ова "швед", конечно, а от слова
"швец". Портной,  значит. И имена у родителей его были, ничего  конкретно не
говорящие. Отца вообще, как Буденного, звали - Семеном  Михайловичем, а мать
тоже  имя интернациональное носила:  Инна  Мироновна. То есть, возможно, при
рождении назвали их не совсем такими именами и отчествами, в 1918-м и 1920-м
годах. Тогда у многих еще сохранилась народная традиция и  привычка называть
детей более откровенно  и по-своему.  Но те метрики и  другие  удостоверения
личности не сохранились  во времени, и  в паспорта внесли им  имена-отчества
вышеупомянутые.  И в  свидетельствах о смерти  те же имена  значились. И  на
памятнике. Игорь Семенович  общий им памятник  поставил на  двоих. Поскольку
всю жизнь они вместе прожили, одной семьей,  в одной квартире. И со смертью,
значит, ничего у них не изменилось. Об этом Игорь Семенович позаботился. И о
себе одновременно - тоже  он позаботился. Потому что на  одну могилу  ходить
все-таки удобнее, чем на две в разных местах. Тем более ходил он к родителям
своим  часто. Особенно  если по сравнению с другими.  Во-первых, на  дни  их
рождения ходил. Во-вторых, на день смерти. Они в один день умерли. Не вместе
и сразу. Нет, умерли они в разные годы. Но оба пятого сентября.
 Ну, и обязательно весной,  когда земля подсыхала, приходил  к родителям
Игорь Семенович. Чтобы  убрать грязь,  за  зиму скопившуюся, цветы посадить,
то,  се.  Да  и так  заходил он,  без  повода  и  причины. Когда  настроение
соответствовало.  Что  тоже  случалось  чаще, чем  хотелось бы. А  по аллеям
походит,  посмотрит на черных ворон  и собак  кладбищенских  -  свободных  и
независимых  существ, которые, правда, все равно о  смерти  напоминают,  - и
легче вроде жить, какое-то время.
 Он даже  с удовольствием некоторым по кладбищу гулял,  Игорь Семенович.
Как по  парку  культуры  и отдыха. Памятники  разглядывал,  то, что  живые о
мертвых  на  камне пишут, читал. А кроме того  он  выяснил, что на кладбище,
точно так  же можно своих знакомых встретить, как и на улицах города. Только
в городе встречаешь тех, кто еще  жив, а  на кладбище - тех,  кто уже мертв.
Таким образом он директора своей школы встретил, Сотника Ивана Демидовича, и
доктора  Юрия Рябова,  маму  в самом конце  лечившего,  и своего однокашника
Леньку  Гусева,  который  был  живее  всех  живых   в   группе,  здоровее  и
жизнерадостнее.
 И в общей сложности двенадцать лет ходил  сюда Игорь Семенович время от
времени, и  все  было тихо,  спокойно,  как  подобает,  несмотря на  нервную
политическую обстановку  в  стране.  А потом, значит, началось и пошло с год
назад вразнос, как по маслу.
 Пришел он новой весной к родителям, смотрит, а памятник на земле лежит.
Навзничь.  Не  разбит, не осквернен ничем, но  - на земле.  Игорь  Семенович
подумал,  что, может, упал  он.  Сам  по себе,  без  человеческого участия и
умысла. Ну, земля поползла  под воздействием  снега и талых вод. Земля же на
кладбище жирная,  скользкая -  вполне могла поползти. И  в  тот, первый раз,
Игорь Семенович нанял  рабочих местных, могильщиков, и они за некоторую - не
малую, но приемлемую - сумму восстановили памятник на прежнем месте. Сказав,
что теперь будет стоять, не хуже, чем у Ленина - никуда не денется.  А через
неделю  буквально Игоря Семеновича  что-то как  в бок толкнуло.  Он  ехал  в
троллейбусе  - по работе ему  надо  было  -  и неоправданно  ничем  вышел на
предпоследней остановке.  А не на  последней, как полагал по ходу  дела и по
логике вещей. И  пошел по асфальту.  Дошел до кладбища, до могилы добрался -
опять памятник лежит. На боку. И через обе фотографии краской зеленой полоса
проведена. Жирная полоса. Прямо по лицам. Справа налево и наискось. А внизу,
почти у самого основания, написано: "Ха-ха-ха".
 Ну, тут, конечно, деваться Игорю Семеновичу стало некуда и все он понял
как есть. Понял, что имеет  дело с актом вандализма так называемым - о них в
газетах  не раз  писали. Он  это еще  и  потому понял,  что осмотрел  другие
памятники  и могилы, те, которые вблизи  располагались, в радиусе обзора.  И
все они, если  хоть намек  какой-нибудь содержали на происхождение покойника
нечистокровное,  были  как-нибудь испорчены.  Или  той  же краской памятники
расписаны  нецензурно, или куски от них отбиты, а на одной  фотографии усы к
лицу  кто-то пририсовал  - опять же  зеленью  ядовитой -  и  окурок  к губам
приклеил.  А лицо  и памятник,  и могила,  само собой  разумеется  - женщине
молодой принадлежали, в родах умершей.
 И  почувствовал  Игорь  Семенович  в  себе  злобу,  и  понял,  что  она
поднимается, и что он начинает борьбу не на жизнь,  а на смерть. Вернее - за
смерть. Чтобы право смерти для матери своей и отца отстоять, право на вечный
покой.  Правда,  с  кем  он собирался вести борьбу,  было ему не известно. С
невидимым противником, с фантомами. И не с ними самими, а с  результатами их
деятельности.  Выследить-то   такого  противника  невозможно.  Разве  только
поселиться на  кладбище, на ПМЖ.  Но тут -  всему  свое время  и свой час. И
раньше  этого часа никто на  кладбище  переселяться  не должен, и стремиться
туда -  не должен. И Игорь  Семенович не  стремился.  Он только понял, что с
рабочими договариваться об установке памятника - неэффективно. Никаких денег
не хватит с ними договариваться. Да  и кто даст гарантию, что не они же сами
памятники и валят?  В целях  получения дополнительного левого заработка.  От
мужчин с такими  лицами и  с такой профессией можно ожидать чего угодно. Они
посреди смерти работают,  ежедневно, их проблемы и чувства живых людей давно
не  интересуют. Их  только  свои собственные проблемы  интересуют:  чтоб  не
стеснять себя в еде и в питье, а также в средствах передвижения и проведения
досуга вне территории кладбища.
 На всякий  случай и для очистки совести, Игорь Семенович все-таки зашел
к ним,  сказал, что над мертвыми кто-то глумится и издевается беззастенчиво,
мол разве это допустимо? А они сказали ему:
 - Мы ничего, - сказали, - не знаем. Мы ж на ночь тут не остаемся жмуров
охранять. И нам, - сказали, - за это не платят.
 Можно было бы, наверно, еще в милицию обратиться, но Игорь Семенович  о
таком варианте и ходе  даже  не подумал.  Не пришла ему милиция  в голову. А
сделал  он, значит, вот что. Он  себе у соседа,  лет  пять  уже без перерыва
пьющего,  автомобиль купил. То  есть не  автомобиль, конечно,  а "Запорожец"
старого образца. За сто долларов сосед ему этот "Запорожец" с  дорогой душой
продал. Причем в отличном состоянии. Руки-то у соседа хорошие были, когда не
пил он. И у самого Игоря Семеновича тоже руки откуда надо росли. И не боялся
он, что  машина старая и в эксплуатации ненадежная - поскольку вполне мог  с
нею совладать  своими  силами  и своим  умом.  А  к машине  он докупил лом с
лопатой, растворитель и цемент. Задние сидения вынул, все это туда  сложил и
там  оно  находилось.  Всегда.  И  каждую  неделю, в воскресенье, стал Игорь
Семенович по одному и тому же маршруту на своем "Запорожце" горбатом ездить.
Приедет с утра, поставит памятник в вертикальное  положение,  зацементирует.
Если  краской он испачкан -  растворителем краску смоет. Посидит,  покурит и
уезжает отдыхать  после  трудовой недели.  А в  следующее воскресенье  опять
едет. И опять то же самое делает. Делает и думает:
 -  Я  все  равно упрямее вас,  гадов, - и:  - Только  бы, -  думает,  -
памятник не разбили и не уничтожили или - что еще хуже, не украли. А если, -
думает, - попадетесь мне по  какой-нибудь счастливой оплошности,  убью я вас
ломом  или лопатой, в зависимости  от того, что под  рукой  окажется. Убью и
даже о добре и зле при этом не задумаюсь.
 Короче,  долго он  так  ездил.  Всю  весну  и  все  лето, и  всю  осень
дождливую,  и все начало зимы. Как на работу ездил. И понял в  конце концов,
что  на свое терпение  зря он  надеялся и полагался и что  не  такое  уж оно
железное, и  вполне может  лопнуть. А  главное, неясно,  что  делать,  когда
терпение все-таки не выдержит - жить продолжать или чем-то иным заняться.
 И  тогда стал  Игорь Семенович думать.  Тут же, на  скамейку  присел  и
думает. И придумать ничего не может. Так  бы он,  наверно, ничего стоящего и
путного и не придумал,  если  бы не ворона. Которая, как в страшном кино, на
кресте сидела. Уселась и сидит, значит. Головой вертит то  вправо, то влево.
Вот она и натолкнула Игоря Семеновича на эту мысль нестандартную. Вернее, не
она,  а то, на чем она сидела. Крест имеется в виду кладбищенский, вот  что.
Обыкновенный деревянный крест.
 И позвонил Игорь Семенович шефу, и попросил на  завтра  отгул. А завтра
поехал он к ребятам на завод, где раньше, еще  при советском строе, работал,
и заказал им крестик небольшой изготовить - из нержавейки. Ребята заводские,
конечно, удивились - зачем ему это понадобилось, - но  крестик сделали,  без
вопросов.  Прямо  в  присутствии  Игоря  Семеновича. Сантиметров  пятнадцати
высотой крестик, не больше. И денег не взяли. По старой памяти и дружбе  и в
знак солидарности всех трудящихся. Игорь Семенович сказал им большое спасибо
от всего сердца и поехал  с крестиком своим на кладбище. А дома он еще дрель
в  машину  бросил ручную,  коловорот  по-старому,  и  сверло,  каким  кафель
сверлил, когда в ванной комнате ремонт делал.
 Приехал  - памятник стоит.  Не успели  еще с ним расправиться со вчера.
Ну, Игорь Семенович достал  коловорот, сверло в  патроне  зажал  и  сверху в
памятнике   отверстие    просверлил   вертикально.   Довольно   легко    оно
просверлилось,  в  так  называемой мраморной крошке. А в  отверстие он  влил
цемента  разведенного  и  крестик туда же  вставил. И в "Запорожце" посидел,
пока цемент схватываться  начал. А после он решил еще посидеть  - подождать,
чтоб застыл цемент достаточно крепко.
 Он так думал себе, Игорь  Семенович, когда все эти действия производил:
"Родители  меня, -  думал, -  за  этот крест  не осудят, поскольку  не  были
верующими  при  жизни,  не   успев  дожить  до  свободы  и  открытости  всех
вероисповеданий  без  разбору.  А  Бог, если  он, конечно,  есть, тоже  меня
поймет.  И, возможно, простит  при  случае.  Потому  что  не может  же он не
понять, что я это не ради себя делаю, а ради родителей своих. Чтобы дали им,
наконец, заслуженный покой.  А  то  при  жизни  они его в глаза  не видели и
сейчас не видят. Разве это справедливо и по-божески?"
 И  всю последующую неделю  Игорь Семенович даже злорадствовал наедине с
собой втихомолку. Представлял себе, как подходят эти сволочи к  могиле, а на
памятнике - крест.  Они смотрят на него, смотрят друг на  друга и уходят. Не
солоно, как говорится, хлебавши. И ехал он в следующее  воскресенье на своем
"Запорожце", веселясь внутренне  и насвистывая. Хотя  на кладбище, веселясь,
нормальные люди не ездят.
 А  когда  приехал  и  вышел  из машинки  своей,  морально  и  физически
устаревшей,  и  к  могиле  вплотную  приблизился,  веселость  его истаяла  и
иссякла. В один  фактически  миг. Потому что памятник теперь не только лежал
на земле, но и разбит был что называется в мелкие дребезги. И крест, в грязь
втоптанный, рядом валялся.
 Не  защитил  он, значит, родителей Игоря  Семеновича. Не спас. Наверно,
потому не спас, что все против  фантомов этих бессильно. Все и все. Даже Бог
бессилен. Еврейский Бог, христианский...  Оба бессильны.  Что понятно,  если
вдуматься, и объяснимо. Ведь  оба они есть один и тот же, всеобщий, единый и
неделимый  Бог,  Бог,  подаривший  нам,  людям,  как образ  свой, так и свое
подобие.
 2000


ВИОЛОНЧЕЛЬ ПОГОРЕЛОГО

 Виолончель  эту Погорелый, конечно, не покупал.  Потому  что виолончель
Погорелому нужна была в жизни меньше всего. То есть на фиг  она  ему была не
нужна. Виолончель же, кроме как на  ней играть, ни на что больше не годится,
а  играть  Погорелый  не  умел  не  только  на  виолончели,  но и  на других
инструментах.
 У  него и  слуха-то никакого не было, разве что самый элементарный, для
бытовых  нужд предназначенный. И спеть в  настроении "Ой,  мороз, мороз,  не
морозь  меня" Погорелый еще мог,  а, допустим,  "Врагу не сдается наш гордый
Варяг"  -  уже ни  под  каким  соусом.  Да  и не  волновали его  музыкальные
произведения искусства, особенно, если их на виолончели исполнять.
 Виолончель  эту  Погорелый у себя в  квартире  нашел. В новой. То  есть
квартира, конечно, была старой, но он ее снял для себя недавно и недорого, и
по отношению к Погорелому таким образом квартира была новой. И от хозяев или
от прежних жильцов в кладовке осталась эта самая виолончель. Погорелый полез
в кладовку обувь  резервную расставить,  смотрит, а в кладовке виолончель на
боку  лежит. С виду  такая вся  в пыли - может  даже, старинная.  Но  хорошо
сохранившаяся во времени. И  лак блестит, и  не треснута нигде, и струны все
целые до одной - только обвисшие, без натяжения, что легко поправимо.
 Погорелый взял виолончель в руки и подержал. Держать ее было приятно. И
ладони от нее согревались. А смычка в кладовке не  нашлось.  Не было там,  в
кладовке,  смычка.  И нигде  в  квартире  его  не было. Это  Погорелый точно
установил и без особого труда. Наверно, до него тут виолончелист жил и умер,
и ему  смычок  вместе с расческой и  зубами  вставными во гроб положили, как
предмет личной  необходимости,  а виолончель  туда  уже  не влезла.  Поэтому
виолончель в квартире осталась, а смычок - нет. Останься в квартире и смычок
тоже, Погорелый  нашел  бы  его  с легкостью. Квартира же практически пустой
стояла, когда он в нее въехал, чтобы начать жить. Можно  сказать, виолончель
стала первой вещью из мебели, которая в этой  квартире у него - то есть даже
до  него - завелась. А потом он уже  купил у  отъезжающих  на ПМЖ этнических
немцев еврейской национальности одноместный диван, две книжных полки, стул и
стол в кухню. А  холодильник и шкафчик ему соседка подарила на  новоселье от
широты души и натуры. У нее с прежних советских времен всеобщего равенства и
дефицита в квартире четыре холодильника остались стоять. Три "Днепра" и один
"Зил".  Отец  соседки  покойный  директором  завода  работал,  в  украинском
обществе слепых, и мог себе позволить такую непозволительную роскошь - чтобы
иметь  возможность запасы  делать мясные, консервные  и прочие. А в нынешнее
трудное время изобилия и  реформ эти  холодильники  только  помещение  собой
захламляли,  уменьшая  реальную  жилую площадь,  и  три  из  них  стояли без
надобности и от сети отключенными  в целях экономии платы за электроэнергию.
Пока отец соседки был жив, он говорил "пусть стоят, авось послужат еще верой
и правдой и пригодятся. И мало ли что, - говорил, - и мало ли какие розы нам
приготовил Горбачев".  А когда он  умер,  соседка  "Днепры" разумно захотела
продать, но их никто не захотел купить. За какую-нибудь, не вызывающую смеха
цену. И один холодильник "Днепр" она, значит, отдала Погорелому фактически в
вечное  пользование.  И шкафчик дала в придачу. Который  в ее кухню не влез.
Кухни  в домах этого типа не были просторными ни в  трехкомнатных квартирах,
ни в  однокомнатных,  и  один  шкафчик  из кухонного  гарнитура,  купленного
соседкой  после смерти отца  - чтобы  отвлечь  себя  от грустных мыслей - на
стенку  не  уместился. И  стоял  в  прихожей  на полу,  и  об  его угол  все
спотыкались и ударяли ноги, обычно на высоте колен и бедер. Вот она и отдала
его Погорелому  -  тоже  в пользование за  ненадобностью. А он шкафчик этот,
конечно,  взял  и  в хозяйство к  себе  определил. И  благодарность  соседке
выразил всеми  доступными ему средствами. И теперь  у него было куда в кухне
сложить различную  утварь,  в  том  числе посуду составить.  Посуда  у  него
кое-какая имелась в распоряжении.  Самая, конечно, необходимая и простая. Но
ему  и ее  хватало  - и в будние  дни, и в праздничные. И он стал в квартире
этой, снятой недорого, жить, а соседка стала к нему приходить в гости, и они
стали с ней спать на  одноместном диване  то днем, то  ночью.  Они могли бы,
конечно,  и  у нее  спать,  на  двуспальной кровати,  более  для этого  дела
предназначенной,  но  она Погорелого  к  себе приглашала  редко,  обычно  на
большие  праздники  общегосударственного   значения.   И  то  по   окончании
празднования спать они  ходили  к Погорелому. Может,  ее воспоминания  какие
неприятные  или  неприличные  мучили,  с  собственной кроватью связанные,  а
может,  не хотела  она  лишний  раз  постель  пачкать  и потом неизбежно  ее
стирать, сушить  и  гладить. А  звали соседку Еленой.  И  про виолончель она
сказала:
 - Хорошая вещь, добротная.
 - И наверное, ценная, - сказал Погорелый. - В смысле, дорого в денежном
выражении стоит.
 На  что  соседка Елена не возразила, но и согласия с мнением Погорелого
не выразила. Поскольку  она  знала  -  ценность  виолончели  определяется ее
звуком и мастером-изготовителем. А  какой  у данной  виолончели звук  и  тем
более  мастер  -  они  не  имели  понятия.  И  проверить не могли.  Смычок к
виолончели не  прилагался  -  чтоб им по струнам поводить -  и этикетки или,
другими словами, лэйбла тоже нигде на корпусе инструмента не значилось. Если
б это была не виолончель, а хотя  бы гитара, с отверстием известного калибра
в центре деки, тогда, наверно, лэйбл этот просматривался бы - его чаще всего
приклеивают внутри, но в  пределах видимости. А сквозь виолончельные прорези
ничего увидеть нельзя, даже если в них фонариком китайским светить.
 Потом, когда Погорелый пожил в этой квартире и  кое-как обжился, к нему
пришли  в  гости с улицы собака и кошка.  Собака вся в  кудрявой шерсти,  от
хвоста до носа, а кошка обыкновенная. Они пришли к Погорелому вечером, перед
ужином. И  ужином он их накормил. А они, поев, остались ночевать в прихожей.
И  назавтра  никуда  не  ушли.  И Погорелый постирал  их обеих  в  ванной  с
хозяйственным мылом,  а потом  вычесал деревянной расческой, которую купил у
ремесленника  с  художественным  уклоном  для  себя  самого.  Расческа  была
редкозубая,  но  острая, и  кошке  с собакой процесс вычесывания понравился.
Погорелому показалось, что им  и купаться  понравилось. Даже  кошке, которая
воду любить не должна от природы.
 И  когда  собака  с  кошкой приобрели  чистый  домашний  вид, они стали
выходить по вечерам на прогулки. Втроем. И кроме них, Погорелый брал с собой
виолончель.  Он  получил  как-то   незапланированные   свободные   деньги  и
специально  купил  ей чехол,  подумав - хорошо, что я  виолончель  у  себя в
квартире нашел, а не контрабас или арфу.
 И так  они  ходили по  городу. Посредине Погорелый с виолончелью, слева
собака, справа кошка. А иногда соседка Елена тоже за ними увязывалась. Тогда
в середине шли Погорелый с виолончелью и соседкой. Поводками ни  для собаки,
ни для кошки он не пользовался.  И  прекрасно без них  обходился. И собака с
кошкой  тоже обходились. Они никуда  не  убегали - ни вперед,  ни назад,  ни
вправо, ни влево. А шли благородно и  чинно, рядом  с  Погорелым и с Еленой,
как все равно одна семья. Правда, кошка к Елене относилась не слишком хорошо
и радушно. С предубеждением  она к  ней относилась  и  с ревностью.  И когда
Елена  приходила  к Погорелому  и  ложилась к  нему  в постель,  кошка  тоже
залезала в постель и мешала им заниматься любовью между мужчиной и женщиной.
А собака  не мешала.  Их человеческая  любовь была  собаке безразлична.  Она
оставалась в прихожей на коврике и спала там крепким собачьим сном.
 Конечно, кошка раздражала  соседку Елену и злила  ее своим беспардонным
не вовремя поведением. А Погорелого она  смешила, хотя ему было приятно, что
кошка его ревнует. Он гладил ее по ушам и говорил "умница". А потом  говорил
"ну ладно, иди пока, иди" и ставил аккуратно на пол.  Кошка смотрела на него
через плечо и, вильнув один раз хвостом, уходила к собаке. И ложилась  спать
с  нею  рядом. Вдвоем им спать  было тепло - хоть  утром,  хоть ночью,  хоть
летом, хоть зимой.
 Иногда Елена спрашивала у П