас. И среди  милиции.
Мельтешит и шныряет. То здесь, то там.
 - Крепко спите, - говорит милиция.
 - Не жалуемся, - говорим мы.
 А бывшая жена Пятакова, чуть не убившего Пашу, говорит:
 - Он там, в больнице  - Пашка - такую ряху наел,  прямо интеллигент.  А
что в реанимации полежал два дня, ему только на пользу. Хоть протрезвел.
 Милиция  вносит сказанное нами  в  протокол  и  устраняет  бывшую  жену
Пятакова, всю жизнь проработавшего на мартене и нанесшего удар тяжелым тупым
предметом сковородой П. Скороходову из сто тридцатой квартиры.
 - Не мешайте  следствию, - говорит милиция и  опять обращается к нам: -
Так значит, спали? - и ухмыляется в тени абажура.
 Жена говорит:
 - Да,  спали. Мы после половой невоздержанности всегда  спим  хорошо  и
крепко. - И говорит: - Хотите, проведем следственный эксперимент?
 - Не надо, - говорит милиция. А жена говорит:
 - Занесите причину крепкого сна в протокол. Иначе я его не подпишу.
 Тогда милиция говорит:
 -  Ладно, и без того все достоверно. Двери обшиты  дерматином  обе. Под
дерматином  вата   слоем  три  сантиметра.  Плюс  дерево.  Плюс  расстояние.
Достоверно.
 - Нет, занесите, - говорит жена. - Я настаиваю.
 Милиция встает, говоря:
 - Мы к вам  как к  сознательным гражданам, а вы к нам - без уважения. А
мы, между тем, на службе и более того - при исполнении.
 - До свидания, -  говорит жена милиции. - Если вы  нам понадобитесь, мы
вызовем вас по телефону 02.
 А дочери она говорит:
 - Запри, а то кошка пугается.
 Дочь с Конан Дойлом  в  руках встает и,  не  отрывая глаз от  страницы,
запирает дверь. "Это мы вас  вызовем", - слышу я  из-за двери  и обнаруживаю
бывшую жену посаженного  Пятакова. Она заняла  место милиции. В тени желтого
абажура. Ее лицо в этой тени окончательно увядает и, кажется, осыпается.
 -  Представляете?  -  говорит она  из  тени.  -  Я тут  ночую  -  после
инцидента, -  чтоб  имущество, которое  ему  при разводе отошло,  сберечь  и
сохранить. Они же и так все вынесли. Телевизор на  запчасти разобрали, ковер
продали, пиджак  сняли. А он  всю жизнь  на мартене  проработал.  Потому что
дурак.
 Кошка  прячется жене под юбку.  Она целый  день  сегодня пугается чужих
людей, чужих голосов, чужих запахов.
 - Представляете?  - опять говорит бывшая  жена своего бывшего  мужа.  -
Слышу я ночью какие-то шорохи и шаги на лоджии. Подхожу,  а  там этот стоит,
друг Пашки. Гастроном. Пьяница, вор и подонок. Я говорю - э, тебе чего, а он
говорит - хочу на кухне уборку сделать влажную, а то  мы там в последний раз
насорили. Я как  заору!  Вот  так.  А он перелез  через перила  и прыгнул  с
балкона. В окно, которое из подъезда наружу выходит.
 Потом она говорит что-то еще и просит  подтвердить на суде,  что он всю
жизнь на  мартене, а  они  подонки. Ковер  вынесли и пиджак, и телевизор.  И
скажите, говорит, что он, когда выпьет - доверчивый, а также дурак.
 Я обвожу взглядом комнату.
 Жена спит, сидя на стуле.
 Кошка жмется к ее ногам,  совершенно ошалевшая, и шерсть на ней стоит и
топорщится.
 Дочь, дочитав  Конан  Дойла, смотрит  на чужую  неуместную  женщину, не
понимая,  откуда она взялась  у  нас в квартире, что  здесь  делает  и о чем
говорит.
 Я же - о чем она говорит, понимаю, а вот зачем - хоть умри.
 - Я могу вам чем-то помочь? - спрашиваю я, останавливая ее монолог.
 - Вы на  суде  скажите им.  Чтоб  спасти его. И имущество. А то  он всю
жизнь на мартене.
 - Хорошо, скажу,  - обещаю  я  и выхожу  в  прихожую. Как  бы  провожая
гостью.
 - Так я пойду, - говорит она, - а вы скажите.
 - Посидели бы еще, - говорю я и отпираю замок.
 -  А  Пашка,  -  говорит она на  прощание, - вот  такую харю  отъел  на
казенных харчах. И всего за неделю.
 Я захлопываю дверь и возвращаюсь в комнату.
 За окном ревет,  прогревая  на  морозе  мотор, мотоцикл  и поют  пьяные
веселые люди. Поют, естественно, "Ой, мороз, мороз, не морозь меня".
 - Может,  сегодня праздник? -  думаю я.  - Церковный какой-нибудь. А  я
работал. А может, просто легко у людей на сердце и прекрасно.
 Я бужу  жену.  Дочери говорю: "Ложись спать", - и стелю постели. Жена и
дочь ложатся и  засыпают. Я иду  на кухню. Замешиваю  глину. Запускаю круг и
верчу глэчыкы. Делаю это  автоматически.  Они вылетают  из-под  моих пальцев
один за другим. Десятками. Я верчу их на круге почти что до часу ночи, верчу
и ставлю сушить.
 В час я ложусь. И Паша приходит в час.
 Он в больничном сизом халате и в черной шапке-ушанке на белой в  бинтах
голове.
 - Слышь,  - говорит Паша шепотом,  -  дай чего-нибудь  почитать.  Конан
Дойла или Толстого. Льва.
 - Почитать?
 - Почитать. В больнице ни библиотеки, ни газет, ни хрена.
 - Паша, ты пьян?
 - Нет, у меня сотрясение мозга.
 - Тогда - на.
 Я даю ему Шерлока Холмса, и он говорит "спасибо".
 - Интересно, - думаю я, снова укладываясь в постель, - посадят Пятакова
за сотрясение Пашиных мозгов или дадут условно?
 1995-1998


В ОЖИДАНИИ ЗИНЫ

 Часов  в  девять  или  нет -  в полдесятого почти  все старье  третьего
подъезда  выползло  на  свет  Божий.  И  расселось по  скамейкам. Хотя самые
молодые и нервные старики не садились, они стояли группами человека  по три.
А  самые  ленивые и  больные  торчали  в окнах своих бетонных  квартир  и на
балконах -  свешиваясь  в ожидании через  перила,  чтобы глядеть  влево,  на
дорогу. Дорога шла мимо дома номер  сорок,  и по  ней  приходила почтальонша
Зина.  Если,  конечно,  приходила.  Вчера, к  примеру, ее вообще не  было. А
позавчера  -  была.  В пять  часов вечера во втором подъезде. Значит, теперь
пришла очередь и пора подъезда следующего, третьего.
 Сашка-рыбак следил за обстановкой с высоты четвертого этажа, с балкона.
"Мне сверху видно все, ты  так и знай", -  бормотал он протяжно. Может быть,
он даже пел.  Потом, увидев  внизу  своего друга, старого  пьяницу Алябьева,
Сашка закричал:
 - Володька, ты на почту не ходил?
 Алябьев поднял глаза на Сашку и промолчал.
 - Сходи, - крикнул Сашка. - Заодно возьмешь для души.
 Алябьев опустил глаза и отвернулся от  Сашки.  Он  даже в  вечном своем
похмелье  понимал, что на почте  ему делать  нечего. А  вот Сашка  этого  не
понимал. И не только  этого он не  понимал. Он  ничего по  большому счету не
понимал. Потому что Сашка - дурак. И всегда был дураком. И будет им во  веки
веков,  пока не  умрет. Он только  рыбу свою  знает.  Которую давно  в  пищу
принимать нельзя  по причине загрязнения  ее  окружающей  среды.  Водного  в
смысле пространства. А Сашка только  и  делает, что ее ловит.  И сам ест,  и
кота кормит. Кот у него уже в темноте  светится и  лысый весь стал от такого
сбалансированного питания. А Сашка - ничего, с нормальным волосяным покровом
по всему телу. На годы свои  невзирая и несмотря. Он говорит "меня не только
радиация не берет, но и вся таблица Менделеева  не пугает". Правда,  что это
за таблица такая, Сашка помнит расплывчато. В школе они эту таблицу вроде бы
проходили, но это когда было! Не по школе он ее помнит, а по газете, которую
всем подряд, а особенно пенсионерам, перед выборами раздавали бесплатно. Так
вот газета эта писала, что река наша всю таблицу Менделеева содержит, и тот,
кто в реке  купается или ест из нее  рыбу, рискует своим  здоровьем  и самой
жизнью.
 Хотя   все  сейчас  этим  рискуют.  Тот  же  Алябьев   подвергает  себя
смертельной опасности ежедневно, покупая с рук левую водку за две гривны. Он
риск  по  характеру своего  похмелья  чувствует. Не  бывало  похмелья  такой
тяжести от  обычной  нормальной  водки.  Никогда  не бывало.  Но  нормальная
заводская водка  стоит  теперь по пять гривен  и дороже,  и где же  стольких
денег  можно набраться, если ты  неработающий пенсионер и  к тому же пьющий?
Негде  их набраться. Алябьев себя  уговаривает,  что левую  водку производит
депутат райсовета Жарко, и травить ему своих избирателей смысла нету.
 Смысла, конечно,  нету,  а риск  -  есть.  Так  что  риск -  дело,  как
говорится,  благородное  и  неизбежное.  Вот  Матвеевна   разве  не  рискует
неизлечимо заразиться, когда  из мусорного бака  пропитание  себе извлекает?
Рискует. А говорит "ну и что? Кто не рискует, тот не пьет шампанского". Зато
пенсию свою Матвеевна откладывает.  На похороны. Ей же под восемьдесят. Хотя
по шустрости  и подвижности  никто  ей  и семидесяти не дает.  Ей шестьдесят
шесть дают. Это  максимум. И на похороны она  уже второй  раз в  своей жизни
деньги  копит.  Первый  раз  в  91-м  году  Матвеевна  их  скопила,   набрав
достаточную  сумму, но деньги пропали в пламени и издержках рыночных реформ.
Пришлось ей сначала все начинать,  заново. Алябьев по этому  поводу говорит,
что такие  старухи как Матвеевна, живут вечно  и от  них человечеству вместо
пользы один только вред. Алябьев Матвеевну не любит.
 - Зачем тебе пенсия? - говорит он. - У тебя ж под каждым кустом и стол,
и дом готов, можно сказать.
 -  Пьяница,  -  отвечает  Матвеевна,  продолжая  глядеть  на  дорогу. -
Сволочь.
 Алябьев на Матвеевну не обижается. Он вообще не обижается на старух. Он
применяет против нее другое грозное оружие.
 - Одолжи трешку, - говорит Алябьев и берет Матвеевну под локоток. Нежно
берет.
 - Сволочь, - говорит Матвеевна, - и алкоголик.
 Алябьев поднимает голову и кричит Сашке:
 - Сашка, спускайся, Матвеевна нам трешку одалживает - жертвуя от  своих
будущих похорон. С барского, как говорится, плеча.
 Сашка кричит в ответ:
 - Ты лучше на почту сходи. Не даст эта старая падла трешки.
 Алябьев держит Матвеевну и возражает Сашке:
 - Даст! - но Матвеевна выскальзывает из неверной руки и бежит в подъезд
-  прятаться за дверями  собственного  жилища.  -  Не  даст, -  констатирует
Алябьев и садится в  песочницу.  И  начинает  пересыпать  песок из ладони  в
ладонь. Песок сыплется медленно, охлаждает и сушит руки. Алябьев черпает его
и сыплет, черпает и сыплет. Пока в руке у него не оказывается  кусок дерьма.
К счастью - подсохшего и собачьего.
 - Бля, - говорит Алябьев. Он стряхивает дерьмо на землю, трет рукой  об
руку и вылезает из песочницы.
 - Ты уже  наигрался? - спрашивает у него Светка - дочь нового  украинца
Валика. Правда, новым Валик  стал только на той неделе и неожиданно для себя
самого. Так как-то у него получилось. Против воли.
 Алябьев  смотрит  на разодетую  в джинсовый  комбинезон  и белую блузку
Светку. Светка стоит с лопаткой и ведром в руках и смотрит на Алябьева.
 - Там дерьма полная песочница, - наконец говорит Алябьев.
 - Туда Альма какать ходит, - говорит Светка.
 Кто такая Альма, Алябьев  не знает. Собак в округе развелось черт знает
сколько. В  сороковом  доме  их, правда, в  общем и  целом нет,  в сороковом
больше коты и кошки у людей содержатся. Потому что население сорокового дома
на восемьдесят  процентов состоит  из пенсионеров. И  им  не на что  кормить
собак.  А  в других  домах  -  собак много. Предостаточно, можно  сказать, в
других домах собак.
 Светка перелезает через деревянный борт и садится. Задом - в песок.
 - Штаны испачкаешь, - говорит Алябьев. - Дерьмом.
 - А мне папа новые купит штаны, -  говорит Светка и показывает Алябьеву
язык.
 "Совсем  распоясались  дети разных народов", - думает  молча Алябьев  и
отворачивается от Светки, и смотрит на дорогу. По дороге  идут  разные люди.
Тетка с пакетами, мужик с синяками, кто-то еще. Почтальонши нет.
 Старики то там, то тут гудят, выражая свое недовольство.  Дед за спиной
у Алябьева предлагает идти  всем вместе на почту и пикетировать ее здание. И
пока не  выплатят - не  расходиться.  До полного и безоговорочного победного
конца.
 - Надо не почту  пикетировать, - учит пенсионер-гинеколог Анна Львовна,
- а бывший обком. Там теперь областные власти сидят, от которых зависит.
 -  Да  что от  них зависит?  -  возражают слишком умной Анне Львовне. -
Власти здесь бессильны, потому как мудаки.
 - Менять их надо, путем великой октябрьской революции.
 - Октябрьская революция в ноябре была, а сейчас сентябрь.
 - Значит, время еще есть.
 - Зина.
 Это слово произнесла неизвестно когда  вернувшаяся в строй Матвеевна. И
все ее услышали. И повернули лица в одну сторону, как по команде "равняйсь".
Действительно, по  дороге шла Зина.  Почтальонша с двадцатилетним  стажем. И
несла она в руках  три газеты  и одно письмо. Но  те, кто ждал ее у третьего
подъезда, этого еще  не знали. Не могли  они видеть  с  большого  расстояния
своим старческим зрением - что именно и чего сколько она несет. Они ждали.
 Зина дошла  до начала дома  и  свернула в первый подъезд. Через  минуту
вышла  и  зашла во  второй.  Потом она  прошла  сквозь  пенсионеров,  сказав
"здрасьте",  дошла  до самого  последнего, шестого, подъезда и вошла в него.
Вернулась Зина с пустыми руками. Пенсионеры перегородили дорогу собой.
 - Ну, - сказали они. - Деньги есть?
 Зина остановилась перед кордоном из стариков и старух и сказала:
 - На почте денег нет. Ни копейки.
 - Когда будут? - заорал Алябьев. - Мне на хлеб надо.
 Зина не ответила Алябьеву. И  никому не ответила. Она просто  сказала в
пространство:
 -  Позавчера  в полпятого привезли  деньги. Может, и  сегодня привезут.
Ждите.
 Старики стали говорить  громко  и  хором,  мол, как это  ждите, как это
ждите,  нам положено еще третьего числа, сегодня двадцатое, вы  обязаны. Они
обступали Зину, окружали ее и сжимали кольцо окружения.
 - Да пошли вы, - сказала Зина и вынула что-то из кармана. - Это газовый
баллончик, - объяснила она.
 - Зачем баллончик? - сказал Алябьев.
 - В целях безопасности, - сказала Зина. - Нам под расписку выдали.
 И тут Алябьев стал орать:
 -  А-а,  значит,  на наши деньги вам баллончики  покупают!  Гады! Давай
деньги! Мне на хлеб надо.
 Зина  не  испугалась  крика Алябьева.  Она к  крикам  давно  привыкла и
считала их нормальным явлением природы. Она сказала:
 - Отойди, дед.
 - Не отойду, - сказал Алябьев.
 - Брызну, - сказала Зина.
 - Брызгай, - сказал Алябьев и рванул на себе пиджак.
 Зина  брызнула   ему  в  нос  и  пошла  на  почту.  А  Алябьев  постоял
обрызганный, прислушиваясь к себе и к своему организму, постоял и сказал:
 - Не действует. Слышь, Матвеевна, не действует! - он поймал  потерявшую
бдительность Матвеевну за грудки и тряхнул: - Дай трешку, старая, дай трешку
- это дело надо обмыть.
 Матвеевна попробовала вырваться, поняла, что ничего у нее в этот раз не
получится  и,  набрав  в  себя  побольше  воздуха, медленно  начала  кричать
"помогите!"
 1998


ИЗ ЖИЗНИ ВЕЛОСИПЕДИСТА

 Он ездил на велосипеде. Везде и по любой надобности. И внутри города, и
за его пределами. Сделал  из гоночного велосипеда гибрид  - и в любую погоду
на нем ездил.  То есть он шины  на колеса натянул обычные, дорожные,  и руль
заменил -  чтоб не сидеть во время езды  в три погибели.  А на спину надевал
зеленый рюкзак. Где  у  него все  необходимое  хранилось и куда  можно  было
положить то, что нужно. Например,  две  трехлитровые банки с медом. Ему  мед
друг детства с малой  родины привозил  бидонами,  а  он его здесь, в городе,
распространял   среди   своих   городских   коллег,  сослуживцев,  знакомых,
родственников и друзей. По  довольно выгодным низким ценам. Ниже рыночных. И
тем  более ниже магазинных.  При этом  надо учесть,  что мед Жоре  привозили
экологически чистый. Как  слеза. И  чаще  всего  - майский. Самый  полезный,
значит.  Если  для лечебных целей его применять. Да  и в пищу с молоком  или
чаем употреблять этот мед было одно нескончаемое удовольствие. Жора говорил:
"Жидкий янтарь".
 Но мед - это Жора так продавал. Из любви к  искусству. И ради поддержки
своих исторических  связей с родной  деревней. Зарабатывал на его продаже он
копейки и даже  гроши, притом всего два месяца в году - июнь да июль. Он так
и говорил:  "У меня  каждый год по два  медовых  месяца бывает". А  основным
Жориным заработком был не мед. Наоборот, это был творческий интеллектуальный
труд двух близких  направлений.  Во-первых, Жора заведовал  в одной  местной
газете страницей юмора и сатиры. Приезжал на велосипеде в редакцию, снимал с
себя потное и грязное трико, переодевался в рубашку с брюками и - заведовал.
А  во-вторых, он в свое личное время редактировал  ежемесячное периодическое
издание для маленьких евреев. Детский журнал "Киндер".
 К евреям Жора  родственного  отношения  не имел - ни к маленьким,  ни к
большим. И вообще никакого отношения он к ним не имел. В его деревне и слова
такого не  знали. А живого еврея видел только завмаг Радюченко, когда служил
на флоте. Даже  старейший председатель колхоза  Анатолий Родионович Трехалов
не видел за всю свою трудовую жизнь ни одного живого еврея. Ну, не пришлось.
Не в этом дело.
 Просто Жору порекомендовали друзья - как подходящего для такого  случая
редактора и  по совместительству художника-карикатуриста. Что в деле издания
журнала для детей - совсем немаловажно. При определенном, конечно, подходе к
технологическому  процессу. И  он  издателям  понравился.  Жора в смысле как
кандидатура.  Потому  что  оправдал все  их  надежды и  требования. Особенно
насчет невысокой зарплаты и совмещения буквально всего редакционного штата в
одном своем лице.
 И бывало, спросит кто-нибудь  на работе в  газете, где Жора Иванов  - а
ему отвечают:
 - Жора Иванов в синагоге.
 Многие  этому   ответу  очень   удивлялись,  принимая   его  за   такую
специфическую шутку с национальным уклоном. А удивляться было нечему. Просто
эти издатели - по  происхождению израильские граждане из Винницы - назначали
Жоре в  синагоге рабочие  встречи и свидания. Там и поговорить  было где,  и
место расположения здания в центре города всех устраивало как нельзя лучше.
 А еще Жора сам себя лечил. От всех буквально  болезней. Методом полного
голодания в течение тридцати и больше дней. Он говорил, что во время  такого
тщательного,  тотального голодания организм очищается от  всех шлаков и всех
вредных    продуктов   пищеварительного   распада.   Они,    эти   продукты,
накапливаются, накапливаются, накапливаются -  и если от них периодически не
избавляться - убивают постепенной медленной смертью, лишая человека жизни. И
Жора избавлялся. Заодно худея до  юношеской стройности и сберегая деньги для
прокорма своей семьи. Она у него была  немаленькая, состоя из  пяти  разного
возраста женщин: жены и четверых дочерей. Правда, выйдя из голодания по всем
правилам  и  канонам  народной  медицины,  Жора  начинал  есть,  как с  цепи
сорвавшись, и снова набирал свой лишний вес. И очень быстро он  его набирал.
Благодаря   тому,  что  был  убежденным  вегетарианцем  и  нудистом  (второе
о