икторвиле  есть  рентгеновский  кабинет  и  небольшая клиника. А
миссис Потер не откажется туда позвонить и предупредить о нашем приезде.
     -  Конечно,  миссис  Келлог! - согласилась лавочница.- И я берусь также
сообщить о несчастном случае его родителям.
     -  Вы  хотите  послать к ним человека? Не забывайте, что через два часа
будет совсем темно.
     -  А  световые  сигналы?  -  весело воскликнула она. - Дайте только мне
подняться  на  гору,  вот  на  эту  скалу  у  хижины, я возьму фонарь, и, уж
поверьте, мы со стариком сумеем договориться.
     - По-моему, она права,- подтвердил Майк.
     -  Еще бы! - подхватила миссис Потер. - Не забывайте, я и сама с гор, и
предки мои были горцами!
     Она  засмеялась,-  я  не  удивилась, я поняла, что ей просто необходима
разрядка.


     Норману,  Майку  и  мне  долго  пришлось  пробыть  в  пути.  Вплоть  до
небольшого  озера  Болдуин  мы  катили,  не  боясь  ухабов. Снегоочиститель,
освобождая  дорогу,  не достигал земли и оставлял после себя ледяную трассу,
такую  же  гладкую,  как  два  вертикальных  снеговых вала по обеим сторонам
шоссе.  Мы ехали, таким образом, как бы по алебастровой траншее, вбиравшей в
себя предзакатный свет.
     Я  не  села, как обычно, в кабинку рядом с Норманом. Позади его сиденья
было  свободное  пространство,  так  как  из  грузовичка  вынули  скамейки и
приспособили  его  для  перевозки  материалов;  я  велела внести туда тюфяк,
наложила  на  ногу  моего  маленького  пациента  импровизированную шину, что
немного  облегчило  его  страдания. Усевшись подле мальчика прямо на полу, я
крепко держала между колен керосиновую печку.
     Когда  мы  миновали  перевал, Норман остановил машину - уже давала себя
чувствовать смена давления.
     - Посмотрите, - сказал мне Норман.
     Начиналось  обычное  чудо.  Из  одного мира мы попадали в другой. Внизу
расстилалась  пустыня,  и  казалось  почти  невероятным,  что  она лежит так
глубоко  под  нами  и так далеко от нас. Последние отблески заката заполняли
все  пространство  рыжей  пылью;  клубами  собирался  туман;  он  густел  на
горизонте,  становился  на  наших  глазах  плотной, непроницаемой завесой, а
совсем  вдали  лиловатые  горы  вздымали  свои  вершины  над  этой жемчужной
дымкой,  омывавшей  их,  как  море  омывает  острова.  Ни  звука.  Ничто  не
шелохнется.  На  западе,  там, где шла дорога на Кэджон, край небосклона еще
пестрел  яркими  красками,  смешавшимися  в неподвижный, без единого облачка
спектр.  Мне  почудилось,  что  день  медлит,  колеблется  перейти  в  ночь,
цепляется за эту минуту, достойную этой шири, достойную длиться бесконечно.
     Быть  может,  никогда,  даже  в наиболее интимные минуты, я не была так
близка  к  Норману.  Никогда,  быть может, я не была счастливее, чем на краю
вот  этой  дороги,  сидя, скорчившись, вот в этой машине, держа в одной руке
ручку  моего  пациента и опершись другой на плечо моего друга, чтобы удобнее
было  глядеть  в  окошко.  Норман протер стекло ладонью, и я осмотрелась. На
сердце   у   меня  теснилась  грусть,  которая  у  некоторых  женщин  служит
свидетельством  счастья,  и  подымается  она  из самых потаенных глубин, как
первое  предостережение.  И  я  тоже  переживала  тогда  минуты равновесия и
умиротворенности, которые никогда не возвратятся.
     Пора   было,   однако,   ехать  дальше.  Мы  уже  привыкли  к  разности
атмосферного  давления,  да и состояние Майка не позволяло нам мешкать здесь
без толку.
     Мы   стали  спускаться  к  пустыне.  Недолговечные  лупинусы,  вербены,
оранжевые  маки  -  весенний  ее  убор  – облетели, и только сухие стебельки
покрывали  сейчас  спящую  землю. А мы уже начали чувствовать тепло, веявшее
из  ее  недр. Приближение ночи запаздывало здесь на целый час по сравнению с
высокогорной  долиной,  откуда  мы  спускались.  Мы  променяли  наши снега и
секвои  на  гальку  и  кактусы,  на  юкку,  которые  только сумрак мешал нам
различить отсюда.
     Ехали  мы  теперь  медленно:  дорога,  шедшая  по непроезжей местности,
стала  труднее,  ухабистее;  шла  она  по  самому краю обрыва. Еще несколько
остановок  -  Норман  методически тормозил машину на обычных местах,- и форд
достиг равнины. Наконец, уже ночью мы прибыли в Викторвиль.
     Когда   мальчику   сделали   рентгеновский  снимок,  перевязали  его  и
поместили  в  клинику,  я  позвонила  миссис  Потер,  чтобы сообщить ей наши
новости.  Как  я  и  предполагала,  все семейство Майка в полном составе уже
собралось  у  лавочницы.  Я  сообщила  отцу  все  наиболее  важные  детали и
наиболее  существенные  сведения;  потом  меня  захотела  поблагодарить мать
Майка.  Она  раз  двадцать  называла  меня  honey, что в переводе - означает
просто  мед,  но  в  подобных  случаях и по-американски звучит совсем иначе,
гораздо прочувствованнее.
     После  чего  Норман  объявил,  что  умирает  с  голоду. Для телефонного
разговора  с  миссис Потер я зашла в кафетерий; Норман тут же занял столик и
с  апломбом  заказал  две порции окорока. Нам их принесли с пылу с жару, они
блестели,  как  лакированные,  были  украшены  каждая ломтиком ананаса, а на
ломтике   лежала   еще  ложка  творога.  Жесткий  окорок  сперва  упорно  не
поддавался ножу, затем зубам; но все мне показалось чудесным.
     Когда  мы  закончили  трапезу,  было  уже  более десяти. Я сказала, что
слишком  утомлена,  чтобы  возвращаться  ночью  в Биг Бэр, но усталость была
лишь  предлогом.  Мне хотелось как можно дальше отодвинуть минуту возврата к
нашей  повседневной  жизни.  Мне хотелось продлить, растянуть отпущенные мне
мгновения.
     В  отеле  Андерсона нам дали комнату на третьем этаже. Я открыла окно и
оперлась  на  подоконник.  Окно  выходило  в сторону наших гор, неразличимых
сейчас  во  мраке. У моих ног лежал обычный бульвар маленького американского
городка,  по обе стороны которого стояли двухэтажные домики, а вдоль главной
аллеи  тянулись  электрические  лампионы  и  дикие  груши. Верхушки деревьев
подымались  к  самому  нашему  окну;  их  легкая,  освещенная  снизу  листва
трепетала на расстоянии вы* тянутой руки.
     Когда  слуга вышел, Норман приблизился ко мне и обнял меня за талию. Он
молчал.  Я  тоже.  Я  устало  опустила  голову  к  нему  на  плечо  и слегка
пододвинулась,  чтобы  лучше  чувствовать  его  руку, руку, которая обнимала
меня,  прижимала  к себе, сильную руку, которая спасла человеческую жизнь. Я
подумала,  что едва не потеряла своего друга, что жизнь его тоже была дважды
в  опасности  -  сначала  в  ледяной  воде, а потом в бунгало, где промокшая
одежда  примерзла  к  его  телу.  Он  был  обязан  своим спасением вот этому
животному  теплу,  которое сейчас передается мне и приводит меня в волнение.
Я вздрогнула у открытого окна.
     Норман  закрыл окна. Однако он не ошибся насчет моей дрожи, не приписал
ее  ночной  прохладе.  Норман,  который в известном смысле проявлял излишнюю
наивность,  Норман,  который  меньше  всего  был  распутен в любви, обладал,
однако,  непогрешимым  физическим  чутьем.  Он  легче  улавливал взгляд, чем
слово, и еще легче прикосновение, чем взгляд.
     Итак,  он  понял  меня.  И  повел  к нашей постели. Прежде чем я успела
опомниться,  я  уже  лежала  с  ним рядом. И в объятиях Нормана я, которая с
некоторых  пор  уже  не  так  остро  воспринимала  его  ласки,  вновь обрела
счастье, дарованное мне в наш первый вечер.



3

     В  Биг  Бэр  все  пошло  по-старому.  Возможно,  что  Норман  уже забыл
несчастный  случай  с  Майком  и  все  сопутствовавшие ему обстоятельства, о
которых  я  рассказала.  Но  я  знала,  что  никогда не исчезнет в моей душе
память  о  последних  часах  этого  дня;  снегопад, начавшийся через день на
наших высотах, и тот был не в силах похоронить это воспоминание.
     Однако  воспоминание  это  не  ввело  меня в обман, тот вечер ничего не
прибавил к жизни, которую мы вели с глазу на глаз и, однако же, порознь.
     Я видела все слишком ясно.
     Когда  Бинни  -  младшей  из  двух  сестер  Фарриш - посоветовали после
болезни  пожить  в  горах вплоть до окончательного выздоровления и когда она
попросила  взять  ее  к  нам  погостить, я охотно согласилась на присутствие
третьего лица.
     -  Вы  будете  у  нас  желанной  гостьей,  -  сказала  я Бинни, когда в
Сан-Бернардино зашел разговор на эту тему.
     И я не солгала ни ей, ни себе.
     Семнадцатилетняя  Бинни  принадлежала  к  числу тех юных особ, которые,
по-моему,   водятся   в  Соединенных  Штатах  роями.  Она  шла  через  жизнь
решительным  шагом,  с  безмятежным  челом,  хотя  вряд ли за ним скрывалось
многое.  В  число ее добродетелей никак уж не входила способность удивляться
чему  бы  то  ни  было;  напротив,  удивлялась  я,  видя,  что  она ко всему
подготовлена.   В   ее   распоряжении   имелась   целая   система   реакций,
действовавших  чисто  автоматически; не было, кажется, такого обстоятельства
или  события, которое могло_бы застигнуть ее врасплох. Это свидетельствовало
или  о  наличии  весьма  определенного мироощущения, или о полном отсутствии
такового.
     Проще  всего  было  поместить  Бинни  в моей комнате, что сразу вернуло
меня  ко  временам  университета  Беркли  и  нашего sorority. Норман спал на
огромной  кушетке,  подложив  под  голову  подушку  и накинув на ноги ватное
одеяло.  Часто  вечерами  я  задерживалась  у  него.  Он  ложился спать, а я
устраивалась   прямо   на   медвежьей   шкуре,  брошенной  перед  очагом.  И
прислонялась спиной к кушетке, так, чтобы Норман мог обнять меня за плечи.
     Свет  я  тушила.  Огромную  комнату  освещали  только  трепетные язычки
пламени.  Я  смотрела,  смотрела  не  отрываясь на багровое зарево, покуда у
меня   не   начинали   слезиться   глаза;  от  нестерпимого  жара  меня  всю
размаривало,   голова,   ноги,   руки   -   все  тело  наливалось  тяжестью.
Обуглившимся  концом  палки  -  я  выбирала ее из дерева той породы, которое
почти   не   горит,   -  я,  как  кочергой,  ворошила  уголья.  Возможно,  я
рассчитывала  приручить  огонь. Возможно, надеялась, как надеялись некогда в
старину,  превратить  его  в  доброго  союзника, который защитит нас, меня и
моего  индейца,  отгонит  от нашего порога злых духов и убережет от грядущих
бед.
     Но   пламя  не  обладало  свойством  разгонять  меланхолию;  она  смело
переступала  через заколдованный круг и подбиралась к нам. Я хранила упорное
молчание,  опасаясь  нарушить чары, равно как опасалась убедиться в том, что
Норман  уже заснул. Я чувствовала, как его рука все тяжелее опирается на мое
плечо.  Я  не  оборачивалась,  стремясь  продлить  очарование,  уверить себя
самое, что он не мог оставить меня в одиночестве так быстро.
     И это тоже были хорошие минуты.
     Иной  раз  я  сама  начинала  дремать, опьяненная жарой и грезами. Меня
будил   холод:   в  очаге  догорали  два-три  последних  полена,  и  Норман,
погруженный  в  пучину  сна, бессознательно убирал руку с моего плеча, чтобы
спрятать   ее   под  одеяло.  Я  подымалась  с  полу  с  затекшими  членами,
подкладывала  в  камин  еще полена три и уходила от этого остывшего огня, от
этого  Норова,  отторгнутого от меня сном, бросив на него прощальный взгляд,
чувствуя, как щемит сердце.
     Я   шла   в   свою   комнату,   где  Бинни  -  еще  одна  разновидность
очеловеченного  животного  - была погружена в такой же крепкий сон. Открывая
двери  и  зажигая свет, я всякий раз рисковала ее разбудить, услышать вопрос
о  том, который теперь час; но я не рисковала услышать шутки по поводу моего
столь  позднего  возвращения.  Уже  давно  я перестала надеяться, что у тех,
среди кого я живу, может возникнуть даже тень задней мысли.
     Но  сама  я американизировалась еще не до такой степени, чтобы походить
на  них в этом отношении. Происшедшее в скором времени недоразумение - яркое
тому доказательство.
     В  тот  день Норману надо было отправиться по делам в Сан-Бернардино, и
Бинни,  обрадовавшись  случаю  нарушить  монотонный ход жизни, а также желая
похвастаться  перед  родителями  своим  цветущим видом, попросила взять ее с
собой.  Меня  удерживали в бунгало каждодневные дела; одиночество, которое я
любовно  взращивала во Франции, и в Америке было мне мило. Мне казалось, что
в   эти  часы  одиночества  мне  снова  становится  близка  другая  девушка,
непохожая  на их Эгннс; и эти возвраты прошлого с каждым разом были для меня
все менее неприятны.
     Дни  становились  длиннее.  Когда  я  покончила  с домашними делами, до
захода  солнца  в  моем  распоряжении  оставалось  еще  два  свободных часа.
Позвонив  по  телефону  Фарришам,  я узнала, что к ним только что заезжал за
Бинни Норман; я решила пойти пешком им навстречу.
     Я  шла  и  шла  по  шоссе,  очищенному снегоочистителем. Машин почти не
было,  и  наш  форд  тоже не показывался. Я добралась до плотины, замыкавшей
озеро  с  запада,  а его все не было. Дорогу через Рэдлендс занесло снегом и
Норман  мог вернуться в Бит Бэр только через Сити Крик Роуд, где я как раз и
находилась.
     Прежде  чем  пуститься  в  дальнейший путь, на что я, впрочем, не сразу
отважилась,  я  присела  на парапет, отгораживавший дорогу от шлюзов. Позади
меня  лежал  овраг;  по  ту  сторону  шоссе,  почти  напротив, озеро, как бы
вознесенное  над  естественным  ложем  всей  своей промерзшей до дна массой,
блистало   ледяным  зеркалом,  припорошенным  снегом.  Толстые  бурые  ветви
деревьев,  росших  на  берегу,  подчеркивали  эту незапятнанную белизну, еще
резче оттененную на первом плане коричневыми стенами хижины.
     И только глядя на нее, на эту хижину, я вдруг поняла, где нахожусь.
     Хижину  эту поставили между шоссе и озером как раз на том месте, откуда
Биг  Бэр открывалось во всей своей шири. Гуляющие охотно посещали ее. Каждое
воскресенье  здесь  размещался со своим товаром продавец сэндвичей; и даже в
будни  эта  площадка  со  столами  и облезлыми деревянными скамьями, врытыми
прямо  в землю, с водопроводными колонками и кирпичными печурками привлекала
любителей  пикников.  Рядом специальная территория была отведена под стоянку
машин, чтобы не загромождать шоссе.
     Сейчас тут стояла только одна машина, и это был наш фордик.
     Я  сначала  не тронулась с места. Я старалась разобраться в нахлынувших
на  меня  мыслях.  Итак,  Норман  и  Бинни,  доехав  до плотины, не пожелали
продолжать  путь  в  Биг Бэр. Они поставили здесь машину, вышли из нее, сели
на  скамеечку,  скрытую  от  меня стенами хижины, и вовсе не для того, чтобы
любоваться  пейзажем, который они знали наизусть, а для того, чтобы оттянуть
возвращение  в  бунгало  и  встречу  с  той,  что  ждала  их там. Случайно я
обнаружила  их  маневр.  Обнаружила их. И если я, стараясь не шуметь, сделаю
несколько шагов вперед, я обнаружу и их предательство.


     Однако  я  не  спешила  подняться  с  парапета. Я вопрошала себя. Что я
испытывала?  Гнев,  горечь, муку? Больно ли мне? Безусловно... Но среди всех
этих  мыслей  господствовала  одна: все это вполне объяснимо, все это вполне
справедливо,  и  я  не  имею никакого права на них сердиться. Как могла я не
предвидеть  то,  что  произошло?  Неужели я живу во власти химер, раз верю в
прочность  чувств  Нормана?  Достаточно было появиться первой же girl, чтобы
все  стало  на свои места. Разве Бинни, которую случайно свела с нами судьба
не является женской особью той же расы, что и Норман?
     Я  сама  сознавала,  как  велика  разница между ними обоими и мной! И в
мгновение  ока  меня  обступило мое европейское племя, все эти мужчины и все
эти  женщины,  шагу  не  делающие  без  задней мысли, эта загадочная в своей
немоте  бабка,  этот брат, образец самообладания, эта коварная мать, вся эта
семья,  не  превзойденная  по  части  хитроумных  козней...  И  с  ними-то я
надеялась порвать? Чтобы слиться с чужой породой?.. Я уже не понимала себя.
     И  напротив,  в какой-то мере я вполне понимала Нормана. Я вовсе не так
уж  на  него  сердилась.  Твердила  себе,  что его флирт с маленькой Фарриш,
обладательницей   солидного   приданого,   в  будущем  богатой  наследницей,
возможно,  кончится свадьбой, - потом, позже, когда я устранюсь с их пути. И
для Нормана это будет замечательно.
     И  наконец  в  голове  моей  мелькнула мысль, что этот инцидент всем на
руку.
     Я  направилась  к  хижине. Пушистый снег, выпавший накануне, не скрипел
под  ногами.  Поэтому-то  я  могла  приблизиться  и,  не прибегая к позорным
хитростям,  получить  доказательства  и  сохранить превосходство. Впрочем, я
знала,  что  представляют  собой  эта  girl  и  этот  boy, они и не подумают
отпираться,  будут  вести  честную  игру.  Я  уже  слышала их голоса, еще не
различая  слов.  Сейчас  я  обогну  угол хижины, сейчас они меня увидят... И
вдруг до моего слуха долетел обрывок фразы, и я остановилась.
     -  ...самая  соблазнительная  из  всех,  кого я только встречал за свою
жизнь.
     Голос  принадлежал  Норману. Я навострила уши. Бинни отвечала ему в том
же   тоне.  Между  ними  действительно  царило  согласие,  но  иное,  чем  я
подозревала.   Норман   не  скупился  на  похвалы.  Те,  кого  я  собиралась
разоблачить, дружно превозносили меня.
     Я  слышала,  как  Норман  воспевал свое чувство ко мне, превозносил мое
обаяние  и  уж  не  помню  какие еще мои достоинства; когда он дошел до моей
порядочности,  "столь  редкой,  -  как  он  выразился,-  для  иностранки", я
бросилась бежать прочь, как воровка.
     Я  снова  очутилась  на  шоссе. Я боялась, что теперь уже они обнаружат
меня  в  неположенном  месте,  и  сердце  от  страха громко стучало у меня в
груди.  Я  бросилась  по  направлению  к Биг Бэр. Потом услышала шум машины,
ехавшей  по  моим  следам,  быстро  настигавшей меня. Я остановилась, ожидая
заслуженной кары,
     Когда  машина  догнала  меня,  я  храбро повернулась к ней лицом... Это
оказался шевроле.
     Я  подняла  руку, шофер затормозил машину, посадил меня рядом с собой и
довез до бунгало.


     Через  несколько недель Бинни достаточно поправилась, чтобы предпринять
автомобильную  поездку с сестрой и ее друзьями. Мы остались с Норманом одни.
И  тут-то  я  стала  искать  настоящего одиночества; наше одиночество вдвоем
меня тяготило.
     Не  проходило  дня  без  того,  чтобы  я  не  обнаруживала в моем друге
какой-нибудь  новой  слабости,  нового недостатка. Другими словами, я теперь
открывала  их  для  себя один за другим и без боязни называла их. С какой-то
даже  недоброй  радостью  я  чувствовала,  что  мои  глаза наконец-то широко
открылись.   Словно   после   происшествия  на  плотине  мои  несправедливые
подозрения  разом  избавили  меня  от  всех  иллюзий, освободили от излишней
терпимости,  и отныне весь этот груз стал мне не по силам. Я точно сердилась
на Нормана за то, что он не изменил мне.
     Те  самые  черты,  которые были мне особенно дороги, теперь отталкивали
меня.  Уважение,  с  каким  он  относился  к своей работе, к любому пустяку,
вышедшему  из  его рук, к этим своим рукам и своему телу, все это раздражало
меня.  Его  важность  казалась  мне  ребяческой.  В  нем  я  обнаружила даже
педантизм,  к  чему вообще сама имела склонность и старалась бороться с этим
недостатком.  Норман,  к несчастью, привык употреблять ни к селу ни к городу
научные  и  технические термины. В случае расстройства желудка он никогда не
говорил,  что  у  него  болит  живот,  а  заявлял, что нарушена деятельность
кишечника,  и  заявлял  это  с  таким  многозначительным  видом,  что  я еле
удерживалась от смеха. Короче, я разучилась понимать Америку.
     Когда  во  время  одинокой прогулки я взбиралась на откос, откуда можно
было  охватить  взглядом  бунгало,  гнездившиеся  на берег озера; или когда,
спускаясь  к  Викторвилю, видела расстилавшуюся подо мной пустыню; или когда
в  Сан-Бернардино  я ждала, сидя в машине, пока Норман закончит в банке свои