ыло весело.  А Лариса
сидела в  домике  с  родителями и  говорила,  что  хочет у них  пожить месяц
отпуска,  потому что  с  Кротовым  у  них черт  знает  что  происходит, а не
совместная  жизнь и относиться они друг  к другу не могут без отвращения, и,
может  быть, отдохнут теперь один  от  другого и после этого  все как-нибудь
поправится  и  утрясется.  А  мать говорила, что,  конечно,  отдыхай, о  чем
разговор, а в жизни, говорила,  еще и не такое бывает у людей и  все живут и
от этого не помирают. А отец говорил, что оставайся у нас насовсем, а Кротов
сам за  тобой прилетит и  будет упрашивать  и умолять вернуться - никуда  не
денется, а если не прилетит, так и ну его в задницу или еще куда подальше. И
Лариса стала отдыхать и встречаться с одноклассниками, и ходить с матерью на
толкучку,  и покупать разные польские вещи себе и Лине, и ходить  купаться и
загорать на  Буг. И она  редко вспоминала Кротова, и Лина тоже его совсем не
вспоминала. А  Кротов сказал Гере, чтоб он больше не приводил  таких диких и
сдвинутых  баб  никогда,  и   Гера   даже   обиделся  на   Кротова   за  его
неблагодарность и ушел домой, а мать его все спала,  и он не стал ее будить,
а лег и надел наушники, и включил музыку. А Кротов вытолкал телку за дверь и
тоже  лег  и не  мог уснуть, потому что был  день. И он лежал на  кровати  и
думал, что, наверно, не миновать ему  восстанавливать и  налаживать семейные
отношения с Ларисой, хотя бы из-за дочки и, чтобы не жить самому, потому что
с  Ларисой,  конечно,  жить тошно  и противно,  ну а самому -  это вообще не
жизнь,  а  одно название. И тут ему  позвонила Лидка и  сказала, что  вполне
имеет возможность прийти с подругой, если его жаба отвалила, и пускай срочно
кого-нибудь  ищет и зовет для подруги.  И Кротов снова позвонил Гере  и  его
позвал.  И Лидка пришла с подругой и притащила полную сумку жратвы и выпивки
из  своего  кабака,  где  она работала официанткой в  большом  зале. И  Гера
пришел, хоть и был  в обиде  на Кротова, и рассказал,  что его мать спит  со
вчерашнего вечера на боку. И они сели пить и есть и напились до полусмерти и
до потери сознания. И Кротов полез по ошибке и с пьяных глаз не на Лидку, а,
наоборот,  на  ее подругу, а  Лидка вцепилась за  это  в его  залитые  глаза
когтями, и по щекам Кротова потекла  кровь. И он отстал от Лидкиной подруги,
и Лидка повалила его на кровать и, можно сказать, стала насиловать, пачкаясь
кровью с  его лица.  А Гера,  он сидел  в другой комнате  в обществе подруги
Лидки, пил и спрашивал у нее:
 - Ну разве может человек так долго спать на одном боку и не просыпаться
со вчерашнего вечера, то есть целые сутки подряд?
 А подруга не отвечала ему  на этот вопрос, а  говорила только одно и то
же:
 - Слышь,  мужик, ты сделай меня, а, ну что  тебе  стоит? - и садилась к
Гере на колени, а Гера ее оттуда сгонял.
 И так или приблизительно так проводил все свое время Кротов с  участием
Геры  и  разных  случайных  женщин,  и он  не  пускал  Геру  домой,  чтоб не
оставаться одному в квартире. А  Гера говорил, что мне на работу  надо  и  у
меня мать там, дома, спит на боку, а Кротов говорил:
 - Да ладно тебе, лучше выпей.
 А  Лариса  все  отдыхала  и  отдыхала   у  своих   родителей  в  городе
Червонограде  и  ездила с  ними  в поселок  Рожище,  где  жил  ее  прадед  и
троюродный брат, и двоюродная сестра матери. И  эта сестра имела большой дом
и держала двух кабанов и кур, и кролей, и козу, а прадеду было девяносто два
года и он каждый день  рассказывал Ларисе, как воевал  в  гражданскую  войну
пулеметчиком за красных и как стрелял очередями по  колоколам из "максимки",
и как  колокола  звонили  на  всю  ивановскую  и распугивали птиц  и старух.
Говорил:
 -  Залегли мы,  это, в  низине, а  на  пригорке так,  на бугре, церковь
огромных размеров,  а  комиссар  и говорит мне как пулеметчику, а ну  вдарь,
говорит, ей по колоколам, чтоб шума побольше было и чтоб  знали все, что  мы
уже тут. Ну я и вдарил без единого промаха.
 А больше прадед ничего не помнил из своей жизни, потому что  у него был
глубокий,  рассеянный  по всему телу,  склероз и  ни о  чем  он  ни с кем не
говорил,  только об  этом. А троюродный брат Ларисы  был боксер и бабник, но
еще  сопляк против нее, и  он пробовал к ней приставать и лезть в постель, а
Лина увидела это и сказала.
 - Мама, а что вы делаете?
 И  Лариса поперла  своего этого троюродного брата в  три шеи, хотя ей и
было в душе приятно, что он за ней ухаживает.
 А потом они уехали из поселка Рожище и вернулись обратно. И весь месяц,
какой  был в распоряжении  у Ларисы, подошел к своему окончанию, и она взяла
билеты домой. А отец  ее отговаривал и обещал устроить на хорошую работу, но
она взяла билеты, потому что все равно, в  любом  случае, съездить домой  ей
было надо и необходимо. И она  позвонила Кротову  по междугородке и сказала,
что прилетает завтра рейсом из Тамбова. И он спросил, почему это из Тамбова,
а она сказала:
 - А откуда?
 А он сказал,  что все понял и встретит ее  у трапа самолета.  И  Кротов
отпустил Геру и  сказал, что он может идти к себе и на все четыре стороны, и
Гера обрадовался  и ушел. А Кротов приступил к  генеральной уборке квартиры.
Он вынес в  мусоропровод  все бутылки  и банки и подмел, и разложил по своим
местам.  И когда он заканчивал уже убирать, ему позвонил Гера и  сказал, что
мать его все еще спит и, наверное, она во сне умерла. А Кротов ответил,  что
надо  ее, значит, хоронить не откладывая  на завтра. А завтра он купил букет
живых  цветов  и  поехал  в  аэропорт  встречать Ларису и  дочку.  И самолет
произвел посадку и  приземлился, и стали из  него  выходить авиапассажиры, а
Ларисы и Лины среди  них Кротов не обнаружил. И Кротов подошел к стюардессе,
которая шла следом  за прилетевшими пассажирами и спросил у  нее про Ларису.
Сказал:
 - Тут с  вами женщина летела красивая  и девочка шести лет, -  и описал
внешность Ларисы.
 А стюардесса говорит:
 - Ну и что?
 А Кротов спрашивает:
 - Так, а где они?
 А стюардесса говорит:
 - А они раньше вышли.
 -  Как  это раньше?  -  Кротов  спрашивает.  - У вас что, посадка  была
промежуточная?
 - Не было у нас посадки, - говорит стюардесса.
 А Кротов говорит:
 - А как же они вышли?
 А стюардессе, видно, надоели его вопросы, и она сказала со злостью:
 - Ну как, как? Вышли и все. Неужели не ясно?
 И Кротов сказал:
 -  Ясно, -  и вспомнил номер такси, на котором уезжали  жена и  дочка в
отпуск  месяц  тому   назад,  и  номер  этот  был  совсем  простой  и  легко
запоминающийся - 44-11.
 1992


ТЯЖЕЛЫМ ТУПЫМ ПРЕДМЕТОМ

 Они  пришли  и  повели  нас. В  квартиру  напротив. То  ли  в  качестве
свидетелей,  то  ли в  роли  понятых.  А  возможно,  и  по  другим  каким-то
милицейским соображениям.
 Привели в кухню. Жена впереди, я - за ней.
 - Смотрите, - сказали они.
 Мы  посмотрели. Ничего такого, из ряда  вон.  Грязь, паутина,  объедки,
лужица спекшейся крови и несколько бурых следов ног. Видно, кто-то неуклюжий
влез в эту лужицу  ботинками, когда она была еще свежей, и натоптал по всему
полу.
 - Грохнули кого-нибудь? - спросил я.
 - В реанимации, - сказал человек в бесцветном  плаще на меху и добавил:
- Пока.
 - Кто? - спросил я.
 - Павел Скороходов из сто тридцатой.
 - А его - кто?
 - Пятаков, жилец квартиры. Тяжелым тупым предметом.

 Это  было  с неделю  назад.  А сегодня - обычный  день. Самый что ни на
есть. Я  работаю. Кошка Нюська  умывается так,  будто зализывает раны. Время
идет незаметно,  скользя  от  двери  к окну, и  там, за  ним,  исчезая.  Оно
проходит мимо в шаге от моего  столика  и даже тени не отбрасывает. Не знаю,
как  кого,  а меня  время,  не отбрасывающее тени, всегда раздражает.  Своим
пренебрежением  к свету. Свет должен падать правильно на все, и  все обязано
вести себя в свете  соответствующим образом.  Время  в том числе. Потому что
свет, а не время - это основа основ. Я, работая акварелью по глине, знаю это
лучше  других. Глина не терпит неверного или слабого освещения. Сильного она
тоже не терпит. А пишу я на  глине  всевозможные миниатюры и образки. Сейчас
их  много продают  на  улицах, рынках, в киосках  и  художественных салонах.
Монастыри,  церквушки,  лики.  Дева  Мария,  Бог-Сын,  Бог-Отец,  митрополит
Криворожский  и Нижнеднепровский Алексей. Размером с ладонь и меньше. Они на
дереве бывают выполнены, на  картоне и на глине.  На глине - это мои. Я сдаю
их мелким оптом  дилеру, что меня кормит, поит и одевает. И  не меня одного.
Так как  у  меня  есть  семья.  Дочь  среднего  школьного  возраста  и  жена
бальзаковского. Правда,  жена тоже  работает, уставая  как собака и прилично
зарабатывая.
 Еще  я  делаю   кувшинчики  в  украинском  народном  стиле.  Называется
"глэчыкы".  Не  для  хозяйственных нужд  и потреб,  а  для общей  красоты  и
оживления домашнего интерьера. Они  маленькие такие, мои глэчыкы, все разных
цветов и покрыты глазурью. Их хорошо на полку поставить или на телевизор. Но
сейчас я делаю не  их. Сейчас жены и дочери нет дома. Они ушли утром. Жена -
на работу,  дочь  - в  школу. И я  поставил свой раскладной  столик  посреди
комнаты. Так,  чтобы  свет падал из  окна  слева  и  чуть сзади.  Это лучший
вариант для зимы. А впрочем, и для лета тоже.
 Справа на столике  у  меня краски, кисти, вода.  Слева -  готовые после
обжига формы.  Одна форма стоит  в штативе, и я пишу на  ней  Преображенский
собор.
 Кстати, я никогда  не  гоню  халтуру и на  обороте  формы  ставлю  свою
фамилию. На всех копиях. Хотя я не копии делаю. Если говорить строго. Я пишу
одно и то же десять, скажем, или  пятнадцать раз. Только освещение меняю. То
есть я задумываю какое-либо освещение, представляю его всесторонне у  себя в
голове  и переношу на глину. А собор пишу тот  же  самый. Или там церквушку,
иконку, лик.
 Иногда я пишу с  репродукций и открыток,  иногда  из  головы,  иногда с
натуры.  Сейчас  я  пишу  шпиль звонницы  Преображенского  собора  в осеннем
пейзаже. Освещение - сквозь тучи.
 И тут звонят в дверь.
 А я во время работы не открываю никому. Чтобы не мешали. Поскольку план
у меня напряженный, а времени рабочего мало.  С полвосьмого до двух днем и с
одиннадцати до часу вечером. А в час я ложусь спать.
 Ну и: звонок звонит - я не открываю.
 Он - звонит, я - не открываю.
 А он - звонит.
 - Да что же это такое? - негодую я. - Кому там неймется?
 Я открываю и вижу - кому. На пороге стоят:
 Милиция в количестве трех человек. Планшеты, погоны, кокарды, плащ
 Техник-смотритель ЖЭУ. Фуфайка, норковая шапка, кефир
 А также Владимировна в галошах и женщина с вялым лицом.
 - Почему не открываете? - спрашивает милиция.
 - Я работаю, - отвечаю я.
 - Работают на фабриках и заводах, - говорит милиция.
 - Слушаю, - говорю я.
 -  Лучше бы вы слушали,  - говорит  милиция,  - когда напротив дерутся.
Итак, что вы слышали?
 - Ничего.
 - Так и запишем.
 Милиция  поворачивается,  толпится  и,  вздымая  пыль грубой  форменной
обувью, уходит.  И  обещает  вернуться, когда ей будет надо. Пыль колышется,
втягиваясь с  лестничной клетки в квартиру,  а  техник-смотритель ЖЭУ просит
электрофонарь.
 Оказывается,  она здесь отдельно от милиции, по случайному совпадению с
ней во времени.
 - Показатели  счетчика, - говорит, - пришла зафиксировать. Последние. -
И говорит: - Тут у вас напротив квартиру обменивают.
 Я даю ей фонарь.
 Она перекладывает кефир из правой руки в левую. Берет фонарь.
 -  Как обменивают? - говорит  вялая женщина. - Напротив муж  мой  живет
бывший. Он всю жизнь на мартене проработал, а хозяйке вперед уплатил. Она же
сестра ему родная. Хозяйка.
 -  А  мне-то  что?  -  говорит техник.  - По  документам  эту  квартиру
обменивают. На равноценную в том же районе. Дом восемь на дом шесть.
 Она  ставит  кефир  на  площадку.  Светит фонарем  в  окошко  счетчика.
Возвращает фонарь мне горящей лампой вперед.
 Я ее тушу, сдвигая поводок выключателя ногтем.
 Техник записывает  показания счетчика  на тыльной стороне ладони  синей
шариковой ручкой, берет кефир и уходит.
 Женщина с  вялым лицом напрягается  и, вдохнув полную грудь  все еще не
осевшей пыли, начинает причитать.
 - Он  всю  жизнь на мартене,  - гундосо  воет  она, - а они  подонки  и
алкоголики. Посадили его. Ой, помогите мне и спасите.
 Техник-смотритель  останавливается на лестнице  и  слушает  ее,  прижав
кефир к фуфайке предплечьем правой руки.
 Я  и  Владимировна  тоже слушаем, а моя кошка  пугается  ее стенаний  и
забивается под диван. В самый недосягаемый угол.
 - Я могу вам помочь? - спрашиваю я.
 Она смолкает на миг, смотрит этот миг на меня и снова кричит подвывая:
 - Ой, люди, спасите.
 - Не кричите, - говорю я. - Кошка пугается.
 Это действует.
 Она  умолкает на полуслове. Идет к двери напротив. Отпирает ее и за нею
скрывается. Потом выглядывает в щель и говорит:
 -  Ковер вынесли.  Телевизор  на запчасти разобрали  и продали.  Пиджак
сняли. Теперь  посадили его, а он на мартене  всю  жизнь - пять грамот,  три
благодарности.
 Ее лицо становится вялым вдвойне, и она захлопывает дверь.
 Остается Владимировна, все это время молчавшая. Она говорит:
 - Я Галя. Ты меня не бойся.
 Ей семьдесят семь лет, у нее маразм и катаракта.
 - Я не боюсь, - говорю я.
 А она говорит:
 - Надо с дедом идти в банк. Деньги получать в сумме. А платочек украли.
Ворвались, - говорит, - и украли платочек. Сволочи.
 Владимировна обращает слепые глаза к  свету.  Свет исходит от кухонного
окна. Она смотрит поверх меня на этот свет, смотрит внимательно - как  будто
к нему принюхивается. Наконец, говорит:
 - Тут  у  меня поднизом много всего надето.  -  Она трясет над галошами
подолом не то платья, не то халата. - А платочек украли.
 Я вспоминаю, что ни дочь, ни жена никогда в жизни не носили платков.
 - У меня нет платка, - говорю я.
 - А ты поищи, - говорит Владимировна. - В шкафах.
 - У меня только моя шапка, - говорю я. - Не дам же я вам свою шапку.
 - А я туда - и назад.
 Но я твердо решаю шапку сохранить.  Шапка у меня одна. Поэтому я стою с
фонарем и молчу.
 Свет из кухонного окна падает  прямо на засаленные волосы Владимировны.
По волосам, оскальзываясь, ползет муравей.
 - А сын  мой, - говорит Владимировна, - сгорел на работе. Его привезли,
я плакала-плакала, а что толку? В семьдесят втором году и сгорел.
 Я молчу. Муравей ползет. Он рыжий и трудолюбивый.
 -  И  дочка ко  мне вчера приходила,  - говорит  Владимировна.  -  Есть
наготовила. Борща и картошки. А борщ мясной.
 Никакого сына у Владимировны нет  и  не было, а  дочка ходит редко. Она
старая и больная, и говорит:  "Какой смысл к ним ходить?  Приготовишь, а дед
Витя все в сто тридцатую отдаст. Чтоб выпить ему налили. Они  ему сто  грамм
нальют, а обед сожрут без остатка".

 И она права. Деду Вите - это муж Владимировны - много не надо.  Он пять
лет живет после инсульта. Ясно, что много ему не выпить.
 - Нету у меня платка, - говорю я Владимировне. - Нету.
 Владимировна  пялится   на  свет,   пронизывающий   ее,  и  уходить  не
собирается. Она всегда получает то, что хочет, так как побирается по соседям
давно и опыт имеет.
 В основном она рассказывает, что ее обокрали  и забрали все деньги. Или
что почтальон присваивает их с Витей пенсию. И все  знают, давая ей, что она
врет и что  это муж послал ее за деньгами на вино (одеколон,  лосьон, борный
спирт). Дед Витя пьет  все. Не  много - из-за  перенесенного  инсульта, - но
все. Один  раз  даже жидкости  против колорадского жука выпил.  Той, что три
капли на ведро воды. А он - стопку  в чистом виде.  Паша  из сто тридцатой и
Ленька Гастроном ему налили. Выпить нечего было  у них, а  тут жидкость  эта
подвернулась. И они ее деду Вите дали на пробу. Мол, если помрет - не жалко.
Все  равно паралитик. Он  выпил, а они,  на  него посмотрев, пить  не стали.
Потому что не захмелел дед Витя от этой пресловутой жидкости.
 Так что, когда Владимировна просит денег  - это понятно. Но сейчас  она
просит платочек. У меня платочка нет. И ничего похожего тоже нет. По крайней
мере, мне так кажется.
 Владимировне кажется иначе.
 Она  проворно  наклоняет  свое  окостенелое  тело.  Ее невидящие  глаза
утыкаются в пол и его ощупывают.
 - А это? - говорит она.
 - Это кошкина пеленка, - говорю я.
 - Ага.
 Владимировна разворачивает пеленку и  неожиданно сильным движением рвет
ее. На две равные части.
 - Мне целой, - говорит, - много, а половины в самый раз хватит.
 Кошка,  увидев, что у  нее  отняли  пеленку, обижается, потом мирится с
тем, что вернули половину и ложится на нее.
 Все более  или менее довольны, а я больше всех.  Потому что  могу снова
сесть  работать. И  я сажусь  дописывать шпиль.  Солнце просачивается сквозь
тучи, как через лейку старого душа  - редкими хилыми струями. Шпиль освещаем
ими, но не блестит. Он отливает желтизной. Фон -  багрец и золото. Только не
лесов, а парка. В  багрец и золото одет городской парк  имени Т.Г. Шевченко.
Бывший  Потемкинский. Преображенский  собор  у нас - бывший  музей  атеизма,
прокуратура - бывший суд, проспект Карла Маркса - бывший Екатерининский, а я
- бывший инженер-строитель. Все бывшее. И все.
 Зато  теперь   я   занимаюсь   индивидуальной   трудовой  деятельностью
творческого характера. Зарабатываю хорошо.  Сам  себе полный  хозяин.  И  не
прораб,  а как  ни крути, художник. Глину где брать  - знаю. Жидкое стекло -
тоже.  Слава Богу - тринадцать лет  на стройках  социализма без отрыва.  Я и
печку себе соорудил муфельную. Для обжига изделий в домашних условиях. Печка
получилась - зверь. Включаю  ее - у всего подъезда телевизоры и холодильники
глохнут. Ну, а краски  и  кисти в  наше  время  вообще не проблема. Были  бы
деньги.
 Так  что  работа  у меня -  все завидуют. Если б  еще  не мешали  - как
сегодня - не жизнь была бы, а праздник труда и отдыха.
 А сегодня я, конечно, не успел ничего.
 Сейчас придет  дочь. С  минуты на минуту.  А при  ком-то  я работать не
могу. Глэчыкы еще на круге вертеть - это куда ни шло. А писать - не умею.
 Вот поворот ключа в тесной замочной скважине. Вернулась из школы дочь.
 - Привет.
 Она греет и пьет чай с булкой, и садится готовить уроки. Рисует лес и в
нем  -  двоих.  Мужчину  и женщину.  И  на  снегу  - их  следы,  уходящие  в
перспективу.  Это задали им по рисованию. Нам таких  заданий не задавали. Во
всяком случае, в шестом классе.
 И  она  рисует заданное:  лес,  женщину, мужчину,  следы.  Ей  это  раз
плюнуть. Она образа пишет, и берут их не хуже моих. А тут - следы.
 Я продолжаю свое, пока она поглощена рисованием и  сидит у  себя в углу
ко мне  спиной. Я пишу тот  же  Преображенский собор, изобретая  способы его
освещения. Собор зимой. Собор на восходе. Собор при полной луне.
 Кошка лежит на оставшейся половине  пеленки. Стережет, чтоб не отняли и
ее.
 После рисования  дочь делает другие  уроки.  Потом  ложится читать. Она
лежит на животе,  согнув ноги в коленях. Ноги торчат, покачиваясь, пятками в
потолок.
 Я, раз такое дело, наверстываю дневную норму.
 Потом дочь берет книгу и уходит с ней прямо и направо.
 Жаль. Я тоже не  прочь был туда сходить. Теперь  долго придется быть не
прочь. Она ушла с Конан Дойлом.
 Еще она ходит  туда с электронной игрой  "Ну,  погоди!", где волк ловит
корзиной  яйца. Яйца катятся по  лоткам из-под несущихся (в смысле,  несущих
яйца) кур. Все быстрее и быстрее. У меня больше ста штук не ловится никогда.
Ее  личный рекорд  - девятьсот.  Но сегодня  у нее  Конан Дойл, том  первый,
рассказы о Шерлоке Холмсе. А  игра стоит на книжной  полке, выполняя функцию
обыкновенных часов. 18.01... 18.02... 18.03... 18.04... "Быстро все же бежит
это время,  - приходит  на  ум мне свежайшая мысль. - Поэтому оно, небось, и
тени не отбрасывает - из-за скорости, и любое освещение ему безразлично и им
игнорируемо". 18.05... 18.06...
 Пришла с работы жена.
 - Опять кошка испуганная?
 - Где? Да. Опять.
 - Разбери сумку.
 Разобрал.
 Курица, яблоки, хлеб, пирожные.
 Кошка