дела,  и  рассматривала  дома, дорогу, людей, - в такие минуты мне казалось,
что  все  эти картины, которым я сама приписывала объемность и глубину, были
в  действительности  лишены  этих свойств и что все вокруг меня жило и живет
лишь  в  качестве  силуэта  и фасада. Я была бессильна бороться против этого
нового  наваждения. При виде любой горы, стены, двери, человеческого профиля
я  испытывала  ощущение,  что  ни позади, ни внутри них нет ничего. Символом
страны  как бы стали мои подружки по университету Беркли, которые почтя все,
к величайшему моему изумлению, обходились вовсе без нижнего белья.
     И  одновременно  с  тем,  как  я  приходила  к  таким выводам, я горько
упрекала  себя  за  то, что прихожу к ним. Обвиняла себя за то, что поддаюсь
чисто  французским  склонностям  и недостаткам, которые и повинны в том, что
путешествуем  мы,  французы,  так  мало  и  так  нелепо,  не можем научиться
говорить  на  иностранном  языке без акцента, туго схватываем чужие мысли и,
таким образом, замкнуты на острове нашего духовного мира.
     А  потом,  когда прошло еще несколько недель, я стала менее нетерпимой.
Период  повышенной  нервозности  сменился  периодом апатии. Местные нравы, к
которым,  попав  в  Америку, я старалась приспособиться, ради любопытства, а
потом,  когда  узнала  Нормана,  из-за  любовного влечения; нравы эти, столь
ненавистные  мне  порой,  стали  теперь  моими  силою  вещей  и  силою  моей
податливости.  Я  видела  ныне  в  Биг Бэр лишь Бит Бэр и ничего больше, а в
Нормане  лишь Нормана. Я пристрастилась к детективным романам и к сигаретам,
которые  курила  с  утра  до вечера, снова стала кататься на лыжах; безбожно
забросила  кухню;  и все чаще и чаще выпадали дни, вернее ночи, когда пылкие
объятия Нормана находили во мне лишь ничтожно малый отклик.


     Наступил  конец  марта.  В одно прекрасное утро плотно слежавшийся снег
начал  подтаивать снизу. Тысячи новорожденных ручейков побежали к озеру. Вся
гора сверху донизу забормотала.
     Целую  неделю  нам пришлось шлепать по грязи. По обе стороны еще стояли
белые  стены,  но проезжавшие машины забросали их черными комьями. Солнечные
лучи пробуравили всю поверхность снега. Биг Бэр поблек.
     И  опустел.  В  Викторвильскую  пустыню,  так  же  как  и  на плантации
Сан-Бернардино,  пришла весна. Возможно, там, внизу уже начался летний сезон
на  пляжах  и  в  бассейнах.  В  пятницу  вечером  и  в  субботу утром к нам
перестали ходить машины.
     Норман  по  целым  дням  оставлял  меня  одну,  у  него  была уйма дел:
требовалось  привести  в  порядок  и  запереть  бунгало и хижины, потому что
публика  разъехалась  и  новый  наплыв ожидался лишь с наступлением июльской
жары.
     Миссис  Потер  тоже  прекратила  дела,  прикрыла свою лавку. Она решила
провести  месяц  в  Лонг  Бич,  куда  переехала  после замужества ее сестра.
Норман  предложил  довезти  ее  до  Сан-Бернардино,  где  она  пересядет  на
автобус.  Но,  когда я увидела, как он грузит в форд чемоданы нашей соседки,
когда  я  увидела  приготовления  к  этому отъезду, у меня вдруг перехватило
дыхание  и я почувствовала, что даже лицо у меня исказилось. Мне почудилось,
что  я  вижу  не  миссис  Потер,  а  другую путешественницу, другую женщину,
готовую дезертировать.
     - Боюсь... боюсь, я не смогу вас проводить, - пробормотала я.
     - Ой, правда? - удивилась миссис Потер. - Очень жаль.
     - Вы себя неважно чувствуете? - спросил Норман.
     - Не особенно хорошо. Но...
     Я  смотрела, как исчезают в грузовичке чемоданы, я смотрела, как миссис
Потер  устраивалась  на  переднем  сиденье, где я десятки раз сидела рядом с
Норманом.
     Я  трусливо  ждала,  когда он возьмет последний тюк, лежавший на пороге
лавочки.  Тут  я  сделала  шаг вперед и схватила славную мою приятельницу за
обе руки. Голос мой слегка дрожал.
     - О, дорогая миссис Потер! Я сохраню о вас самые лучшие воспоминания!
     -  Что  такое?  -  удивилась  та.- Разве я вас здесь не застану? Ведь я
возвращусь через месяц.
     - Да, конечно, конечно. Но... отъезд - всегда отъезд.
     - Хорошо, миссис Келлог, хорошо... До чего же вы романтичны!
     Она  расхохоталась,  но  вдруг  замолкла,  не  спуская  с  меня глаз. Я
потупила  взор.  Тут  она заговорила непринужденным тоном, в котором звучала
обычная неназойливость и проницательность.
     -  Но  ведь вы знаете, что, если нам с вами не суждено будет свидеться,
я тоже всегда буду вас помнить,
     Я поцеловала ее. Подошел Норман.
     - Забудьте, что я вам сказала, - попросила я миссис Потер.
     - Конечно.
     Но тут же добавила почти шепотом и уже иным тоном.
     - И вы тоже.
     Я отвернулась.


     Когда  фордик  исчез  за  поворотом,  я вдруг поняла, что мне просто не
хватает  мужества вернуться в наше бунгало. Я сошла с шоссе, чтобы подняться
на  откос.  Сейчас  можно  было  обходиться  без лыж. Тропинка очистилась от
снега,  но  зато  ее  совсем  размыло.  То  и  дело ноги скользили, и подъем
оказался  не  из  приятных.  Становилось  жарко.  Мне  пришлось  расстегнуть
меховую  куртку.  И  все  же  я  добралась  до  того  места,  откуда  обычно
любовалась лагерем и озером.
     И  то  и  другое  изменилось  к худшему. Снега осталось совсем немного,
последние  и  единственно  нетронутые  белые  полоски  сохранились  только в
расселинах  скал,  лежали на ветвях сосен. И хотя я видела этот край прошлой
осенью, еще до снегопадов, я не узнавала его сейчас. Исчез мой Биг Бэр.
     Я  не  стала  здесь  мешкать. Четыре стены нашего жилища, где некогда я
нашла  свое  счастье и где сейчас найду лишь себя самое, пугали меня меньше,
чем этот лишенный своих зимних чар пейзаж.
     Я  начала  спускаться.  Увы,  я отлично понимала: оттепель как бы стала
рубежом.  Все,  что  было до сих пор зыбким, неясным, разом рухнуло, подобно
тому  как  почернел  и  растаял  снег  в крошечной моей вселенной, у которой
каждый  день  отнимали  частицу  ее  прежней  белизны и тишины. Я ненавидела
зеленые   побеги,   пробивавшиеся  из-под  земли,  и  журчание  ручейков.  Я
проклинала весну.
     Я  спускалась  к  нашему  бунгало, которое было видно отсюда и казалось
совсем  целехоньким,  но  я-то  знала,  что  оно лежит в руинах. В последнее
время  меня  грызла  еще  неведомая  мне  тревога.  Она жила где-то в тайных
глубинах  моего  существа,  терзала  мое  сердце,  не давала покоя голове. Я
боялась,  что  вскоре  окончательно  охладею к ласкам Нормана. Эта идиотская
боязнь  неотступно  преследовала меня, становилась сродни самовнушению и еще
больше притупляла мои чувства.
     В  минуты  самого  острого  страха  я  твердила  себе,  что  лучше уйти
подальше  от  этого  жилища,  от  этой  постели, от объятий этого юноши, чем
ждать  полного поражения. Мне хотелось убежать, прежде чем неприятель войдет
в  крепость,  и  я  знала,  кто  враг:  это  была  некая  Агнесса,  до конца
непокорная и до конца проницательная.
     Я  спускалась  не спеша... Боясь поскользнуться,- я цеплялась за стволы
деревьев,  росших по краю тропинки. И вдруг что-то до ужаса холодное, мокрое
и  мягкое  упало  мне  на  шею...  Я  вскрикнула...  С  куста,  за который я
ухватилась  слишком  энергично,  сорвался  кусок  слежавшегося  снега. Снег,
попавший  за  воротник  меховой куртки, уже таял на моей голой шее, проникал
под одежду, стекал струйкой по спине, леденил меня до костей.
     Тот  незначительный запас мужества, который еще оставался у меня, разом
испарился.  Это  уж  было  чересчур.  На  тропинке  стояла  сейчас маленькая
девочка  - взрослая Агнесса, и с ней судьба поступила слишком несправедливо.
Край тропинки уже просох; она присела на откос.
     Потом, закрыв лицо рукавицами, она громко заплакала.



4

     Как-то  в  пятницу  вечером  я  сказала  Норману, когда он пришел домой
ужинать:
     -  Дни  совсем  теплые,  Норман. А мы еще не купались. Давайте проведем
день в Лагуна Бич?
     - О! У Фарришей? Охотно. Позвоните им, пожалуйста.
     -   Вовсе   не   обязательно   ехать  к  ним.  Лучше  закажем  номер  в
Ньюпорт-клаб. Там нам будет спокойнее.
     - О, совсем как в медовый месяц, - добавил Норман с улыбкой.
     Он направился в ванную и спросил меня по дороге!
     - А что вы делали весь вечер?
     Взглянув  в  его  сторону  и  убедившись, что он стоит ко мне спиной, я
ответила, пожалуй, немного громче, чем обычно:
     - Убиралась.


     В  субботу  на  заре  фордик  увез  нас в долину. Туман, сопровождавший
зарождение  нового дня, еще окутывал пространство между городом и последними
уступами Сан-Бернардино Рейндж, мимо которых катила наша машина.
     Когда  мы проезжали через Хайлэнд, я заметила, что японец уже открывает
цветочный   ларек.   Вдоль   тротуара,   прямо   на  газоне,  он  расставлял
металлические ящики в водой, где покоились букеты.
     - Остановите машину! - попросила я Нормана.
     - Цветы? Вы хотите купить цветы? Кому?
     - ...Да так, мне пришла в голову одна идея.
     Я  выбрала  самые  различные цветы и велела связать их в огромный сноп.
Когда  я  вернулась  со  своей  покупкой  к машине, Норман не стал надо мною
подшучивать, чего я опасалась, но удивленно заметил:
     - Вы нынче утром, дорогая, какая-то странная.
     - Странная, потому что люблю цветы?
     -   Нет,   странная   потому,   что   у   вас   сегодня   нет  обычного
оптимистического вида.
     Но, верный себе, не стал добиваться дальнейших объяснений. Я сказала:
     - Давайте проедем мимо "Фронтона", ладно?
     Норман  промолчал,  но,  когда  машина остановилась у виллы патрона, он
просто сказал;
     - В субботу он так рано не встает. И она тоже.
     - Тем лучше, никто нас не заметит. Просто оставлю цветы и записочку.
     И  в самом деле, этот очаровательный домик был еще погружен в сон. Стоя
на  равном  расстоянии от него и от машины, где ждал меня Норман, я мешкала,
держа,  в  руках  цветы.  Я  смотрела  на "Фронтон". Неяркое утреннее солнце
заливало его своим ласковым светом.
     Вот  именно  здесь, после первой ночи любви, проведенной у Фарришей, мы
с  Норманом  без  слов,  в  силу естественного хода вещей почувствовали себя
интимно  близкими. Здесь мне было суждено судьбою начать свою женскую жизнь,
провести  неслыханно  блаженный  месяц.  Здесь,  наконец,  "мой  грех",  как
сказала  бы  наша  семья,  обернулся такими потоками света, таким здоровьем,
такой  чистотой,  что  ни  разу  я  не  могла  обнаружить  в нем ни прелести
запретного плода, ни сладости краденого счастья.
     Я  глядела  не  отрываясь на этот домик, который всего несколько недель
был  моим.  Никогда  раньше  он  не  казался  мне  таким  милым.  Фасад его,
копировавший  американские жилища начала девятнадцатого века, был выдержан в
том  стиле,  который  искусствоведы Соединенных Штатов слишком пышно именуют
"греческим Ренессансом".
     Но  особенно  меня  поражало,  и поразило в первый же день приезда, то,
что  привело меня и сейчас сюда с букетом цветов,- это узенький перистиль на
высоком  крыльце  с  четырьмя  ионическими колоннами, увенчанный треугольным
фронтоном.   Человеку  с  живым  воображением  он  напоминал  склеп  в  виде
чуть-чуть нелепого, но прелестного храма.
     Здесь   я   и  оставила  свой  цветочный  сноп.  Поднявшись  на  четыре
ступеньки,  я  возложила  букет  на  площадку  перед  закрытой дверью, порог
которой переступили прошлым летом "мистер и миссис Келлог".


     Однако  Норман  ничего  мне не сказал, и во время всего остального пути
до пляжа мы не открыли рта.
     Пользуясь  той  свободой нравов, которая царит на тихоокеанских пляжах,
я  вышла  из Ньюпорт-клаб в купальных трусиках и лифчике; за мной шел Норман
в  одних  лишь  плавках.  На  пляже  еще  не было так многолюдно, как летом.
Несколько  десятков  boys  и girls, столь же обнаженных, что и мы, играли на
песке  в мяч или принимали первые солнечные ванны. Мало кто рисковал войти в
море.  Норман  кинулся  в воду даже с каким-то восторгом и, очутившись среди
волн,  стал  звать  меня,  уверяя,  что  совсем  не  холодно. Но я предпочла
обождать полудня, когда станет теплее.
     Я  села на брезент, которым мы закрывали наш форд и который захватили с
собой  вместе  с полотенцами, термосом и сэндвичами. Я не спускала с Нормана
глаз.  Он  вышел  на берег. Как и тогда, я увидела его словно отлакированное
тело,  возникавшее  из  океана, все в россыпи солнечных бликов, увидела, как
шагнул  он  ко  мне.  Но  на  участке, разделявшем нас, трое юношей играли в
бейсбол.  И  этого  оказалось  достаточно,  чтобы  я была забыта. Норман без
приглашения  встал  четвертым,  ловко  перехватив на лету мяч, что восхитило
игроков. С этим новым партнером получалась настоящая игра.
     Самым  ловким,  самым сильным, самым умелым оказался Норман. Он делал с
мячом  просто  чудеса.  Мяч  для игры в бейсбол ужасно тяжелый и жесткий, им
ничего  не  стоит  отбить  себе руки, в чем я сама имела случай убедиться на
практике,  играя  с  Норманом, когда у него не было партнеров. Сейчас Норман
загонял  всех  игроков. Они восторженно заявили, что он terrific* {ужасающий
-  англ.).  Подошли  девушки  и тоже стали смотреть на Нормана, не щадившего
своих сил.
     Достаточно  ему было вступить на этот песок, как снова он стал кумиром,
стал  богом.  Его  обаяние  особенно  ярко  проявляло себя сейчас, когда он,
обнаженный,  слитый со стихией, наслаждался игрой. Ни один из здешних юношей
не  мог  с  ним  сравниться,  хотя все они были молоды, ибо на пляжах Тихого
океана  не  встречаются  купальщики,  будь  то  мужского  или женского пола,
старше  тридцати  лет.  Я  видела  только  его  одного. Он снова стал в моих
глазах  таким,  каким был год назад. Я пришла на пляж, чтобы бросить его, но
обрела его вновь.
     Состязание  в  мяч  прекратилось  за  неимением  партнеров.  Норман мог
подойти  наконец ко мне. Теперь уже его тело лоснилось не от морской воды, а
от  пота.  Он взял полотенце и тщательно стал вытираться. Потом сел и провел
полотенцем по ногам. И тут же чертыхнулся.
     - Смотрите-ка! - обратился он ко мне.
     На  подошве у него блестело черное жирное пятно. Я вдруг вспомнила наши
французские  пляжи,  где  сплошь  и рядом приходится шагать прямо по бляшкам
смолы,  отваливающейся  от  кормы  рыбачьих  баркасов и прибиваемой к берегу
морской волной.
     - Это легко стирается жиром, Норман.
     Он  возразил  мне,  довольно  уместно,  что у него под рукой нет сейчас
жира,  на  что  я  ответила,  что  придется  дождаться вечера. Но американцы
испытывают  священный ужас перед любым пятном. Вооружившись ракушкой, Норман
с суровой миной стал скрести пятку. И ворчал:
     - Всё эти проклятые нефтяные вышки!
     -  Какие  вышки?  -  удивилась я.- Они здесь ни при чем, Вы запачкались
смолой, а она стекает с рыбачьих баркасов.
     Норман  без  труда  рассеял  мое  заблуждение.  Виновны  в происшествии
именно  "деррики",  которые  в  нескольких  милях  отсюда заполонили берег и
шагнули  даже  в  море. По словам Нормана, его пятку обесчестила не смола, а
нефть,  плавающая  в  воде;  он  в  этом  уверен, если я сомневаюсь, то могу
навести справки... Я с улыбкой прервала его.
     - Ладно, Норман... Впрочем, это вопрос темперамента.
     - Как темперамента?
     -  Да.  Я,  например,  предпочитаю  думать,  что  в  вашей беде повинны
рыбачьи баркасы.
     - Почему?
     - Потому что так поэтичнее.
     Он повернул ко мне удивленное лицо.
     - В конце концов, что с вами сегодня происходит, Эгнис?
     Стараясь  заглянуть мне в глаза, он отвел руку назад и уперся ладонью в
песок.  При  этом  движении  торс  его  слегка изогнулся, подчеркнув широкий
разворот  плечей  и  тонкость  талии.  В  эту  минуту две мысли одновременно
пронеслись  у меня в голове: "Как он может быть таким прекрасным?" и "Как он
может не понимать?"
     Его  глаза, черные, как агат, впились, не моргая, в мое лицо. Впервые с
того  времени,  как  я узнала Нормана, я без малейшего смятения встретила их
лучи.  Я  даже улыбнулась, и улыбка эта тоже была для меня непривычно новой,
ибо  если до сегодняшнего дня к моей нежности и примешивалось порой сомнение
и  разочарование,  то впервые это случилось в присутствии моего друга, когда
он  находился  от  меня  на  расстоянии всего полуметра, когда его рука, его
взгляд,  его  губы  почти  касались  меня,  - я улыбнулась, и не будь Норман
Норманом,  он  сразу  бы  все  понял  и ничего бы мне не пришлось объяснять,
ничего сообщать.
     И я предпочла отложить объяснение.
     -  Мне  самой  неприятно,  Норман,  я,  видимо,  перенервничала.  Плохо
спала. - Это  было  истинной  правдой.  -  Поплаваю пять минут кролем, и все
пройдет.
     Я  поднялась,  ласково провела кончиками пальцев по его затылку и щеке,
что,  впрочем,  уже  давно  перестало  быть  для  меня  привычным  жестом. Я
подобрала волосы, надела резиновую шапочку и побежала к воде.
     Она  оказалась не такой холодной, как я боялась, и непривычно спокойной
для  Тихого  океана.  Я  не  торопилась  уплыть,  слабо  шевеля руками среди
негрозных  волн.  Ровно  настолько,  чтобы держаться на месте. Мне был виден
Норман.  Он  перестал  скрести  пятку и не лежал на песке по примеру прочих,
желавших  "набраться"  побольше  солнца. Он неподвижно сидел на корточках; я
мне подумалось, что он глядит на меня и о чем-то размышляет.
     Именно  в эту неповторимую минуту - помню это отлично, - лениво держась
на  поверхности  воды,  я  наконец  ясно  осознала  смысл  своей неудачи. До
приезда  в  Соединенные Штаты я не знала любви, не знала даже чувства любви;
как  же  я  могла  предвидеть,  что любовь к Норману заведет меня в тупик? Я
имею  в  виду  не  те  трудности,  которые помешали бы нашему браку. Так или
иначе,  я все равно вышла бы замуж без согласия своей семьи, я в этом всегда
была  уверена. Нет: самый характер нашей любви стал причиной того, что она с
первой  же  встречи  была  обречена. Я слишком любила красоту Нормана, и то,
что  он  такой  необычный,  и  его  новизну  в моих глазах. А вот внутренней
близости недоставало. Недоставало моему уму, сердцу, а особенно моим ночам.
     Норман  не  покорил  меня  целиком:  он  только  оторвал меня от родной
почвы.


     Заметив,  что  я  вышла  из  воды  и  уже вступила на узенькую песчаную
полоску  берега,  Норман лег на спину. Как сказать ему то, что я должна была
ему  сообщить  теперь  же,  ибо,  отсрочив объяснение, я рисковала поступить
бесчестно?
     От  меня  одной  зависело  наносить  или  не наносить удар этому юноше.
Лежавший  на  спине  у самых моих ног, Норман казался мне особенно уязвимым,
открытым  для  нападения,  вдвойне  обнаженным.  Стараясь  защитить глаза от
солнца,  он  прикрыл  лицо  тыльной стороной ладони и смотрел на меня сквозь
раздвинутые  пальцы.  Я вытерла плечи, ноги, сняла резиновую шапочку. Норман
подвинулся,   освобождая  мне  место  возле  себя,  и  это,  возможно,  даже
бессознательное  движение напомнило мне о нашем общем ложе; он вытянул левую
руку,  как бы ожидая, что на нее ляжет моя голова. Я опустилась с ним рядом,
чувствуя его горячий от солнца бок. Как ему сказать?
     И  тут  я  заметила,  что  я  уже говорю, это я-то, которая так боялась
сдать  в  последнюю  минуту... Получилось это само собой, без всяких усилий.
Само,  как  следствие  моих раздумий и моих бессонниц, как результат тайного
созревания  в  течение,  быть  может,  многих  месяцев: этот плод, напоенный
горечью, без посторонней помощи упал на землю.
     Я  не  начала  с  побудивших  меня  причин.  Я считала, что будет более
по-американски  объявить сначала о том, что решение бесповоротно, рассказать
о  различных  уже  принятых  мною  практических мерах. Я призналась, что еще
накануне  уложила  вещи.  Они  уже  запакованы  и ждут наверху, когда Норман
перешлет  их через транспортную контору в Сан-Франциско. Ибо завтра на нашем
фордике  он отвезет