одня завтра.
Не знаю, как у Дины, а мое ожидание довольно быстро стало тоскливым, и тоску
я ощущал  какую-то незнакомую и неясную. Видимо,  неясность объяснялась тем,
что это  была тоска по будущему.  По самому ближайшему будущему, от которого
неизвестно, чего можно и нужно ждать.
 Наконец, Дина сказала:
 - Ты обратил внимание, что совершенно не хочется есть?
 Я обратил. В последний раз мы ели в самолете.
 - Интересно, они о  нас забыли? - сказал я.  - Может,  спросить у  этих
теток, как найти нашего ордынца?
 Дина повернула  голову на подушке, повернулась сама.  Ее глаза и  соски
смотрели теперь прямо на меня. Она сказала:
 - Ты знаешь, как его зовут?
 - Не знаю, - сказал я.
 - И я не знаю.
 Действительно,  ни я, ни  Дина не поинтересовались, с кем имеем дело, с
кем и  за чей счет летим в самолете, живем в гостинице. Приехали в пустыню с
чужим подозрительным человеком, с каким-то криминальным типом. Никому ничего
не сказав дома. Никого не  предупредив. И кто знает,  что у этих азиатов  на
уме?
 - Ладно, - сказала Дина. - Подождем еще. В крайнем случае, уедем.
 - Ты уверена?
 - Нет.
 - Давай выйдем в вестибюль. Там хоть можно дышать.
 Мы оделись и вышли из  своего  номера. Прошли по  коридору  и заняли  в
вестибюле два кресла. Те, что стояли вокруг низкого косолапого столика прямо
посредине  помещения. Портье  посмотрела на нас нехорошо. Но,  возможно, мне
это   показалось.  В  таких   непонятных  ситуациях   поневоле   становишься
мнительным.
 Посидев минут пять, я встал и подошел к стойке.
 - Где у вас поесть?
 - В бюфет.
 - Это где?
 - Више.
 Я сказал портье спасибо и спросил, когда похороны.
 Она сказала:
 - Не знаю похороны.
 - Яша, - сказал я.
 - Не знаю Аиша, - сказала она.
 Значит, получалось,  что  на  сколько  дней мы приехали, она знала, а о
похоронах не знала. Я вернулся к Дине и сказал:
 - Что-то здесь не так.
 - Да ладно, - сказала Дина и встала.
 Мы поднялись в буфет.
 Никого. И мне показалось,  что, кроме нас, в гостинице никто не  живет.
Что гостиница пуста.  Что в ней попросту некому жить, потому что никто сюда,
в эти пески, из внешнего мира не приезжает.
 Я постучал по стойке. Появилась буфетчица, и у меня зарябило  в глазах.
Наверно, от ее платья.
 - Воды, - сказал я.
 Она дала нам воду с витрины.
 - Из холодильника нельзя? - спросил я.
 На это буфетчица не ответила ничего.
 Пыльную зеленую бутылку  я открыл черенком вилки, валявшейся на стойке.
Стаканы  взял  с  подноса. Буфетчица  проследила за моими  самостоятельными,
самовольными,  действиями.  Проследила  молча  и без всякого интереса.  Даже
должностного. Наплевать ей было на вилку. И на нас - наплевать.
 Воду  мы пили так  долго,  как только  можно.  Чтобы растянуть  иллюзию
занятости хоть чем-то. Когда  ты чем-то занят, меньше задаешь себе вопросов,
на которые  не  можешь ответить. Правда, и меня,  и, я  уверен, Дину занимал
всего один вопрос.  Нам нужно было знать,  когда состоится то, ради чего нас
сюда  привезли. И когда мы сможем  вернуться из этой во всех смыслах пустыни
домой. Я захотел домой, как только  сел в самолет,  и он начал выруливать на
взлетную  полосу.  А  уж здесь с первой минуты я как на иголках танцую. Хотя
мог бы спокойно отдыхать, например, в ванне - и горя не знать. Но что  можно
делать,  если  у  тебя беспокойный и неуравновешенный  характер,  если любая
смена  обстановки  воздействует на  нервы. А обстановка меняется  всю  жизнь
постоянно. Правда, одно дело, когда  эти  изменения привычны  и происходят в
каких-то известных  рамках, в знакомых границах,  и  другое дело, когда  все
смутно, неожиданно и  непредсказуемо.  Тут я сразу  начинаю чувствовать себя
жертвой.  Чего и  кого жертвой - неважно, просто жертвой. А поведение жертвы
отличается  ошибочностью. То  есть жертва  совершает множество  неисправимых
ошибок,  что  и делает  ее  в конечном  счете жертвой. Кстати, одну ошибку я
допустил  даже  в  определении  насущных  наших  вопросов.  Потому что  Дину
волновал не один вопрос, как я думал, а два. Дина хотела знать, от чего умер
Яша. В сорок  один год, конечно, умирают  своей законной смертью. Мало ли на
свете  подходящих  для  этого дела  неизлечимых  болезней. Но  Дина  в Яшину
болезнь почему-то не верила. Она перебирала в голове самые различные,  в том
числе  довольно фантастические варианты, а вариант  тяжелого  заболевания  с
летальным  исходом даже  не рассматривала. К сожалению,  задать свой  вопрос
Дина никому не могла. Некому было его задать. Разве что мне.
 Допив бутылку до конца, мы встали и спустились вниз.
 - Может, выйдем, прогуляемся? - это было мое предложение.
 - Давай, - согласилась Дина.
 Мы вышли и  сразу  поняли, насколько дикое предложение я выдвинул.  Нас
обдало горячей волной, ошпарило, сбило дыхание!
 - По-моему, мы попали в кипящий суп, - сказал я.
 - Вечно ты со своими метафорами лезешь, - сказала Дина.
 И она  сделала шаг с крыльца и пошла по дороге. Я пошел следом. Мы  шли
туда, куда ушел ордынец. То  есть мы шли в том же направлении. Наверно, Дина
надеялась его встретить.  А я  надеялся  выжить. И не схватить солнечный или
тепловой удар.  Дина по какому-то  наитию  взяла  из дому  свою белую  шаль.
Сейчас она повязала ее вместо  платка на голову  -  так,  чтобы  защитить от
лучей  и  лицо  тоже. На моей голове  не было ничего. К  тому  же  я недавно
постригся. И солнце било мне прямо по черепу.
 Я сказал об этом Дине и о том, что мой череп может не выдержать -  тоже
сказал. Она  тут же выполнила  поворот  налево,  толкнула  дверь  и  вошла в
магазинчик. Я вошел за ней. Как на привязи.
 - Тюбетейку,  пожалуйста, - сказала  Дина  продавцу с оплывшими  желтым
жиром глазами. - Посветлее.
 Продавец положил на  прилавок три  тюбетейки.  Дина  выбрала  среднюю -
самую большую - и нахлобучила ее мне на макушку.
 - Сувенир, - сказала она и расплатилась с продавцом.
 - Куда мы идем? - спросил я на улице.
 - Прямо, - ответила Дина.
 - Давай вернемся.
 Молчание.
 Наверно,   она  все-таки  знала,   куда  идет.  А  если  не  знала,  то
чувствовала. Потому что мы встретили  нашего ордынца. Хотя  больше никого не
встретили. Ни одного человека. Ни единого. В это время суток нормальные люди
на улицу не выходят. Будь они  хоть  азиаты, хоть кто. В  такую жару хороший
хозяин собаку во двор не выгонит.
 Дина  не  стала затягивать  беседу. Она не стала даже  здороваться. Она
сказала:
 - Ну?
 - Ище ниет, - сказал ордынец.
 - Когда? - сказала Дина.
 -  Я  скажу, - пообещал  ордынец,  похлопал  себя  по карману и  достал
деньги.
 -  На, - сказал он  и  хотел  уже пройти  мимо нас, но я схватил его за
руку.
 - Как тебя найти, если понадобится?
 Он посмотрел  на  мои сжатые пальцы и  легко, плавно  вынул из них свою
руку.
 - Ни нада искать, - сказал он. - Ни панадабится.
 И исчез в какой-то щели между домами.
 Запоминать место его исчезновения смысла не имело.
 - Слушай, - сказала Дина, - он опять дал нам четыре сотни.
 - Долларов?
 - Их.
 - И опять не сказал, как его зовут. Может, уедем?
 Дина  не  ответила. Она  повернула  обратно  и  пошла  впереди меня. По
совершенно пустому, мертвому городу. К гостинице.
 - Успеем, - сказала Дина минут через десять ни к селу ни к городу. И  я
стал думать о том,  что  прожил  с ней  двенадцать  лет, прожил хорошо,  как
говорится,  в  любви и  в  согласии, а  знать ее как следует, не  знаю. Я  и
раньше,  случалось, замечал, что  наступает  некое  мгновение, и с ним  Дина
начинает жить отдельной  от меня, своей  жизнью. Живя в это же самое время и
общей жизнью со  мной.  В эти периоды  я переставал понимать ее,  переставал
чувствовать. И сейчас явно  наступил именно такой период. Что у нее  на уме,
чего она ждет от этих похорон, зачем  они ей? Я не мог понять. Ну что и кому
могло дать ее присутствие, ее участие  в погребении - здесь, в этих  горячих
песках? Кто платит  ей за ее присутствие? И  ведь неплохо платит. А по нашим
заработкам и  меркам - так очень даже щедро. Может, Яша стал тут  у них баем
или беем? Или ханом? Хан Фельдман. Смешно, конечно, но не очень.
 Хотя, с другой стороны, если он принял ислам,  то  и имя  у него должно
было поменяться. Стал же когда-то  Кассиус Клей Мохаммедом  Али. Эти  ребята
зовут Яшу  не то Аиша, не то  Айша. Наверно, это и есть  его новое исламское
имя. А отчества у него  теперь, видимо, нет. Впрочем - и его самого нет. Или
еще есть?  И  его нельзя хоронить. Заживо,  надо надеяться, не хоронят  даже
здесь.
 - Слушай, а может, твой Яша жив? Пока что.
 Дина остановилась на пороге гостиницы и обернулась.
 - Сама об этом только подумала. И тип этот сказал "умрет". Помнишь?
 Я-то помнил. Я все  прекрасно и подробно помнил.  И мне все  больше эта
история не  нравилась.  Это же триллер какой-то  на нашу голову.  А  я  и по
телевизору их  терпеть не  могу,  не  то  что в собственной, единственной  и
уникальной  жизни.  Поэтому  меня  больше  устроило, если  б  это  оказалось
розыгрышем. Ну, допустим,  Яша действительно разбогател в этих песках, как в
сказке, а  жить тут  ему  явно скучно  и не интересно.  Ни тебе,  театра, ни
пивной  - мерзость.  Вот  он и вспомнил о своей  жене.  Дина  же  ему  самая
настоящая законная жена. Не по законам  шариата, конечно, но все-таки. А  со
мной  она,  выходит,  прелюбодействует,  изменяя мужу  и  повелителю.  Целых
двенадцать лет  прелюбодействует еженощно. За редкими  исключениями. Такими,
как сейчас. Хотя исключений этих было в нашей жизни немного. Мы же и дома, и
на работе всегда вместе, всегда, так сказать, под  боком и под рукой. И  что
интересно, до сих пор друг другу не осточертели. Как нам это удалось  - я не
знаю, и Дина - не знает.

 Кстати, если  я ничего  не путаю и не преувеличиваю, и если память  моя
мне не очень  изменяет, то по их этим шариатским законам и правилам, женщине
за супружескую измену полагается как минимум смерть и чуть ли не виселица. И
тому безбожному  подлецу,  с кем она мужу в свое  удовольствие изменяла - то
есть,  значит,  мне -  полагается  то  же  самое  за  умышленное соучастие в
преступлении  против  мужа.  Все  это полагается,  по-моему,  публично,  при
скоплении  народа на какой-нибудь  центральной площади. Чтоб другим, значит,
неповадно было  и боязно, чтоб у  них кровь  стыла во всех  жилах  при одной
только мысли об измене и прелюбодеянии.
 Может, они для этого нас сюда и привезли? Чтоб своих  не казнить. Мы же
для  них чужие, да еще неверные. То  есть кандидатуры  подходящие.  В  конце
концов  - а  почему бы  и нет? Дело богоугодное  и, значит,  нужное. Не нам,
правда, нужное, но это ладно.
 Выслушав мою версию, Дина сказала:
 -  У тебя  богатое воображение. Верней -  оно у тебя больное.  Гриппом.
Яша,  конечно, гад, но  он  интеллигентный  человек.  С высшим,  и  кажется,
университетским образованием.
 - Образование - не помеха, - сказал я. А Дина сказала:
 - Между прочим, на тебя они не рассчитывали,  билет вначале  был  у них
один, для меня. Ты - сам напросился.
 И мы вошли в гостиницу, в холл, в  коридор, потом в свою комнату, потом
в ванную,  потом в ванну. Только  прохлады  ради. Ни за чем  другим. Вода  в
кране,  слава  Аллаху,  была. Мы с удовольствием  помыли друг друга, и  Дина
сказала:
 - Как-то странно мы себя здесь ведем. По-братски.
 - По-моему, мы никак себя не ведем, - сказал я.
 -  Это-то и  странно. Тебе же тоже безразлично  мое присутствие тут,  в
ванне?
 - "Тоже" - хорошо сказано... тоже...

 Но тогда хотя бы была вода. Да и Дина - была. Со мной. В одной ванне. Я
ее видел, прикасался к ней,  был с ней - в смысле, рядом, и она у меня была.
Сейчас  у  меня не было ни Дины,  ни воды. И я теперь уже  не  знаю, что мне
нужно больше - чтобы пришла Дина или чтобы пошла вода. Нужно и то, и другое.
И лучше, если немедленно. Не медленно, а быстро.
 И  конечно,  когда  тебе нужно  одно, получаешь  ты  совершенно другое.
Вместо воды и вместо Дины пришла сонная дежурная портье. Она  открыла дверь,
вошла и сказала не мне, а стенке: "Ки вам пиришли".
 - Кто? - спросила не стенка, а я.
 - Я.
 Мимо  портье  в  дверь протиснулся  очень большой  пыльный человек.  Он
улыбался,  оседал и кивал головой.  Как фарфоровый  болванчик.  Когда я  был
совсем  маленьким,  такой  болванчик  стоял  на  сооружении  из  дерева  под
названием "сервант" и покачивал блестящей  хрупкой головенкой - от шагов, от
сквозняка, от звука голосов. Мама очень его любила,  любовалась им, всем его
показывала.  Этот,   пришедший,  кивал   головой  по   собственной   воле  и
собственному желанию.  Кивал и задавал идиотские  вопросы. И не ждал, пока я
на них отвечу. Он говорил:
 - Ну как вам у нас - хорошо? - и: - Как вы себя чувствуете -  не жарко?
- и даже: - Как жена, как дети?
 Говорил  этот болванчик без всякого акцента. Хотя  то,  что он говорил,
можно было и не говорить. Но самое интересное произошло через две минуты. Он
покивал, поулыбался, повернулся и ушел. Осторожно прикрыв за собой дверь. До
свидания он мне не сказал.
 А я сказал:
 - Бред какой-то.
 И подумал: "Может,  это у меня галлюцинации от жары  начались? Может, я
все-таки перегрелся под белым солнцем пустыни?"
 Естественно,  мои вопросы  остались  без ответов точно  так  же,  как и
вопросы моего недавнего гостя.

 Нет,  конечно, измена  Яше, шариат и прочие страсти по исламу - все это
было чепухой. Это я  начитался газет.  Или телевизора  насмотрелся.  Что еще
хуже и вреднее. Для зрения и для психики. И воображение от телевизора вполне
может  пострадать,  в  смысле  стать  излишне  богатым.  А лишнее  богатство
воображения, как и любое лишнее богатство,  к добру  не приводит - наоборот,
оно приводит  ко  злу.  Если  бы  они  хотели  нас использовать  в  качестве
исходного материала для образцово-показательной казни, они бы,  как минимум,
не позволили нам жить  самим без присмотра в гостинице и не тратили денег на
наше содержание. Привезли  бы, заперли и никаких  забот. Никакой возни, и не
надо опасаться, что мы смоемся. Не надо  за нами следить. Хотя и так за нами
никто не следил. Всю неделю мы были любезно предоставлены сами себе и почему
не уехали - сказать трудно. Дина чего-то  упорно ждала, не совершая  никаких
резких движений, и я ждал вместе с ней.
 Кстати, казнь в  лучших  традициях  средневековья - не единственная  из
гипотез,  пришедших  мне  на  ум. Оказалось,  что  я  большой специалист  по
гипотезам - Дина  сказала  "гипотезер". Почему бы  им не потребовать  за нас
выкуп - подумал я. Жаль эта красивая гипотеза отпала еще быстрее предыдущей.
Во-первых, можно было  найти кого-то поближе, а во-вторых, какой и с кого за
нас  можно взять  выкуп?  Нет  такого  дурака, который согласился бы за наше
освобождение  что-нибудь  заплатить. Его  нет  в  природе,  нет нигде, ни  в
северном полушарии, ни в южном. Не родился еще такой человек, в смысле такой
идиот.  Даже обидно.  Ведь  действительно  выходит, что  мы,  симпатичная, в
общем-то пара, два  неплохих человека - никому  по-настоящему не нужны. Наша
жизнь  и угроза ей всем до лампочки. И никто не захочет расстаться со своими
паршивыми деньгами  из-за  и ради нас.  Потому  что  вообще  никто никому не
нужен.  А сейчас даже и я Дине не нужен. Судя  по  всему. Надеюсь,  что  это
временно. И вынужденно. Поскольку на нее навалилось неожиданное и непонятное
горе. Как ни крути, а смерть мужа, пусть и фиктивного, это смерть близкого -
или, может быть, близко  знакомого - человека.  Я  думаю, если бы  Яша тогда
скоропостижно не смылся, Дина и сегодня жила бы с ним в полном согласии и ни
о ком другом не мечтала и не помышляла. Но он смылся.

 Теперь его хоронили. Во всяком случае, нам так сказали. Своими  глазами
покойника  я не видел, не имел, как говорится, чести  и счастья - держась от
него  подальше. Дина тоже его  в лоб не  целовала  и как  следует не видела.
Только  издали.  Вообще  к носилкам  никто по-настоящему близко не подходил.
Кроме  тех,  кто их  нес.  Каким-то странным  образом  живые  были постоянно
отделены от мертвого  некоторым расстоянием. Что дало мне повод подумать - а
не  умер ли Яша от чего-нибудь  очень инфекционного и заразного. Кроме того,
я, конечно, подумал - что,  возможно, это и не Яша, возможно, под  его видом
инкогнито хоронят другого покойника.  Но это  предположение вообще уже  ни в
какие ворота не лезло, годилось для американского кино, и я его  отбросил за
непригодностью и несуразностью.
 А сейчас вот не возвращается Дина. Задерживается. Черт меня дернул уйти
без  нее  в  гостиницу.  Главное,  я  не  посмотрел  уходя  на  часы,  и  не
представляю, сколько  прошло времени  - двадцать  минут,  тридцать, сорок? Я
решил  засечь время хотя бы сейчас, хотя бы  с  опозданием.  Поднял  руку  к
глазам. Часов на руке не было.  Ну да,  очевидно, я снял их  перед  тем, как
идти  в ванную. Я поискал часы на столе, в карманах. Часов не было нигде. Но
возможно,  их  не было вообще. Возможно, я забыл их дома. Да  нет, не забыл.
Были на мне часы и в аэропорту, и  в гостинице. Я помню,  что были. А теперь
их  нет.  Неужели  эти   гостиничные  тетки  еще  и  поворовывают  по   мере
возможностей? Или это не тетки?
 Часы есть в холле. Я вышел из комнаты и подошел к ним, висящим на голой
зеленой стене. Часы показывали  девять.  Что  "девять" - неясно. Девять утра
быть сейчас не могло, девять вечера -  тем более. Ну и, конечно, вряд ли они
показывали  московское  время.   Откуда  здесь  оно?  Тем  более  что  и  по
московскому сейчас не девять. Сколько угодно, но не девять. Задавать вопросы
пьющим чай  не хотелось. И  вообще не хотелось ничего.  Только  бы  все  это
как-нибудь естественно,  само собой закончилось. Чтобы вернуться в привычную
и знакомую жизнь, в свое освоенное пространство. Там и время течет как-то не
так, как-то иначе, хотя сменяется довольно мучительно. Но  одно дело,  когда
мучительно сменяется, другое, когда мучительно течет.
 Я почувствовал, что стою перед часами  гораздо дольше, чем может стоять
перед часами человек для того, чтобы узнать время.  Нужно было возвращаться.
В номер. И я уже отвернулся  от стены  и сделал шаг в  сторону  коридора. Но
услышал звук отворяющейся входной  двери. Я  посмотрел на дверь. Пьющие  чай
тоже на нее посмотрели. Вошел человек. Мужчина. Похожий на нашего азиата, но
моложе. Возможно  -  брат.  Или  не брат.  Для нашего непривычного глаза все
азиаты - братья, похожие друг на  друга. Одет он был обычно -  весь в белом.
Голова повязана не  то шарфом, не то платком, не  то полотенцем. Лицо внутри
повязки коричнево-желтое, сухое и плоское. Как на плохом рисунке.
 На  пьющих чай никакого внимания вошедший не  обратил. Прошел мимо, как
будто их не было в помещении. А мне он сказал:
 - Ты здесь? Хорошо.
 Этот  визитер  тоже  говорил   без  акцента.  Хотя  и  с  еле  уловимой
неправильностью. Скорее южной, чем восточной.
 - Мы знакомы? - спросил я.
 - Нет, - сказал он. - Зачем?
 - Чтобы знать того, кто знает тебя.
 - Зачем?
 На этом беседа исчерпалась. У нас не было больше общих тем. Собственно,
у нас их совсем не было. Меня, конечно, интересовала цель  его появления. Но
я понимал, что спрашивать о ней бесполезно. Этот захочет  сказать -  скажет.
Не захочет - ничто его не заставит. И никто.
 - Будешь здесь ждать или пойдешь?
 Вот. Значит, сейчас я все и узнаю.
 - Ждать долго?
 Молчание. Он даже плечами не пожал. Стоял не шевелясь.
 - А куда идти?
 То же самое.
 - Где Дина?
 Никакого видимого эффекта. Никакой, самой минимальной реакции.
 Ну  нет  так нет. Я  обошел  его слева и ступил в  коридор.  Он остался
стоять. Я открыл дверь номера и вошел в нее. Дверь за собой закрыл. И запер.
 Какое-то время я ждал, что он постучит, и мне хотелось схватить  его за
горло и душить. Но он не постучал. Видимо, ушел. Решил, что я не хочу идти с
ним, а хочу ждать здесь. Если б он еще сказал, чего я должен ждать. Я, когда
знаю,  чего, и то ждать не люблю.  А когда не  знаю - это просто  тихое надо
мной  издевате