моему характеру  тягу к золотому тельцу.  Платили-то мне большие  деньги,  и
терять их по собственной  инициативе, понятное дело,  не  хотелось. А плюс к
тому,    меня    ведь    хозяину    рекомендовали    как    специалиста    в
художественно-оформительском промысле и  приличного  положительного человека
из  хорошей  семьи.  И  я не  хотел подвести старого товарища, который  меня
рекомендовал на  свой  страх  и риск  по  доброте душевной. Мы  же с ним  не
виделись со студенческих времен, и кем я стал за эти  двадцать лет, он знать
не знал  и  знать не мог.  Потому что помнил  меня только по институту и  по
молодым беспечным оголтелым годам.  И он даже  не удивился, что я не работаю
по своей специальности,  по которой писал диплом, защищенный впоследствии на
оценку "отлично", зато он понял, что я вообще не работаю - и, спросив, что я
могу  и  умею,  охарактеризовал мою кандидатуру хозяину "Последнего  пути" в
самом выигрышном свете. А я, значит, повел себя неуважительно и неадекватно,
за что и был  выгнан без выходного пособия хозяйским родным братом-химиком и
заместителем по всем вопросам.
 И почувствовал себя хорошо. Чуть ли не счастливым я себя  почувствовал,
выйдя на улицу уволенным на все четыре стороны.  В этот момент я любил всех.
Подряд. Без исключения.  И мне казалось, что  так будет продолжаться  целыми
днями, что я  буду с утра до вечера ходить по  улицам и всех  любить. И буду
останавливаться,  раскидывать руки и кричать от  всей души: "Люди, мать вашу
еб, я вас люблю!"
 Ну, а  пока  я  вышел  за дверь. И даже  ею не  хлопнул. На стене,  под
названием  фирмы,  кто-то  крупными  буквами,  мелом,  написал:  "Правильной
дорогой идете, товарищи!" Это под словами  "Последний  путь". А под  словами
"Продажа  эксклюзивных гробов" тем  же  способом  и почерком было приписано:
"вагонными   нормами".   Я   вернулся   в   офис,   вывел  хозяина   с   его
заместителем-братом на улицу, повернул их лицом к стене и сказал:
 - Это - не я написал.
 И ушел окончательно и навсегда. И почувствовал  себя  еще лучше, просто
лучше некуда я себя почувствовал.

 С  тех  пор  я - человек  улицы. Уличный  человек.  Свободный  торговец
произведениями  искусства широкого потребления.  И  наверно, никем  другим я
больше  уже не  стану,  никаких  так  называемых перспектив мое  занятие  не
предусматривает и  не предполагает изначально. На улице  служебной  лестницы
нет. Впрочем,  никаких перспектив мне и не требуется.  И что с ними делать -
если бы они у меня были или появились вдруг, неожиданно - я  не знаю. Я знаю
только, что никаких "вдруг" терпеть не могу. Не  люблю  я все эти "вдруг". В
книжках, и то  их не  переношу.  Как прочту что-нибудь  вроде "и вдруг дверь
распахнулась", так  больше  эту  книгу  в руки уже  не  беру. Закрываю ее  и
засовываю  подальше, с глаз, как говорится, долой и вон. Делаю я это потому,
что  ничего хорошего вдруг  обычно  не  случается. Вдруг  всегда  происходят
какие-нибудь скучные гадости. И  от  того, что происходят  они неожиданно  -
только  еще хуже. Ты  себе живешь, возможно даже, расслабился  и  размяк  на
косых  лучах  зимнего  вялого солнца, и настроение у тебя  умиротворенное, и
глаза  прищурены,  и желудок отягощен  двумя пирожками с  картошкой - а  тут
вдруг  ураган или  какие-нибудь менты, или  налоговая инспекция, или  просто
бандиты мелкого уличного  калибра. И все твое настроение - как рукой снимет,
и от пирожков  возникнет изжога,  и подумаешь ты  сгоряча  "чтоб вы уже  все
передохли" - искренне, от души, никому, конечно, этого не желая. Даже ментам
и бандитам.
 А  поделать с этим что-либо или что-либо изменить  вряд ли  получится и
удастся. Ни в настоящем, ни в будущем, ни тебе, ни  кому другому. Улица, она
улица и есть.  И  раз уж ты  кормишься  на  ее просторах, будь добр  и готов
чем-то за это  платить. Бесплатно кормят только убогих  и старых, и больных.
Да  и то не  чаще двух раз в году и,  конечно,  такой  кормежке  от души  не
позавидуешь.  Поэтому  старые люди - те,  которые еще могут и в  силах, тоже
стремятся заработать денег себе,  а иногда и  детям своим, и внукам. Как это
делает,  скажем, Аарон Моисеевич. Он  в  нашем  сквере взвешивает  людей при
помощи напольных весов своей внучки и зарабатывает на этой нехитрой операции
некоторые  живые деньги. Он очень старый, Аарон Моисеевич. Когда он появился
у нас  в  сквере с  весами под мышкой, между ним и шаржистом Мишей  сразу же
состоялся разговор:
 - Аарон Моисеевич, сколько вам лет? - спросил шаржист Миша.
 -  Лет. Я знаю, сколько мне лет! - ответил Аарон Моисеевич. - Во всяком
случае в погроме 1919-го года я принимал участие.
 - Вы принимали участие в погроме?
 - Да. Но с другой стороны.
 - С какой стороны?
 - С другой. И что вам непонятно? Громили не мы. Громили нас.
 - Так это называется участвовать в погроме?
 - А как это называется - не участвовать?
 Да,  так вот Аарон Моисеевич в какой-то степени кормит семью. Не  свою.
Своей  у  него  давно  нет.  Он  кормит  семью  внучки  и   семью  правнучки
параллельно. И еще регулярно подает нищему Жене, у которого не работают ноги
и который  проживает в подъезде  со своей возлюбленной  Наташей и постоянно,
днями и ночами, пишет ей стихи про любовь.
 Моя уличная кормежка тоже незавидная, несбалансированная и склоняющая к
режиму  жесткой  экономии.   Но  к  нему  довольно  быстро  привыкаешь,  как
привыкаешь к любому  неизбежному режиму, режиму, от которого некуда  деться.
Ты   к   нему   скорее   не  привыкаешь  даже,   а   с   ним   примиряешься,
приспосабливаешься  жить  в диктуемых им  - режимом -  условиях. Например, я
никогда не  солю воду, если варю картошку. Я солю  картошку непосредственно.
Ведь солить  воду,  которую  выливаешь в  раковину - неэкономично и  в общем
неумно. Несмотря на это,  все ее почему-то солят. И  я всегда солил. Пока не
познакомился и не стал жить совместной жизнью, ведя общее хозяйство, с некой
Ларисой  Измайленковой. И она  меня обучила  жить экономно, разумно расходуя
все возможные  ограниченные средства.  Потому что  ей  приходилось  в  жизни
счастливо существовать и  на  более  незначительные  деньги,  чем  бывали  в
наличии у  нас.  Она этому  научилась  по наследству  и впоследствии научила
меня. А когда мы с нею разошлись по-хорошему и по обоюдному согласию сторон,
ее навыки  остались при  мне,  и я  пользуюсь ими по сей  день  с успехом  и
передаю их при случае  другим. Наверно, поэтому  я и вспоминаю Ларису чаще и
конкретнее, чем остальных, и всегда вспоминаю хорошо.
 Остальных я тоже не вспоминаю плохо, потому как не вижу в этом смысла и
резона. Что толку вспоминать  кого-то плохо? Только настроение  себе портить
и, значит,  делать свою жизнь еще хуже, чем она  есть на самом деле.  Причем
делать самому, без посторонней помощи, содействия и какой-либо надобности. А
главное, воспоминания же - все равно это только воспоминания о том, чего уже
нет, о  том, что было,  но  чего нельзя вернуть или  повторить. Разве только
мысленно, понарошку,  в воспоминаниях.  Так что - как вспоминать, зависит от
нас,  и мы сами  можем корректировать  наши воспоминания о нашем  прошлом  в
нужную и удобную нам сторону. Ничего в этом плохого (если не навязывать свои
воспоминания другим) нет и  недозволенного - тоже нет.  Корректируем  мы  не
само прошлое,  а  опять же воспоминания  о нем. Всего лишь. А  воспоминания,
повторяю - это ничто, они  нематериальны и неосязаемы, они приходят незримо,
только к нам и ни к кому больше, и  уходят, ничего не оставляя  после  себя.
Хотя  придя,  какое-то  время  существуют  в  нас и как-то  на  нас  изнутри
воздействуют.

 Сейчас они  тоже производили во мне нечто. Нет, я не старался вызвать в
памяти все, связанное у меня с женщиной, делающей покупки. Но какие-то куски
жизни, какие-то  отрывки,  к  ней непосредственно относящиеся,  естественно,
вылезли   на  поверхность.  Сами  собой  вылезли.   Автоматически.  Все-таки
расплывчатый отрезок жизни, называемый молодостью, запоминается лучше всего.
Каким  бы он ни был в действительности и  в прошлом.  Тут, надо думать,  все
дело в силе  чувств. Когда ты молод, у тебя есть не только  сила физическая.
Чувства тоже  имеют  силу. А  с течением временем ты слабеешь и физически, и
чувственно.  Если, конечно, можно  так сказать.  Но  память о нашей силе,  о
любой силе, о  силе во  всех ее  проявлениях,  остается  в  нас  надолго. Я,
например,  помню ощущение голода -  после  школы. Мне так  сильно, так мощно
хотелось есть, что я не  мог дождаться, когда добегу до дому, открою дверь и
схвачу  хоть  что-нибудь  со  сковороды,  оставленной  мне матерью прямо  на
керосинке - чтобы я только зажег спичку и разогрел себе  без хлопот еду. И я
часто делал это, а еще чаще съедал все, мне оставленное, стоя, в пальто, без
хлеба, не помыв руки перед едой.
 Теперь я могу не есть с утра до вечера. Да, я ощущаю, что голоден, и ем
вечером с удовольствием. Но без жадности. Я могу и не есть, могу перетерпеть
и  забыть  свой голод. Никакой остроты и  силы  в  чувстве голода у  меня не
сохранилось.  Правда,  я не  знаю  и не испытал  в жизни  настоящего голода.
Говорят, что  настоящий голод  лишает  человека  возможности  даже думать  о
чем-то  постороннем. Голодный человек навязчиво и неотвязно  думает только о
еде. Так же как влюбленный думает о любви. И не вообще о  любви,  а  о своей
собственной,  единственной  и  неповторимой любви. И попробуйте ему сказать,
что точно такую же любовь испытывали до него миллионы и миллиарды людей - он
удивится.  Это самое  малое. А  вообще-то он не поверит, оскорбится, а  то и
бросится   на  вас  с  кулаками.  Не  зря  влюбленные  со  стороны  выглядят
удивленными и глуповатыми. Я, помню, сам себе казался дураком. Вечно говорил
что-то   невпопад,  смеялся  там,   где   никому  не  было   смешно,  как-то
неестественно и неуклюже жестикулировал. Кстати, не  замечала  этого  только
она. А сейчас  она  не  замечала  и  меня самого. Скользнула по  моему  лицу
полувзглядом, отворачиваясь  от  прилавка,  как  скользят обычно  по  толпе,
понимая, что  лиц все равно не разглядеть, поскольку толпа всегда  безлика и
если толпа имеет лицо - это уже не толпа, а что-то другое.

 Пожалуй, именно она  любила  меня дольше всех.  Года три любила подряд.
Возможно, просто  потому,  что имела потребность кого-нибудь  или что-нибудь
любить.  С  год, я  думаю,  она  любила  меня  не  как  кого-нибудь,  а  как
что-нибудь.  Во всяком случае, мне так  казалось.  Я был для нее  предметом,
правда, предметом любви. Она только пыль с меня не вытирала тряпочкой, как с
других, любимых  ею предметов, а в остальном - никаких отличий. Больше всего
мне  нравилось,   когда  она   в  моем  присутствии  начинала  беседовать  с
каким-нибудь своим любимым  миксером или кактусом. А иногда она беседовала с
нами одновременно и на одну общую тему. И я не всегда мог понять, обращается
она  к  ним  или ко  мне. Иногда  такие  беседы  получались  симпатичными  и
забавными, что ли.  Таких бесед я ни с кем и никогда больше не вел. А сейчас
совсем никаких не веду.  Как-то так сложилось,  что с моей нынешней женой мы
понимаем друг друга без лишних разговоров.  Поэтому я с ней говорю  редко, а
она  со  мной говорит  иногда. И  одними цифрами. Поскольку  живет понятиями
арифметическими. Слова  служат  у нее только для связки цифр.  Больше ни для
чего. А думает она  и вовсе без связок. Так как думает каждый человек не для
кого-то, а для себя и ему его собственные мысли  объяснять и разжевывать нет
никакой надобности и необходимости. Ее мысли выглядят примерно так: 125 - 25
- 3  -  2. 95 : 30 =  3 с копейками. Это значит, она  имеющуюся сумму  денег
распределяет  в  своей  голове  по  первоочередным   надобностям.  Чтобы  за
квартиру, пусть частично,  уплатить, долги мелкие отдать  и  все дни  месяца
пропитаться. Нет, женщина она хорошая и добрая, и ко  мне относится хорошо -
как  к сыну. Несмотря на то, что гораздо меня моложе. Она когда-то была моей
студенткой в строительном вузе, и я читал ей предмет черчение. А встретил ее
я недавно. Меньше года тому назад. Она шла по нашему скверу, где мы  продаем
свой товар  широкого потребления. Шла и мимоходом подошла к моему столику, и
взяла с него в руки четки. А я сказал ей  "привет". Конечно, она не  ожидала
встретить меня здесь, среди художников и прочих умельцев, торгующих халтурой
и добывающих таким образом средства для какой-нибудь жизни. Она бы, наверно,
меньше  удивилась, если б  увидела мою  фотографию  на столбе или на заборе.
Тогда этими фотографиями был  заклеен весь город  вдоль и  поперек, а  также
сверху донизу  - это кандидаты  в народные депутаты вывесили перед  выборами
свои портреты на всеобщее поругание. И народ с удовольствием и с готовностью
над  ними  надругался.  Кому  глаз выцарапав,  кому  уши оборвав,  а  кого и
охарактеризовав  письменно  - телеграфным  рубленым  стилем:  "Козел".  Или:
"Сука". Или как-нибудь в том же народном духе. Занимались этим, естественно,
сознательные  горожане, свободные граждане  свободной страны.  Но и  те, кто
служил кандидатам не за страх, а за деньги, то есть получал от них за верную
службу плату -  тоже  не остались  без  дела  в  стороне.  Я  видел портреты
политиков, наклеенные на афишу цирка. Наклеенные  так,  что подпись под ними
гласила: "Индийские йоги и слоны". Это в  одном месте. А  в другом  цирковая
афиша была залеплена кандидатскими портретами  таким образом, что от надписи
осталось лишь: "Каждый вечер на арене клоуны".
 Но меня она встретила в сквере, а не где-то еще. И я не гулял по скверу
и  не прохаживался в праздном  безделье, а торговал. Это очень  ее удивило и
смутило.  Наверно, потому, что  учителя в наших глазах всегда имеют какое-то
превосходство  над  нами  и  нам кажется,  что  это  превосходство  вечно  и
незыблемо, и что  те, кто учил нас чему-то, те, кому мы внимали на лекциях и
семинарах,  не могут оказаться на улице или без работы,  или без  денег, или
просто без костюма и галстука.

 Кстати,  из вуза я ушел  когда-то точно по той же смешной  причине,  по
какой  ушел из частной фирмы "Последний путь. Продажа  эксклюзивных гробов".
Только  там про  костюм мне сказал брат хозяина, а в вузе  говорили декан  и
завкафедрой,  ни в  каких родственных  отношениях не  состоявшие. Но оба они
считали, как братья,  что  преподаватель  высшей  советской  школы,  будущий
кандидат  технических наук,  пусть и относительно молодой, должен  ходить на
работу  обязательно в костюме и обязательно при галстуке. И какое-то время я
им  со  скрипом,  беззвучно матерясь,  подчинялся.  Я б, может, подчинялся и
дальше. Но на лекциях я ни о чем не мог думать, кроме как о том, что галстук
мне жмет шею, узел  давит на кадык,  а  пиджак стоит колом под мышками и над
плечами. И я осмелился. Не  сразу, а постепенно, и стал  приходить на работу
сначала без пиджака, но в пуловере, потом - в пуловере без галстука, а потом
- в том же пуловере, но вместо брюк - в джинсах.  И если первое  мне  как-то
сошло с  рук,  то  второе  в  комплексе  с  третьим - было  категорически  и
официально запрещено.  Я  им  возражал -  это ж  вуз, а не  ресторан  высшей
категории обслуживания, куда без галстука  не  пускают.  А они мне отвечали:
"Вот именно, молодой человек, вот именно".
 В  конце  концов декан  факультета  сделал  заявление  в  грубой  форме
ультиматума:  "Или  вы  будете ходить,  как человек, в  костюме,  или мы вас
уволим  по  статье.  За  нарушение  трудовой  социалистической  дисциплины и
вызывающее  поведение,  несовместимое  со  званием   советского  воспитателя
советской молодежи." Я сказал "не надо по статье, пропадите  вы пропадом"  и
уволился  по давно уже возникшему собственному желанию. Чем очень  обрадовал
декана.  Новому  мужу  его  старшей  неудачной  дочери  как раз  требовалось
какое-либо место работы, и он свое место беззастенчиво получил,  несмотря на
то,  что  образование   имел   средне-специальное,  гуманитарное,   то  есть
практически никакого.
 И  как только все это произошло, к  власти сразу  пришли  прогрессивные
политсилы  общества,  и  в  стране  такое началось,  что  всем стало  не  до
галстуков  и не до костюмов, и  не до  воспитания  подрастающего поколения -
началась свобода со всеми своими разнообразными прелестями и  последствиями.
Я эти последствия почувствовал, наверно, даже раньше других. Почувствовал. А
понял - поздно. Что не  главное. Главное - поздно поняли другие, те, от кого
зависело  давать  нам свободу  или погодить с этим  раз и навсегда. Но  они,
может, вообще ничего  не  поняли. От них  всего можно  ожидать. Они,  скорее
всего, до сих пор  просыпаются  каждое утро и  разговаривают  с  собой перед
зеркалом вслух, бреясь. На тему, что вот, мол, мы их, козлов,  осчастливили,
свободу дали,  спустив ее сверху вниз  бесплатно, а они  нас за  это,  грубо
говоря, низвергли в пучину истории, и никакой от них настоящей благодарности
или  славы мы  не  видели. И  теперь уже  не  увидим. И они  мучаются этим и
чувствуют, что  жизнь их пошла насмарку  и по большому счету  не состоялась.
Конечно, это  их  угнетает,  особенно  их верных  жен  это  угнетает,  и они
становятся  все  более неуживчивыми и  все более  злыми, а также и все более
стервозными  старухами.  Вообще, говорят,  что  ничего  нет ужаснее  старой,
разочарованной в жизни и в муже стервы, стервы,  которая и наверху, на пике,
была  стервой,  а уж  сорвавшись  с  пика  вниз, на  равнину,  кажущуюся  ей
пропастью без дна и покрышки, она превращается в такое чудо от слова чудище,
что ни в какой сказке сказать нельзя, даже в самой русской народной.
 Но, с другой стороны, от неудачной жизни и неудачного мужа любая, самая
рядовая обычная женщина, с возрастом лучше не становится. Наверно, поэтому я
не  прожил  всю  свою жизнь  со  своей  ровесницей,  а  жил  ее по кусочку с
женщинами  разных  поколений.  И чем дальше  я  жил, тем  моложе становились
женщины. В смысле, не вообще все моложе,  а все моложе и моложе меня. Сейчас
я уже понимаю, что больше так продолжаться  не может, что возраст тоже имеет
свою  критическую  массу,  по  достижении которой  молодые просто  перестают
связывать тебя со словом мужчина, а немолодые, если и интересуются тобой, то
в мелких корыстных целях. Например, смотрят - нельзя ли  взять тебя к себе в
тепло, чтобы ты недолго пожил в нем до своего конца,  оставив свою  квартиру
их детям или внукам. Это, конечно, я забегаю мыслями далеко вперед, я еще не
в этом трудном и безысходном возрасте. Я даже наоборот,  в  возрасте,  когда
разница совсем не ощущается. Во  всяком случае, она не ощущается мною.  Если
мои ощущения верны, а не ошибочны. И совпадают с ощущениями моей нынешней, в
общем и целом молодой жены. Единственно,  что я за собой замечаю в последние
годы -  я постепенно  выхожу из так  называемой активной жизни.  Не ухожу, а
именно выхожу. Как выходят из любимой игры, когда теряют к ней  интерес, или
когда  она надоедает и угнетает своими  надуманными  тупыми  правилами,  или
когда  просто  от  нее  устают.  У меня  присутствуют все три веские причины
вместе.  И  потеря  интереса,  и усталость,  и  правила. Вернее,  отсутствие
правил. Или не отсутствие. Какие-то правила существуют, и все знают, что они
существуют. Просто их существование  ничего не меняет и  не определяет. Люди
живут не  по правилам, а  рядом с правилами. Иногда вписываясь в них, иногда
не  вписываясь, а выходя за  рамки. В общем, существование правил  никого не
останавливает, если правила  нужно нарушить  или  вовсе ими  пренебречь. Так
жить  веселее  и интереснее. Такая  жизнь  больше  адреналина выбрасывает  в
кровь. Ведя,  к сожалению, ко всеобщему адреналиновому бесправию. Потому что
если  нарушаем  правила мы,  их  нарушают  и  по  отношению к нам  сторицей.
Особенно  в условиях нашей  специфической свободы  слова  и дела.  Которая в
основном  и  является  свободой  нарушат