льство,  пытка, проверка нервов  на прочность и на разрыв.  На
такое ожидание мои нервы не годятся. Не предназначены они для таких вещей.
 Я походил по комнате - по периметру и по диагоналям. Заглянул в ванную.
Открыл кран. Теперь кран зашипел и забулькал. Из него выстрелил пучок ржавых
брызг, оставив на дне и стенках ванны рыжие пятна, пятнышки и подтеки. Затем
шипение  ослабело и  прекратилось, иссякнув. И  стало понятно,  что  Дина не
возвращается  не  потому,  что  церемония  до сих пор продолжается. То есть,
возможно, она и продолжается, но в другой форме и в другом месте. Интересно,
бывают ли у них поминки? А если бывают, то долгая ли это песня?

 Я снова разделся и снова лег. Если лежать на спине без подушки и совсем
не двигаться, жару переносишь легче.  Правда, в  голову начинает лезть  черт
знает  что. Какие-то истории  из прошлого,  не к месту смешные,  а  главное,
никак не связанные с жарой, Диной, Яшей и прочей Азией.  Не  связанные  ни с
кем и ни с чем сегодняшним...
 В раннем детстве у меня была нянька. Баба Даша. Огромная бабища с ногой
сорок третьего размера. Родители работали на две ставки.  Что  такое ясли, в
поселке  тогда еще  не знали. Когда я  не хотел спать, баба Даша не пела мне
колыбельных и  не  баюкала.  Она говорила: "Спы,  а то я  тоби зрОблю!"  И я
моментально засыпал...
 ...К  поезду шли довольно  поздно. По какой-то длинной темной улице.  Я
понял, что  до  вокзала  не  дотяну.  Зашел за  угол  и облегчил  себе душу.
Облегчил  и   только  после  этого  огляделся.  Оказалось,  что  я  стою  на
центральной улице города - неплохо освещенной и довольно людной...
 Господи,  что  за  чушь?  Что  за  черт?  Мне  только  детско-юношеских
воспоминаний не хватает сейчас для  полного и окончательного счастья. Именно
сейчас. Господи, Господи. Однажды к Пасхе я отправил Гене Львову телеграмму:
"Христос воскрес Берлин". И тут  же получил ответ: "Воистину Львов". Получил
и  еще раз  убедился  в совершенной неудобоваримости наших  с  ним  фамилий.
Особенно моей. По ее поводу шутили все, кому не лень и кому лень. Еще первая
моя свадьба началась с объявления того же Гены Львова: "Вы присутствуете при
взятии Берлина,  - пауза, - в мужья". И все подхватили эту сверхоригинальную
мысль и  бросились радостно  без  удержу  шутить: "Берлин  пал", "Берлин  не
выдержал  осады".  Я  уж  не говорю  о  том, что все  возможные  конферансье
изгалялись не  покладая рук во  всех  клубах и  домах культуры нашей великой
области,  равной (это между  прочим) Швейцарии:  "Поет  Берлин!  Не весь,  а
Игорь." И тому подобное. Я давно  не обращаю на это внимания, как не обращаю
его  на то,  что ударение в моей фамилии ставят не туда. Ударение в ней - на
"е", а не на "и".  И если бы конферансье знали про трудную жизнь Ахматовой и
слышали что-нибудь про Исайю Берлина, они бы ставили  ударение правильно. Но
они,  естественно, не слышали.  Ну,  да ладно.  Я и  сам  узнал  о моем этом
однофамильце не слишком давно. Что жить мне ни в какой степени не мешало. Не
страдал  я от  своего незнания и  от  знания - не страдаю.  А  вот  один мой
знакомый  в  советские времена очень  из-за  своей  фамилии страдал.  Причем
фамилия у него была  не  Рабинович, не  Кацнельсон  и даже не Блюменфельд, а
наоборот  - Ярусский. Нормальная в общем  фамилия.  Если бы этот Ярусский не
менял  место работы  по два раза в году. И выглядело это так.  Приходил он в
отдел кадров, начальник говорил: "Фамилия". "Ярусский". Начальник пристально
смотрел  на  его семитский нос и такие  же глаза и  говорил: "Подождите вы с
национальностью. Фамилия".  "Ярусский,  -  говорил  знакомый.  -  Понимаете?
Я-рус-ский". И так далее. Короче, "Авас" Жванецкого чистой воды.
 К слову, то  же самое продолжалось и в Израиле, куда Ярусский  уехал от
всех  начальников  всех  отделов  кадров  всего  Советского Союза.  Прямо  в
аэропорту, где  принимали репатриантов, его попросили назвать  фамилию, и он
ее назвал: "Ярусский". "Чего вы тогда к  нам приехали? - обиделась служащая.
- Сидели бы в своей  любимой  России". И снова ему  пришлось  объяснять, что
"Ярусский" - это фамилия такая. Еврейская...
 И может быть, он объясняет это по сей день, если, конечно, еще жив и не
додумался сменить свою обманчивую фамилию хотя бы на фамилию жены...

 ...Кажется, я  все-таки  уснул  и сколько-то  времени проспал. Сколько,
определить  невозможно. То  ли пятнадцать минут, то ли час. Вообще я неплохо
ориентируюсь  во времени. Какие-то внутренние  часы у меня есть. Но, похоже,
что в чужом пространстве они  не работают. Я давно  подозревал,  что время и
пространство связаны между собой довольно крепко. Не представляю, как, и чем
-  тоже  не  представляю, но  связь эта существует. Потому  что чувствуется.
Может, это и не весомый  аргумент. Для кого-то.  А для меня - вполне. Я могу
даже  закон  природы  сформулировать:  все, что чувствуется  - существует. А
чувствуется если не все, то почти все. Правда, не всеми. И не всегда. Сейчас
мне  кажется, что  я  не  чувствую ничего. Атрофировался у меня  чувственный
аппарат. Надеюсь, что не  навсегда. Хотя положение такое, что чувствовать, в
общем, и нечего. Кроме возможной, надвигающейся на  нас опасности. Но я и ее
не  чувствую. Мои умозаключения никак во мне  не  отозвались. Остались чисто
теоретическими  умственными предположениями. Вернее  -  пока  остались.  Что
будет через час, я не знаю. И опять же не чувствую.
 Стук в дверь. Кто это может  стучать? Гостиничные входят не  только без
стука, но и  без  предупреждения.  Дина  стучать  не  станет. Значит,  опять
какие-нибудь идиотские загадочные в своей бессмысленности гости.
 Но  нет,  под  дверью  стоит  портье.  И  поза  у  нее  почтительная  -
бумерангом.
 -  Тилифон. Вас, -  говорит она. В голосе все то же почтение. Этого еще
не хватало.
 Я  понимаю, конечно, что теоретически  мне могут позвонить. Но кому это
понадобилось?  Иду к телефону. Трубка  лежит на боку и шипит. Прижимаю ее  к
уху.
 - Алло.
 -  Это я,  -  говорит  Дина. Слышимость -  ужасная.  Как сквозь летящий
песок. - Ты меня слышишь?
 Я говорю:
 - Слышу.
 - Никуда не уходи, - кричит она. - Жди.
 - Я жду.
 Шипенье в трубке сменяют короткие гудки. Сильные и чистые. И слишком уж
частые.  Кладу  трубку на  место.  Стою.  Портье  стоит у  меня  за  спиной,
поскольку я перегородил собой проход в барьере. Я поворачиваюсь к ней лицом.
Она отодвигается в сторону, уступая мне дорогу.
 Что  ж она  меня так зауважала?  Что произошло и что она знает  такого,
чего не знаю я?
 - Как дела?
 Портье делает еще полшага назад и, улыбнувшись, застывает.
 - Что ж вы за  люди такие,  - говорю  я. -  То "виселю", то улыбаетесь,
будто с цепи сорвались.
 Портье не двигается. Она в неподвижности. Тогда  двигаюсь я. Двигаюсь и
иду к себе, бормоча "жди, жди, а я что делаю?"
 В  моей комнате  стоит  какой-то  пацан.  Стоит  и  смотрит на  меня  с
напряжением. Задрали!  Как  сюда  попал -  непонятно.  То есть понятно,  что
изнутри  гостиницы. Где-то  он тут был,  и когда  меня  позвали к  телефону,
вошел.
 Я стоял и ждал. Ничего не спрашивая. Он тоже  молчал.  Наконец, выдавил
из себя:
 - Иди-от...
 -  Что?  -  я  возмутился  и  собрался выкинуть этого  пацана за дверь.
Несмотря  на то,  что  понимал - это может  оказаться себе  дороже. Но пацан
напрягся еще сильнее и снова выдавил:
 - Идди-от...
 Выдавил, замахал головой - в  смысле "нет-нет-нет"  -  и выпалил: - Иди
отсюда.
 - Куда? - спросил я. - И зачем?
 Пацан сказал:
 - Нне ззнаю. Я пппредупредил.
 Да,  веселые похороны.  Мир приключений прямо.  Идти  мне  отсюда было,
конечно,  некуда. Куда я мог  уйти? Один. Без Дины. Никуда  не  мог. Значит,
оставалось не обращать на этого заикающегося пацана внимания. И на слова его
изуродованные -  тоже не обращать. Забыть. И ждать. Дина ведь сказала - жди.
Специально звонила, чтобы  сказать одно слово. Зачем-то  же она это сделала.
Поэтому,  естественно,  будем  ждать. И  никаких заик.  Никаких приглашений.
Никаких  вопросов-ответов  с предупреждениями. Я отодвинул  заику рукой, как
предмет, и он отодвинулся. Теперь можно было лечь. И я лег. Лицом к стене.
 Пацан постоял, понял, что я никуда не собираюсь, и  ушел. В коридоре он
свернул не  к выходу, а совсем в другую сторону. В глубь здания. К торцевому
окну  с кондиционером.  Видимо,  там  был  еще какой-нибудь  выход.  Черный,
запасной или аварийный. Или, может быть, где-то там имелось незакрытое окно.
В каком-нибудь чулане. Или в подсобке. Через которое этот пацан и просочился
в гостиницу.
 Теперь началось самое  нехорошее. И единственно возможное:  вынужденное
ничегонеделание. В расчете на кривую, которая так или иначе вывезет. Правда,
вывезти она  может туда, куда не надо. Или надо, но  не тебе. Это я понимал.
Только  понимать  - иногда ничего не означает. Поколения  и поколения  наших
людей надеялись на  эту проклятую  кривую,  как на  Бога. И, что  интересно,
кривая их не подводила. Или подводила, но редко. Так редко, что об этом и не
помнит никто. Потому что  мы  зла не  помним. Мы помним только,  что  кривая
красной линией проходит через всю нашу жизнь. И то не всегда.
 А с другой  стороны - что  мне  еще оставалось делать? Кроме как ждать.
Бегать  по этому  безлюдному  городу, состоящему на девяносто  процентов  из
горячей пыли и похожему на мираж? Бегать и искать, куда девалась Дина? И где
скрывается бывшая похоронная процессия? Или хотя бы наш - вот он уже и нашим
для меня стал - азиат-абрек-ордынец? Но и сидеть здесь, в номере без  воды и
воздуха,  в  полном  непроницаемом  неведении  тоже  не  хотелось.  И   было
невмоготу. Видимо, поэтому я вышел в  холл.  Прошел по прохладному коридору,
постоял,  глядя на  администраторшу  с чашкой  чая  у губ,  и  сел в жесткое
кожаное креслице. Оно - пыльное и  просиженное - стояло в  углу. Отсюда  мне
был виден и вход, и администраторша, и коридор вплоть до двери моего номера.
То есть, конечно, нашего номера. Нашего с  Диной. Более того, в окно я видел
довольно длинный  кусок дороги. Зачем мне нужно было все это видеть, держать
в поле зрения,  под наблюдением  - точно не знаю.  Зачем-то,  наверно,  было
нужно.  Может быть, просто  из-за моей нелюбви к неожиданностям. Я не  люблю
даже,  когда  со мной здоровается человек,  если я  до этого  не  успел  его
заметить.  Поскольку получается,  что я-то его не видел, зато  он меня видел
прекрасно.   И,  возможно,  наблюдал  за  мной  какое-то  время  исподтишка,
рассматривая и делая какие-нибудь свои выводы и заключения.
 Но  сейчас я занял  выгодную позицию. И  она - позиция в  смысле  - все
неожиданности  исключала.  Правда,  я  не  очень  понимал,  как   смогу  это
использовать. При пущей  необходимости. Кольт, что  ли,  успею выхватить  из
штанов вовремя? Так нет у меня ни кольта, ни "Вальтера", ни  даже "Макарова"
захудалого. Да и  стрелять  я умею больше теоретически. В  тир, помню,  меня
приятели затащили.  На гастролях не  то в  городе, не то в поселке каком-то.
Где  тир был единственным постоянно действующим  развлечением граждан. Так я
чуть мужика этого не  грохнул. Того, что пульки и ружья выдает. А ни  в одну
мишень как ни старался, как ни целился - не попал.
 В общем, я сидел в своей выгодной, выигрышной позиции, не зная, зачем в
ней сижу, и  мечтал  простыми одноклеточными  мечтами.  Вид  эти мечты имели
приблизительно такой: Дина. Вода. Аэропорт. Дом. Дождь, плюс пятнадцать. Эти
мечты пролетали сквозь меня, улетали куда-то и,  полетав, возвращались снова
- и снова пролетали сквозь. Кстати, я поймал себя на том,  что они - мечты -
не мешают  мне держать в  поле своего  зрения все,  что в него  попадает. Не
мешают вести наблюдение. И за входом, и за  дверью номера, и за портье, и за
дорогой.  Они - не мешают мне.  Я -  не мешаю портье. Которая тоже не просто
пьет чай. Ее  глаза я  постоянно вижу над ободком  пиалы. И она тоже смотрит
как  на  меня,  так и  в  окно,  на  дорогу. И за  дверью  она наблюдать  не
прекращает  ни на  миг. Разница между нами  только в одном  -  она знает или
предполагает, что может  увидеть,  я  -  понятия  не имею. Так  как для меня
происходящее чуждо, непонятно и необъяснимо. То есть  объяснить мне все было
бы можно, и  я  бы все  понял - я ж  в  конце  концов не дурак  и  не  идиот
какой-нибудь конченый. Но никто этого делать не собирался. А сам я  ни в чем
разобраться не мог уже потому только, что не  знал, в чем  именно нужно было
мне разбираться. От меня все было скрыто, все невидимо. И ощущение это не из
приятных.  Когда ты понимаешь  и  даже  наверняка  знаешь, что где-то  рядом
происходит нечто. А что и  где происходит, и насколько это для тебя важно, и
чем чревато - ты не можешь себе представить просто потому, что не можешь.

 Наконец, мое  сидение в  узком кресле увенчалось  успехом. Настоящим  и
безоговорочным успехом, я бы  сказал. Ради  него можно было и посидеть. Хотя
что  изменилось бы,  если  б я не  сидел здесь, а лежал  в номере?  Наверно,
ничего.
 Но я  сидел. И увидел Дину,  идущую по  дороге. Увидел первым. Шла  она
быстро,  пыля  шагами.  Портье тоже ее увидела,  сняла трубку и что-то в нее
сказала. По-моему, даже не набирая номер.
 Дина  вошла  в  гостиницу.  Я уже  встал  и встречал  ее  у  двери. Она
скользнула по мне взглядом и,  не  останавливаясь и не сбавляя ход, прошла в
коридор.  Я,  понятное дело,  проследовал  за  ней,  говоря "где  ты была?",
"сколько можно ждать?" и тому подобное.
 В номере Дина прекратила мои вопросы, сказав:
 - Игорь, спой что-нибудь, - затем сняла с плеча сумку, которой раньше у
нас не было,  быстро  собрала по комнате вещи, осмотрелась  - все  ли взяла,
снова повесила на плечо новую, не нашу сумку - и сказала: - Пошли.
 Я взял нашу сумку, и мы пошли.
 Паспорта уже лежали на стойке. Увидев нас, портье подвинула их пальцами
к краю, к нам поближе. Дина на ходу смахнула паспорта в карман,  оставила на
стойке ключ и толкнула ногой дверь.  Боковым зрением  я  увидел, что  портье
опять сняла трубку телефона.

 У гостиницы  стояла желтая потасканная  "Нива" с работающим мотором. Мы
сели  на  распоротые  сидения, и машина, пробуксовав, тронулась с  места.  И
началась   совершенно  сумасшедшая  езда  в  нетронутом   никакими  дорогами
пространстве.  Наш ордынец гнал "Ниву" по диким песчаным просторам, психовал
и бормотал себе под нос какие-то слова, похожие на птичьи ругательства.
 В аэропорт мы приехали вовремя. До  начала регистрации  оставалось  еще
полчаса. Побродили.  Выпили  у  стойки чаю. Улетели спокойно, без эксцессов.
Сумку, которой у нас раньше не было,  Дина несла на плече, прижимая локтем к
телу. Ее никто не проверял - ни там, ни у нас. Ордынец улыбался  и махал нам
рукой до последнего, пока самолет не повернулся к нему железным хвостом и не
покинул взлетное поле. Вернулись домой. А дома Дина сказала:
 - Давай договоримся сразу. О поездке забыли навсегда. Ладно?
 - Ладно, - сказал я.
 А что я мог сказать? Ни-че-го. Помнить-то мне фактически  было  нечего.
Кроме  самого  факта  нашего с Диной пребывания  в песках.  Все  происходило
где-то рядом, поблизости. Не у  меня на  глазах. Без моего  участия. Да и не
знал я, что  именно происходило и происходило  ли что-нибудь вообще.  Я  жил
неделю в неведении. А неведение помнить трудно. Неведение - плохая пища  для
воспоминаний.  Ощущения  же быстро  притупляются,  забываются,  уходят.  Или
искажаются прошедшим и продолжающим проходить временем.
 1998


НОЧНОЙ КОВБОЙ
 Рассказы


БАТАЛЬНАЯ ПАСТОРАЛЬ

 Танаев  с   женой   лежали  в  своем  уютном  двуспальном  окопчике  на
плащ-палатке,  выкрашенной в  нежный  защитный  цвет хаки, и  под монотонное
бормотание телевизора составляли любовный акт. То есть они любили друг друга
-  типа  того, как  Ромео  и  Джульетта  Шекспира.  Рядом  с  ними  крепко и
безмятежно спали дети от их гражданского брака, а где-то невдалеке, в районе
высоты  121  "Безымянная", мирно строчил пулемет.  По  звуку судя -  пулемет
врага,  или,  как говорят тактики и  стратеги, супостата. Строчил  весело, и
противно. И еще - надоедливо.
 -  Взял бы  ты  его, что  ли, гранатой, -  говорила  в  перерывах между
любовью жена Танаева и мать его детей Маша. - Мужик ты в конце концов или не
мужик?
 А Танаев ей отвечал:
 - Я - мужик. Но не сегодня, так завтра танки могут  пойти,  а я гранату
на  тарахтелку  срасходую. А  плюс  к тому  детей  наших  малолетних  будить
неохота. Ты ж сама  гранату  мою  у  их в  головах  приспособила  в качестве
подушки.
 И они опять начинали любить друг друга до гроба под музыку телевизора и
вражеского пулемета.  Или, вернее, они не начинали,  а  продолжали  в том же
духе. И говорили, когда продолжать кончали:
 - Эх, хорошо жить! - так говорила Маша.
 - Хорошо, - говорил Танаев. - Только беспокоит меня, - говорил, - что с
воздуха я неприкрытый  все время постоянно. В смысле, со спины. Если это, на
бреющем, припустим, зайти, то цель очень даже просто поразить возможно. Хоть
она и движущаяся в достаточной степени, а - белая. Что сильно ее демаскирует
в глазах предполагаемого противника на общем фоне окружающего чернозема.
 - На черноземе пшеница обильно родит, - говорила на это Маша.
 - Пшеница - обильно, -  соглашался  с женой Машей Танаев.  -  Но и рожь
тоже - обильно.
 И они  снова друг дружку любили, как никто другой. А в  телевизоре  шло
"Время".  А  пулемет  перешибал  звук  диктора  и не позволял им  прослушать
прогноз  на  завтрашний  день.  А  в  природе  всякое  может  произойти  или
случиться. Вплоть до  снега с  дождем и  града  с куриное яйцо, невзирая  на
неурочное время года и место действия. И какая может быть большая любовь под
градом?  Одно  неудобство -  крыши-то  над окопом  устав строевой службы  не
предусматривает. И  Маша,  жена  Танаева, почувствовала  и ощутила  реальную
угрозу для своей вечной любви. И сказала Танаеву твердо, что, так как любовь
их находится в опасности, надо ему  на правах  главы семьи - ячейки общества
чего-то срочно делать и принимать меры. Не ради нее, конечно, а ради детей и
внуков.
 -  Ты,  -  сказала,  - если  нас  не  жалеешь,  так  хоть  Родину  нашу
многострадальную пожалей. Или она зазря тебе гранату доверила и вручила?
 И сердце Танаева вздрогнуло и не выдержало, когда про Родину заговорила
Маша, верная его жена и подруга.
 И встал он тогда с  нее в полный рост, и привел в боевой порядок  форму
одежды, и достал из-под детских головок последнюю свою гранату, и кинул ее с
размаху в направлении звука пулемета, который настырно продолжал  доноситься
со стороны высоты 121 "Безымянная", и замолчал пулемет, захлебнулся.
 И  настала  везде  тишина.  Правда,  дети Танаева  нарушали ее  громким
бессмысленным плачем,  потому что  они проснулись и испугались,  когда  папа
Танаев гранату из-под них доставал. Но и они постепенно затихли, а телевизор
вышел из строя от страшного взрыва гранаты, кинутой Танаевым без какого-либо
промаха  и  поразившей  цель прямым попаданием  в нее. И  ночь,  наступившая
вскорости после попадания, прошла в тиши  и  спокойствии и в страстной любви
Танаева к жене своей Марье Сергевне.
 А наутро, как только все население окопов бодро проснулось  отдохнувшее
от ночного  сна,  пришел  к ним в гости по  ходу  сообщения гвардии старшина
Колыванов - сосед Танаева  справа. Пришел,  закурил грустно "козью  ножку" и
сказал сквозь махорочный дым из ноздрей:
 - Вот же, - сказал, - гадство.
 А Танаев зевнул по-утреннему просторно и радостно, обнял жену свою Машу
за левое ее плечо и спрашивает:
 - Где ж гадство, когда красотища кругом нас и восход солнца?
 А Колыванов говорит:
 - А гадство находится в закрепленном за  мной  секторе обстрела. Там, -
говорит,  - на высоте 121 "Безымянная" пара аистов, понимаешь ты, проживала.
Гнездилась  она там,  значит, ну,  а какая-то падла ржавая  -  гранатой  их.
Обоих. А у  них любовная пора была как раз в самом соку и в разгаре. Клювами
выстукивали до того