пожелав  всего  самого-самого  наилучшего,   и
преподнесли ей разные полезные подарки и сувениры на память. И они говорили,
что выглядит Даша для  своих двадцати девяти лет и второй группы прекрасно и
восхитительно  и на голову лучше  всех, присутствующих здесь дам. А Сергеев,
хотя и пришел с Леной, ничего Даше на этот счет не сказал, а пожал  ей руку,
как мужчина мужчине, и сел самым первым за стол, поближе к мясному салату.
 И  вечер  дня  рождения  Даши  прошел от  начала  и  до  конца в теплой
дружеской обстановке  взаимопонимания. И все приглашенные и  пришедшие гости
пили и ели за ее этот знаменательный день и  за здоровье, и за окончательное
и полное выздоровление от всех возможных болезней  и операций. И за здоровье
покойной комсомольской  организации имени Ленина тоже они выпили для смеху и
закусили,  потому  что  Даша в  один  и  тот же  день с ней  имела  честь  и
неосторожность родиться на свет.
 И  чем дальше, тем веселее и  непринужденнее,  и шумнее  становилось за
столом  и вокруг него.  И Вовик с чувством юмора описывал  свои  необычайные
приключения в экспедиции, и его с интересом слушали, и одновременно смотрели
телевизор,  и разговаривали,  и  не  уставали  закусывать,  а учитель танцев
приглашал кивком головы женщин  на  танец  и танцевал  с ними,  со всеми  по
очереди, вальсы, мазурки и полонезы - как на балу.
 А  под самый  уже  занавес  праздника, когда  неумолимо  подошло  время
расставания и гости оделись и обулись, и сбились в прихожей в кучу, и кто-то
запел "к сожаленью, день рожденья только раз в  году", Вовик наполнил бокалы
недопитыми спиртными  напитками  без разбору и сказал в  качестве  мажорного
заключительного аккорда общий тост:
 - Желаю, - сказал он, - всем счастья в жизни.
 А молчаливый Сергеев добавил:
 - И хорошей большой любви.
 И  гости выпили за эти добрые и душевные пожелания до дна без  остатка,
осушив и разбив бокалы, и поздравили  в последний раз виновницу кончившегося
торжества Дашу, и расцеловали ее на прощание в обе щеки и в губы, и в лоб, и
пошли по своим домам кто куда и своей дорогой, а Вовик и Даша остались.

 Семь минут

 А Елена,  она каждое буквально  утро просыпалась  со  звоном будильника
"Слава" и думала:  "Неужели ж так и проживу я  до смерти?" - и она,  лежа на
спине, поворачивала  голову вправо  и  видела  затылок, и голую спину, и зад
своего учителя танцев. Всегда  она  их видела, если лежа поворачивала голову
вправо, потому  что  учитель  всегда стоял там, перед  зеркалом,  в трусах и
разглядывал  и  изучал  свое  тело.  И он  внимательно себя  ощупывал, чтобы
удостовериться  лишний  раз  в  твердости и  упругости своих мышц  на руках,
ногах, на брюшном  прессе и на груди. И  когда Елена поворачивала голову  на
подушке вправо, он у нее спрашивал:
 - Ты как считаешь,  у меня фигура не начала  портиться под воздействием
возрастных явлений?
 А Елена говорила:
 - Фигура гниет с головы.
 А он говорил:
 - Что?
 А она:
 - Нет, - говорила, - не начала.
 И она вставала, откинув с себя одеяло в сторону стены, и шла  в туалет,
потом  в ванную, а оттуда, конечно,  в кухню - готовить  какой-нибудь легкий
завтрак.  А муж  тем  же  временем  делал зарядку с  гантелями  весом  шесть
килограмм и повторял ее маршрут, и входил к завтраку в кухню порхающим шагом
танцора.  И Елена опять думала, видя его глаза,  нос  и рот:  "Нет, неужели,
правда, так свой век и проживу, без существенных изменений и дополнений?"
 А  позавтракав, посуду  она не мыла, оставляя  ее  на  потом, на  после
работы, в мойке или же на кухонном столе, и красила на лице  глаза и губы, и
одевалась быстро, но старательно, и говорила мужу, который сидел в это время
в туалете  во  второй раз за утро,  "до  свидания", и , услышав его ответное
"целую", уходила из дома на работу. И она шла на остановку троллейбуса ровно
семь минут, и эти  семь минут и были  лучшими минутами во все дни ее  жизни.
Потому что  уже не было с ней поблизости мужа,  которого Елена, если  честно
говорить и откровенно, тихо ненавидела, и еще не было забитого до последнего
предела  троллейбуса,  в который  нужно  будет как-то исхитриться  влезть  и
как-то в нем доехать  до  места,  не переломав себе ребра, и суметь из  него
выбраться на нужной остановке. И работы тоже еще не было в эти семь минут, и
до нее, до работы, оставалось полчаса минимум.
 А  работала она, Елена,  заведующей медпунктом на мехзаводе. И конечно,
весь рабочий день какая-нибудь обязательно грязь, и кровь, и гной были у нее
перед глазами неотступно  и неотвратимо. Какие-нибудь  пальцы  отдавленные и
поломанные, и раздробленные, то на руках, то на ногах -  постоянно,  и к ним
она давно привыкла, и в  расчет не брала,  и  работой их  даже не считала, а
бывало в ее практике,  что и руку, к примеру, наматывало  на фрезу  станка и
вырывало из плеча с мясом и вместе  с рукавом фуфайки, или еще что-нибудь  к
этому близкое и похожее бывало, так как рук на их мехзаводе много калечило и
ломало и ног много - не меньше, чем рук.  И все это, конечно, к ней медпункт
поступало  на  первичную  санобработку  и  оказание  неотложной  медицинской
помощи,  как  все  равно  на  фронте.  И  одеты были  эти  травмированные  и
искалеченные металлом  рабочие  люди в  промасленные и  пропотевшие  сто раз
насквозь спецовки, и от них так тяжело пахло, что  хоть выноси всех святых и
беги куда глаза  глядят. И  она возилась в этих рваных  и мятых,  и  грязных
ранах и  как-то  их чистила и  обезболивала,  пока  не  приезжала  вызванная
"скорая помощь" и  не  увозила потерпевших  к  месту прохождения дальнейшего
лечения. И делала все это она сама, так как других врачей у нее на медпункте
не было и не полагалось по штату, а были только  медсестры и фельдшер, а они
перевязку повторную или  укол  сделать  еще  с грехом  пополам могли или там
температуру  измерить, а  больше ничего  не  могли и  не  умели.  Правда,  в
последние  два, считай,  года  работала  у  нее  одна  медсестра  и  высокой
квалификации, по образованию  врач. То  есть как  работала? Ее Елена своими,
можно сказать, зубами к себе выгрызла в медпункт из стальцеха. Ее на "химию"
к  ним на  завод  определили по суду. А Елена увидела ее  в  робе и в земле,
черную, и говорит:
 - Сонь, это ты или не ты?
 А Соня говорит:
 - Я.
 А Елена говорит:
 - Ты что тут делаешь?
 А она:
 - Работаю.
 Ну  и рассказала она Елене,  что  ее на  "химию",  значит, к  ним  сюда
сослали. Из города  Кривого  Рога.  Она  там после  окончания  института  по
распределению работала и так  и осталась  на  жительство, осела,  а акушерка
пьяная  на  ее  дежурстве ночью  роженице  кровь  влила  иногруппную. И  та,
конечно, скончалась, как и следовало ожидать.
 -  Ну и вот  "химию", слава  Богу, -  сказала, - мне дали,  принимая во
внимание смягчающие мою вину обстоятельства. Два года.
 А Елена сказала:
 - А я, как  пришла сюда, в медпункт, после диплома, так и  прозябаю тут
без движения и перспективы.
 И она пошла к директору завода и ее, Соню, к себе в медпункт медсестрой
вытребовала и  выпросила - потому что учились они с ней на одном факультете,
на  лечебном.  А  он,  директор,  понятно, не  хотел  на  это противоправное
нарушение закона идти, но Елена своего добилась. И Соня осталась в стальцехе
числиться для отвода глаз  милиции, на земледелке, а работать  у  нее стала,
медсестрой.  А муж и ребенок  Сони в  городе Кривом Роге продолжали жить, на
прежнем  месте, и  два  раза  в месяц приезжали к ней  на  свидания.  И Соня
говорила:
 - Отбуду срок свой судебный , и все. Уедем.
 И Елена ей отвечала, что, конечно, тебе хорошо. А мне что делать и куда
уезжать?
 И Соня говорила:
 - Не знаю.
 А Елена, она не зря и не голословно Соне завидовала белой завистью, так
как она от своего учителя  точно бы уехала. Хоть и в Израиль.  Потому что не
может ведь нормальная и обыкновенная женщина жить всю  свою жизнь с учителем
танцев. А он же не только учителем был, он же и сам  танцевал и  в конкурсах
бальных участвовал, занимая в них призовые  места с вручением  поощрительных
грамот.  И в городских конкурсах участвовал, и в областных. И говорил, что я
не  учитель  по  своему призванию,  я  артист. И на этом,  значит, основании
устраивал он  репетиции  по вечерам  дома  и  разучивал  свои вечные танцы и
отдельные  движения  из  них  со стулом  вместо  женщины,  говоря,  что  для
достижения заоблачных вершин мастерства дневных репетиций в клубе ему мало и
недостаточно. И Елена ему скажет  иногда,  не стерпев,  когда совсем то есть
уже ей невмоготу, что устала я, как собака, и кончай свои ужимки и прыжки, а
он:
 -  Артист, - говорит, - обязан работать  над собой всегда  и везде  над
собой неутомимо и до седьмого пота.
 И  к этому всему он  ее на конкурсы таскал  за  собой,  на все, в каких
принимал участие.
 - И ты, - говорил, -  как жена артиста,  должна жить моими  творческими
планами и интересами и делить со мной наравне все мои взлеты и падения.
 И Елена ходила  на  эти  его  конкурсные состязания  и сидела  в пустых
спортивных залах, зевая под вальсы, и падеспани, и мазурки, и прикрывала рот
обеими руками по  очереди. И все чаще Елена удивлялась, что, ну как это меня
угораздило замужем за ним оказаться - уму непостижимо.
 А изменила она ему  за все их долгие годы жизни всего-навсего один раз.
Ну или, точнее, не один раз, а с одним-единственным мужчиной, и было это Бог
знает уже как давно.  А он, мужчина этот,  слесарем  простым у них на заводе
работал, и пришел он к ней на медпункт, и напарника своего привел. И:
 - Вот,  - говорит, - напарник мой, Михайлов, палец сломал, а в медпункт
идти отказывается. Так я его, - говорит, - привел с применением силы.
 И Елена сделала все положенное этому напарнику и направление на рентген
выписала, и  он, Михайлов то есть, из медпункта ушел, а тот, второй, остался
и говорит:
 - Меня Жорой зовут. Георгием. А вас?
 А она говорит:
 - Врач Орлова.
 - А вы, - он спрашивает, - когда работу заканчиваете?
 А она говорит:
 - В полчетвертого.
 И  они,  конечно,  с  работы  вместе  ушли.  Он ее  на остановке  стоял
дожидался  и в пиццерию предложил ей зайти,  посидеть. А потом,  в пиццерии,
говорит:
 - У меня, - говорит, - жены сейчас  нету дома,  так, может, мы  поймаем
момент и птицу счастья?
 И Елена сказала ему:
 -  Поймаем, - тем более что учитель ее в это самое время готовил себя к
участию в ответственном конкурсе в паре с новой партнершей, и танцевал дни и
ночи напролет в паре с ней и со стулом, и ничего, вокруг него происходящего,
не замечал и не принимал к сведению.
 И они стали к нему, к Жоре, ходить  каждый день, в  семейное общежитие.
Сперва он  шел, отдельно.  А потом она за ним следом,  но  с  промежутком во
времени. А жена  его лежала тогда  в больнице, на сохранении, а потом, когда
вышла она из больницы, на квартиру они ходили к кому-то. Жора говорил:
 - Друга это моего квартира, прессовщика шестого разряда.
 И  он,  этот друг, уступал им,  значит, свою  квартиру  на определенное
время суток,  и  они использовали ее в  свое  удовольствие  и с  максимально
возможной  отдачей. И Елена от Жоры сразу почти и забеременела, и аборт себе
сделала. А когда Жора ее бросил и променял  на другую,  новую женщину, опять
поплыла  Елена  по воле волн,  не  барахтаясь  и  не  оказывая сопротивления
мирному течению своей жизни. И опять по утрам она поворачивала вправо голову
на подушке и видела голую спину учителя, и опять она ездила на работу в свой
медпункт  на  троллейбусе  и  там трудилась, а  вечером учитель  танцевал со
стулом по  квартире,  аккомпанируя себе  на  губах.  Ну  и  на  конкурсы  ее
по-прежнему он водил, и она мерзла и стыла в гулких пустых спортзалах. И она
сбегала, используя любую возможность, от своего учителя к  Стеше, к  подруге
своей,  или к вдове Жоры Лене, уколы делать  ее ребенку, тоже Жоре, или куда
угодно она сбегала, лишь бы поменьше  с ним соприкасаться  и  не видеть  его
танцев и его самого. А  он,  если задерживалась она, обзванивал всех  подряд
знакомых и ее где-нибудь отыскивал, и говорил:
 - Аленушка, а я тут тебя заждался.
 И опять остались у Елены те ее семь минут дороги от дома и до остановки
троллейбуса,  когда  чувствовала  она  себя не отвратительно. И после  Жоры,
после того, как он ее бросил, не было у Елены ни одного мужчины постороннего
для души, и не проявляли они к ней как к женщине никакого  видимого интереса
и влечения  не испытывали. А самого Жору потом,  года через  четыре после их
отношений, на  заводе убило. И Елену вызвали в цех, сказав, что там человека
убило,  и она пошла в этот  цех и увидела  мертвого  Жору.  И она  как  врач
констатировала смерть, и закрыла ему глаза рукой, и придержала веки, чтоб не
открывались они  больше, и наговорила каких-то  грубых и несправедливых слов
его напарнику.
 И принесли  из медпункта носилки и белую простыню,  и положили  Жору на
носилки, и накрыли его этой простыней,  а его мертвые ноги в больших рабочих
ботинках  остались  из-под  нее  торчать.  И  он лежал  так, накрытым,  три,
наверно,  часа, пока  не  увезли его наконец  в  морг  районной  больницы. А
напарника его,  Михайлова, которому  наговорила она чего-то вгорячах, видела
Елена потом  в  туалете, в женском, и  со шваброй в руках.  Они  с  конкурса
какого-то, где учитель участвовал, но не победил, возвращались, вечером уже,
поздно, и  шли по  улицам  города пешком, чтоб троллейбуса не ждать  невесть
сколько,  ну  и идут, а учитель  не идет,  а в такт  шагам пританцовывает. И
Елена ему сказала:
 - Ты хоть на улице, - говорит, - можешь не танцевать?
 А он говорит:
 - Я не танцую, а в туалет хочу.
 И они зашли в первый же попавшийся на их пути туалет, учитель в мужской
зашел, а она  в женский. И вот зашла она, а  там, внутри, этот напарник Жоры
покойного уборку делает. И он сразу же, как только увидел, что кто-то вошел,
ушел со шваброй на улицу, а ее он не узнал,  потому что и  не посмотрел в ее
сторону  и  глаз  от  пола не  поднял. А еще  позже, спустя  время  какое-то
короткое,  Елена  его фотографию в газете городской увидела. И там писалось,
что он, Михайлов, без вести пропал. И  Елена позвонила Стеше, подруге своей,
которая у них в заводской столовой производством заведовала и тоже с Жорой в
связи  состояла  перед его смертью, и  сказала  ей, что  в  газете Михайлова
разыскивают. А Стеша посмотрела газету и говорит:
 - Ну?
 А Елена говорит:
 - Что ну? Это напарник Жоры покойного. И я, - говорит, - его в  туалете
видела, в женском. Полы он там мыл шваброй.
 А Стеша ей говорит:
 - И что ты хочешь?
 - Ну, может, - Елена говорит, - позвонить? По телефонам этим указанным?
 И Стеша сказала:
 - Звони. Но я бы, - сказала, - не стала, - и: - Может, он, - говорит, -
от жены или от алиментов скрывается. Или, допустим, от ментов. Мало ли?
 И  Елена  не  позвонила  никуда  и ничего не сообщила  по тем  газетным
телефонам, но захотелось ей непреодолимо еще хоть  раз его, Михайлова этого,
повидать, чтоб расспросить его и узнать, почему его разыскивают через газету
и  кто разыскивает. И еще одно  нужно  было  ей выяснить  -  как  попал  он,
Михайлов,  в  туалет  со  шваброй,  по  стечению  неблагоприятных  жизненных
обстоятельств  или  по  собственному   желанию  и  выбору,  или,  может,  по
каким-нибудь другим мотивам  и побуждениям. И она заходит  в тот туалет  при
всяком  удобном  случае три  уже  года подряд и никакого Михайлова в нем  не
находит  и  не встречает, как будто  он и действительно исчез с лица земли и
пропал без вести.
 А живет она, Елена, все так же - безмятежно и без  ощущения вкуса своей
жизни.  Живет и работает.  И не случается у нее в процессе жизни  ничего. Ни
веселья никакого не случается особого, ни горя.  То есть совсем ничего у нее
не  случается и не происходит. И она  думает, что у всех вот  случается хоть
что-нибудь - хоть  болезнь, а у  нее почему-то нет,  не случается  ничего  и
идет, значит, все по-старому. И учитель танцев стоит перед зеркалом по утрам
и  туалет посещает дважды, добиваясь наилучшей очистки организма от шлаков и
ядов, а  днями она работает  не  покладая рук на  заводском медпункте,  а по
вечерам танцует ее  учитель свои бальные  танцы со стулом и оттачивает новые
па и другие трюки, и действует ей на нервы в различных танцевальных ритмах -
то в ритме вальса, то самбы, а то  в ритме польки-бабочки. И она просыпается
по утрам со звонком будильника и думает: "Неужели приехали?" - и она говорит
себе, что не будет поворачивать голову вправо, а у нее  ничего не получается
и  не выходит,  потому что  голова  поворачивается  сама,  перекатываясь  по
плоской подушке.

 Зубы и мосты

 В  первый  раз  зубы  себе  Компаниец  вставил  сравнительно  быстро  и
безболезненно  - без  каких-нибудь трудностей  и проблем.  Поехал  по старой
памяти  к  Марку Мойсеичу и вставил. Потому  что  теперь  с этим делом стало
хорошо  и  просто,  и никаких особых знакомств  и ничего такого не требуется
иметь. Плати деньги и вставляй любые зубы,  какие тебе к лицу и по сердцу. А
к  Марку  Мойсеичу  он,  Компаниец,  обратился,  потому  что  знал  уже  его
незаурядные способности и был в нем уверен, как в самом себе. И Марк Мойсеич
осмотрел полость рта Компанийца и направил  его к другому доктору, тут же, в
поликлинике,  чтоб  он  ему  кое-что там, во  рту, из оставшегося подлечил и
запломбировал  и укрепил  десны. Санацию,  другими словами, чтоб произвел по
всем правилам. И Компаниец стал ездить к нему, к  этому врачу,  каждый божий
день, как на работу. А на работу он в это время не  ездил. Позвонил только и
сказал, что на весь период его отсутствия  исполняющим обязанности директора
назначает  он Рындича, своего заместителя.  Так  как,  подумал,  все одно же
никого  другого нет в фирме, а дело пострадать не должно и  не  имеет права,
пока будет  он без зубов жить  и новые себе вставлять. А до  того  не  хотел
Компаниец на работе появляться. Чтоб не  видели его подчиненные сотрудники в
нынешнем плачевном виде. И он  ,  конечно, понимал, что  все будут говорить,
Рындич, мол, ему зубы высадил  принародно и ни за что, а он его заместителем
оставил, но решил - пусть говорят до поры, а там видно будет, что к чему.
 И секретарша  сказала, что  все ему, Рындичу,  передаст  в  точности  и
дословно.  И  Компаниец  весь  без  остатка  отдался  восстановлению  своего
внешнего  привычного облика, то есть лечению  и протезированию зубов. Взамен
выбитых.  И, конечно, душа  у  него побаливала и саднила -  как там без него
развиваются дела фирмы, но все равно он туда не появлялся, а ездил из дому в
поликлинику, а из поликлиники - обратно домой. И больше никуда не ездил и не
ходил, а  Майе,  женщине  своей  постоянной,  даже  и не звонил. Потому  что
куда-нибудь выйти с ней на люди он не мог без зубов, и ей самой показываться
таким красавцем  расписанным  не  было у  него никакого желания. И  он сидел
дома,  в четырех стенах,  и питался  разваренными супами  и  кашами, которые
варила ему жена, и  читал  спортивную  периодическую печать,  и смотрел  все
подряд  по  телевизору.  А  по утрам  ездил  в  поликлинику.  И раз  там,  в
поликлинике, встретил  он женщину, сестру этого  погибшего рабочего Ярченко,
которого  на мехзаводе убило  и за которого его, Компанийца, с  завода тогда
уволили, принеся в жертву как  виновника и главного,  можно сказать, убийцу.
Правда, он ее не узнал в лицо,  а она его  узнала с первого взгляда.  Хоть и
без зубов он был и виделись они с ней черт знает когда и фактически мельком.
Узнала и  заговорила, как будто со старым знакомым.  Он  ждал, пока его врач
занят  был  другим, предыдущим  пациентом, а она  тоже в очереди у  кабинета
сидела, зубы вырывать. И она с ним заговорила.
 - Вы, - говорит, - меня не узнаете?
 А Компаниец говорит:
 - Нет, не узнаю.
 А она говорит:
 -  Сестра я Ярченко. Даша.  Помните? Вы деньги еще от  завода привозили
семье покойного и мне вручали. Материальную  помощь