нала, то что?
 - Ничего, - сказала жена. - Бог с тобой.
 Не  знала же она не потому, что  старик от  нее  скрывал биографические
сведения  о матери.  Нет.  Ничего он  не скрывал.  Просто  разговора  такого
никогда у них не возникало.  Матери,  когда они познакомились, давно не было
среди  живых.  Она в  сорок втором году  умерла. В эвакуации. Их  в  Фергану
эвакуировали,  работой  на строительстве канала  обеспечив. А  у  нее  порок
сердца  был врожденный. И она не выдержала жары, полуголодного существования
и   всех  остальных  тягот   героической  мирной   жизни  военного  времени.
Родственники,  с которыми она туда поехала, рассказали  потом  Полухину, что
похоронили ее  в одеяле. Так как  гроб там взять было негде. И они завернули
ее  в  ее  же  одеяло  и похоронили. Он тогда спросил:  "Одеяло  коричневое,
шерстяное?". "Да, - ответили родственники, - коричневое".
 Отец старика Полухна тоже умер. То есть погиб на мосту. При  панической
сдаче города немцам. Пуля попала ему в  живот, и он упал в воду. Его товарищ
был рядом  с ним и  все  видел.  И  понес черт  отца  в  военкомат.  Ему  до
пятидесяти лет в сорок первом меньше полугода оставалось. Мог бы и не ходить
туда, как другие не  ходили. И без  него хватало, кого на фронт отправлять и
под ружье ставить против танков. Но он  пошел, опасаясь советских  законов и
боясь  их  нарушить. Таких,  как  он, в ополчение  брали или окопы  рыть.  А
воевать  более молодых  отправляли.  Только не повезло отцу. Не  успели  они
ничего вырыть, никаких окопов. В первый же  день его воинской службы Красная
армия город оставила. И он во время ее бегства погиб.
 И жена Полухина  знала,  конечно, что родители его в  войну погибли. Но
больше ничего о них она не знала. Ни о матери, ни об отце. Не говорили они с
мужем на эти грустные больные темы.  Поводов для таких разговоров  как-то не
находилось. Если бы хоть могилы остались, тогда, может, в поминальный день и
поговорили бы о них, об их жизнях и их смертях, а так,  не с руки говорить -
ни с того ни с сего.  И  тем более  расспрашивать, если сам человек о  своих
умерших не заговаривает.  Вот жена и не расспрашивала. Чтобы лишний раз мужа
своего не травмировать и не бередить.

 А  евреи  привезли  в  скором   времени   для  старика  Полухина   утку
пластмассовую полупрозрачную,  с нанесенными на нее делениями в миллилитрах,
и веревочную  лестницу для вставания с постели,  и особо устойчивую палку на
четырех ножках. Для опоры и удержания равновесия. Хотя в тот раз после криза
старик  не  остался  лежать.  Он окреп и еще какое-то время  сам  вставал  и
передвигался по квартире, обходясь с горем пополам без подручных средств. Но
евреи фонда дальновидно смотрели вперед, в будущее. Они знали, что улучшение
будет продолжаться недолго. И привезли все  вышеперечисленное, попросив жену
Полухина подписать  бумагу  -  что,  мол, это дается  ей не  насовсем, а  на
прокат, и она  обязуется вернуть все в  целости и  в сохранности, и в чистом
вымытом виде, когда надобность в предоставленном медицинском оборудовании  у
нее окончательно отпадет.
 Помимо всего этого, громко говоря, оборудования, Полухиным стали возить
еще и бесплатные обеды. Из трех блюд плюс салат четыре раза  в неделю. Обеды
вполне съедобные.  И калорийно насыщенные. Так что их можно было растягивать
на два раза.
 Внук  старика  Полухина, узнав об обедах  и прочих еврейских  радостях,
сказал:
 - Хорошо быть евреем. Я тоже хочу.
 А сын ему сказал:
 - Сделай себе обрезание и будь. Желаю тебе большого еврейского счастья.
 Сам старик Полухин  эти  разговоры никак  не  воспринимал  - вроде и не
присутствовал при них.  Он сразу к ним никакого вкуса не обнаружил. Он после
криза,  временного  выздоровления  и  последовавшего   за  ним  постепенного
ухудшения здоровья,  стал отстраняться от  реальности и  уходить  в  себя, и
оставаться в себе  подолгу. Наедине со своим прошлым и своим  будущим,  и со
своими лицами.  Хотя  большинство  их  и виделось  ему смазанно, с минимумом
характерных черт  - лишь  бы только  можно было отличить одни лица от других
лиц, действовавших в жизни и влиявших  на нее по-своему. Пусть незначительно
или косвенно, но каким-то своим особым образом. Сейчас все эти  влияния были
отчетливо видны и предельно  понятны  - как при  разборе сыгранной шахматной
партии понятны замысловатые ходы чемпионов  и претендентов.  Но  это сейчас.
После.  Когда и влияний никаких нет  в помине, и от самих  лиц в большинстве
ничего на земле не осталось. Да и в земле  не осталось. Если не принимать во
внимание кости.  Кости, конечно, остались  практически  ото всех, потому что
они разлагаются веками, а иногда не  разлагаются тысячелетиями.  Но  это при
условии, что их не трогают и не тревожат. Чего у нас нет и не может  быть. У
нас мертвецам не дают покоя точно так же, как не дают его живым людям. Так у
нас как-то сложилось и повелось. Традиционно.

 Однажды внук принес из школы  человеческий череп в хорошем состоянии. С
нижней челюстью и со  всеми зубами.  Сказал "я  его выварю,  внутрь лампочку
заведу и на письменный  стол поставлю. Для кайфа". Старик  Полухин как раз в
гостях у них оказался  - у сына  с внуком. И он молча  отнял череп у  внука,
отвез  на кладбище  и  закопал  в  ограде у  старшей сестры,  недавно сбитой
насмерть машиной -  в 1991-м году, двадцать пятого августа. Она видела плохо
и торопилась - боялась речь Ельцина  победную пропустить по телевизору. Ну и
выскочила  на дорогу.  Так,  что  водитель  ничего  не мог  предпринять.  Ни
затормозить,  ни отвернуть.  Это  и все  свидетели  подтвердили, и  расчеты,
проведенные специалистами из ГАИ.
 А взял внук череп в новом парке культуры  и отдыха молодежи. Их учителя
отвели туда на школьной  практике,  деревья в воспитательных  целях сажать -
вот там они на эти залежи черепов и наткнулись. В футбол ими играли класс на
класс по олимпийской системе, веселились.
 Парк как раз по старому кладбищу был разбит,  на пологом склоне оврага.
В  соответствии  с  планом  реконструкции  и  развития  города.  И тех,  кто
составлял такой перспективный план,  понять нужно. Город многие  десятилетия
разрастался  быстро  и стремительно. И людей со временем умирало все больше,
потому что  все  больше  рождалось.  Из-за  этого  городские  кладбища  жили
недолго. Лет пять-десять на них хоронили, потом двадцать пять - не хоронили,
а потом их сносили  с лица земли  и разбивали на их месте парки  и скверы, в
которых деревья принимаются и растут очень хорошо и даже буйно. Причем парки
- это еще  в лучшем случае. Бывает,  что на месте снесенных кладбищ стадионы
строят, и на них соревнуются и играют в футбол спортсмены, свистят и орут, и
матерятся болельщики. Или  новые жилые массивы возводят на бывших кладбищах,
микрорайоны со  всеми  бытовыми удобствами. И люди  там  живут  буквально на
костях  других  людей,  рожают  на них  детей, растят  их сколько  успеют, и
умирают.  И что будет с их собственными костями, не могут себе вообразить ни
точно, ни  приблизительно, ни примерно.  Да  и вряд ли  на этом  вопросе  не
жизни, а смерти сосредоточивают свои  повседневные  мысли.  Максимум, на чем
они  их  сосредоточивают,  это  на   собственных  похоронах.   Желание  быть
похороненным  "по-людски"  с музыкой и  поминками,  то  есть  с  почестями и
скорбью  - одно  из самых распространенных  и  самых последних  человеческих
желаний. Часто - самое  последнее.  И оно может держаться до последнего, как
говорится, вздоха.  А вернее  - до последнего  выдоха. Когда уже все, в  том
числе простейшие,  мерцающие желания - вроде выйти  на улицу,  посмотреть  в
окно, погладить кошку  - перестают всплывать в мозгу. И старику Полухину  до
какого-то момента тоже  это  желание  было не  чуждо и  оно его не  то чтобы
слишком волновало, а занимало в мыслях свое определенное место.
 И старик Полухин подзывал жену и говорил ей. Жуя слова и буквы:
 - Ты  сними, - говорил, -  деньги  с книжки  - пускай дома  будут,  под
рукой. На всякий случай.
 Жена говорила:
 - Какие деньги? Лежи себе, спи.
 А старик говорил:
 - Да,  деньги  не  снимай,  сними проценты.  С  той  книжки, что  мы  в
семидесятом году открыли, тринадцатую зарплату получив.
 Он говорил это и тут  же  забывал, переключаясь  на что-то другое, а  у
жены портилось  настроение,  и она  напоминала  сыну  при первом  же удобном
случае,  что отец совсем плохой, что угасание  происходит прямо на глазах, а
денег,  если что,  у нее  ни гроша,  и даже  нового белья на  смерть ему  не
приготовлено. Сын морщился, выражал свое недовольство темой, говорил "ладно,
отстань, случится - найдем денег на  белье. Чего раньше времени  дергаться и
волноваться?".  Мать отставала, но  ответом сына  бывала недовольна.  А  сын
думал - неужели она не понимает, что не могу  я прийти к кому-либо и сказать
"дай денег  на  похороны отца". Не  могу, потому что он  обязательно спросит
ради приличия "а когда похороны?", и что мне отвечать? "Отец еще жив"?
 После  такого  разговора  сын  обычно  не  оставался,  а уходил,  и  не
появлялся дольше обычного, звоня,  правда, по  телефону. Потому что ему тоже
негде было  взять  денег, чтобы собрать достаточную  сумму  на предстоящее в
скором времени  событие,  и  это  его  в собственных  глазах унижало,  и  он
старался не думать  о своей  неспособности. Он бы  и не думал  о ней, но ему
внушили  когда-то походя, посредством правильного воспитания, что похоронить
своих родителей есть  не  что иное  как долг,  и  каждый человек  его обязан
неукоснительно выполнить. Если жизнь идет  по заведенному порядку,  и у него
есть по отношению  к кому  выполнять  этот  долг.  Потому что  бывает  и все
наоборот,  вопреки жизненному замыслу. И родителям приходится хоронить своих
детей,  хотя они  делать этого  не должны.  Для  родителей это  не  долг,  а
несчастье и  горе.  Такое горе, какого и злейшим врагам желать не принято. И
недаром родители почти никогда не оставляют могил своих детей, никуда от них
не  уезжая.  Даже  тогда, когда  жить  в  их близи становится  почему-нибудь
невыносимо.  Дети - уезжают от  могил  родителей, и далеко уезжают, в другие
страны, а родители - нет. Или крайне редко уезжают. Когда уж совсем деваться
некуда и мало от них что зависит.
 Конечно,  сын  не  снимал с себя  и понимал  свою  ответственность.  Но
понимать - мало и недостаточно.  А все другое было не  в его скромных силах.
Не смог он к новым требованиям и реалиям приспособиться, не смог  найти себя
и верный образ жизни на сломе эпох и формаций. Да и  не искал, упрямо твердя
"я, не  что-нибудь, между  прочим,  я ракеты  конструировал дальнего радиуса
действия,  которые  в  космос  летали,  и  чего  это   я  должен  к  реалиям
приспосабливаться  и  себя насиловать?  Реалии завтра  изменятся, и  с чем я
опять останусь? Наедине с собой".
 Единственное, что он  сейчас прикидывал - это, у кого можно будет денег
одолжить на длительный срок без  процентов.  Прикидывал,  кто из  старых его
знакомых друзей, имеющих сегодня средства и возможности,  дать способен, а к
кому  и обращаться смешно. И  выходило, что людей, на которых он мог  как-то
рассчитывать и  надеяться,  немного - не каждый второй и  не каждый пятый. И
все-таки они есть,  надежные более  или  менее люди. Что  уже хорошо в таких
условиях  и  в  такой  ситуации.  Многим  вообще  не  на  кого  надеяться  и
рассчитывать, а уж  помощи  ждать и подавно  не  от кого. Ни в какой  момент
жизни, даже в самый критический и тяжелый.
 А  когда  его  собственный сын напоминал ему, хамя, что он мог  бы, как
другие,  настоящие отцы  с  большой  буквы, зарабатывать много  или  хотя бы
достаточно денег,  чтобы давать ему на простейшие карманные расходы и на то,
чтоб  он с девушкой  сходил в  кафе поесть мороженого,  сын старика Полухина
ничего не отвечал, а шел  к родителям и  оставался  там на ночь, а если  это
была, допустим, пятница - то и на выходные дни. Иначе бы он ругался со своим
сыном и  доказывал  ему, что  не должен человек сам себя ломать из-за добычи
денег и что зарабатывать - еще не значит жить,  и что он сам  уже взрослый и
тоже  мог бы что-нибудь заработать, хотя бы на  себя, хотя  бы на  дорогу  в
институт и на  завтраки. И что другие молодые люди не клянчат у родителей на
девушек и мороженое, а работают и учатся одновременно, и ничего страшного, и
одно другому у них не мешает.

 Нет, все-таки круг  времени  старика Полухина был не совсем  правильным
кругом. И  видимость в разных точках окружности была разной.  Наихудшая -  в
том  месте,  где  хвост,  окончание, захлестывалось  за детство - за начало,
значит,  и одно время -  а  именно время детства - накладывалось на другое -
время старости  и приближения  смерти.  Здесь  старик  Полухин вообще, можно
сказать,  ничего  не  видел. Хотя,  возможно, потому  не видел,  что  в этот
конечный  временной отрезок  ничего  с  ним  и  не  происходило, а  то,  что
происходило вокруг, проскакивало сквозь старческое сознание, никак в  нем не
задерживаясь и не отражаясь. Поэтому старики и не помнят  того, что  было  с
ними вчера. Нечего им помнить - вот они и не помнят.
 А  начало, раннее  детство,  наоборот,  очень  часто  им вспоминается и
видится все лучше и  лучше, так вспоминается, как за всю жизнь не виделось и
не вспоминалось. Иногда -  вспоминается впервые. Поскольку в молодом  и ином
возрасте  человек  помнит свое детство  далеко  не  с  начала, и к  тому  же
обрывками, где перемешаны  собственно воспоминания  и рассказы родителей.  В
старости же, перед окончанием жизни, детство в мозгу часто восстанавливается
-  у  кого  в  полном  объеме,  у  кого -  в  отдельных,  но  многочисленных
подробностях.   Зачем  нужно  человеку   это   восстановление,   почему  оно
происходит? Может быть, чтобы он приблизился вплотную ко времени,  когда его
еще  не  было  на  этом  свете, а приблизившись, вошел  в  то  время  своего
несуществования там же, где из него вышел. Чтобы временной вход  совместился
с временным выходом, и они  стали бы чем-то одним.  Может быть, после  этого
приближения  и  сквозь  знакомый  выход  легче возвращаться туда,  откуда ты
пришел, туда, где тебя уже не будет. Не будет никогда.
 Или это здесь тебя  не будет? А не  вообще. Если так, то уходить должно
быть совсем легко. Поскольку тогда речь уже не об уходе, а о чем-то, похожем
на  переезд. Или  переход. Очень дальний,  но  все-таки  переход.  В  другое
пространство, другое качество, другое  физическое состояние  или измерение -
это все равно. Человеку не так важно, где быть, ему важно быть. Он, конечно,
не сразу  понимает  это,  он  к  этому  пониманию  постепенно  подступает, в
результате почти всей своей жизни. Но в конце  концов, подступает, приходит.
А придя,  он  видит,  что и  "как" быть - тоже не  столь  важно.  Он  просто
перестает принимать  это  "как"  в  расчет и во  внимание.  За редкими,  уже
упомянутыми  где-то  выше, исключениями. Когда  сквозь пелену  существования
прорывается,  допустим,  радость.  Ощущение радости.  В  остальное  время  -
одно-единственное, цельное ощущение: ровное и слабое ощущение существования.
Хотя, никакое  оно не  ровное, оно  слабеющее, то  есть  оно сходит  на нет.
Незаметно,  тихо,  но  неизбежно  сходит,  из  существования  превращаясь  в
несуществование, из бытия - в небытие.
 Естественно, что все другие, местные и локальные, ощущения ослабевают и
уходят  раньше.  Старый  человек лишается  их,  часто  доставляя  неудобства
близким и  окружающим.  Потому  что вместе с  ощущениями  он теряет - именно
теряет  - и стыд. Стыд нужен  только  тогда, когда имеет значение, как и что
думают о  человеке  другие  люди.  Старику  Полухину  давно было  совершенно
безразлично, что о нем думают, и люди для него значения не имели. Потому что
они были  вне. А все, находящееся вне - его уже не касалось. Его не касалось
и  многое из  того,  что  было  внутри него.  В нем по-прежнему  происходили
какие-то  жизненные  процессы,  но  сознание их в себе  не  запечатлевало, и
значит, они  происходили  бессознательно.  Ясно,  что стыда он  из-за  этого
безразличия  и  этой невольной  бессознательности  лишился.  Так  же,  как и
чувства  брезгливости, и многих других чувств,  свойственных  ему  ранее,  в
течение жизни. Правда,  чувства  оживают во время воспоминаний, но их нельзя
назвать   чувствами   в  полном  смысле  слова,  их  скорее  можно   назвать
воспоминаниями о чувствах, тенями чувств.
 Понятно,  что  долго  так, без  чувств, жить нельзя.  Слишком медленное
умирание  бывает так же  мучительно,  как и  слишком  медленное рождение. Но
слишком медленным оно бывает не очень часто. И без чувств  живут недолго. До
тех  пор,  пока не уйдут  все -  даже самые сильные - чувства. По-настоящему
сильные, а не те, которые сильными  считаются  по  недоразумению. То есть не
пресловутая любовь здесь  имеется в виду,  а, скажем, боль. Раковые больные,
страдавшие  от  страшной,  невыносимой  боли,  перед  смертью  перестают  ее
чувствовать. Им  кажется,  что  наступает  облегчение и  улучшение, что боль
уходит  от них.  А  это  не  боль  уходит. Уходит  последняя  способность  -
способность чувствовать.

 Жена переносила все это как обыкновенную неизбежность. Она терпела и на
судьбу  в основном не  жаловалась. Будучи всего  на три года  моложе старика
Полухина, жена нормально видела, слышала и соображала, устойчиво двигалась -
и  по дому, и за  его  стенами,  и  на  любые  расстояния.  И  ухаживала  за
полубесчувственным  стариком тоже, конечно, она. Потому  что а кому еще было
за ним ухаживать? Сын с внуком жил отдельно, причем без жены. У него хватало
забот  и  домашней работы, и  всего,  как  говорится,  хорошего.  Он  у  них
получился невезучий и неудачный  -  сын. Или, может быть - неудачливый.  Так
вроде  во  всем  обыкновенный и не  хуже других,  но -  без удачи.  В  песне
когда-то пели  на всю страну "а  любовь прошла  стороной",  у  сына стороной
прошла не только любовь, но и удача. Хотя  и любовь - тоже. Любовь прошла, а
плод, как говорится, остался. Теперь он еще - плод, в смысле - обвиняет сына
в том, что рос без матери, и материнской ласки недополучил. Говорит:
 - Ну что ты, не мог ее удержать?
 - Не мог, - отвечает ему сын старика Полухина.
 Он не в состоянии доступно растолковать это сыну, так доступно, чтоб он
поверил. Он знает, что никто и ничто бы ее не удержало. И что она уходила не
от,  она уходила к.  Сначала ушла  к  нему, потом - к другому. Она все время
уходила куда-то, всю  жизнь уходила. И всю жизнь  именно так  -  к  кому-то,
куда-то, а не откуда-то и от кого-то. Хоть в этом она была абсолютно, на сто
процентов, права. Уходить только так и надо: не от кого-чего, а к кому-чему.
 Но  ничего  этого  он  упорно  не говорит своему  сыну, он  говорит ему
только:
 - Не мог.
 - А может, ты и не пытался? - не отстает от него сын.
 - Может, и не пытался.
 Примерно  те же  слова говорит  жена  старику  Полухину,  когда  с  ним
случается неприятность.
 - Ты что,  не  мог  удержаться, -  говорит  жена.  - Или,  может, ты не
пытался? Зачем тебе пытаться, не ты ж убираешь, а я.
 Старик ничего  ей  не отвечает. Он  стоит  на  полпути к туалету  и  не
двигается.  И жена  стаскивает с  него одежду,  бросает ее  в ведро,  самого
старика ставит в большую миску и моет его мыльной губкой. Потом она заливает
испачканную одежду водой  и  воду  сливает  в  унитаз,  заливает и  сливает.
Несколько  раз. Чтобы не так противно было стирать. Старик в это  время тупо
сидит без штанов  в кресле  или лежит в забытьи  на постели. Жена,  закончив
стирку и развесив все на балконе, приходит, вынимает из комода чистые трусы,
из шкафа чистые штаны и одевает молчащего неподвижного  старика. Он никак не
участвует в одевании - не  мешает и не помогает. Потому  что он вообще ни  в
чем уже не  участвует. Он, как говорится, тянет. Тянет давно. И много ли еще
протянет, неясно.  Для  его  состояния  здоро