зговоре,  была, так сказать, повивальной бабкой всего нашего семейства.
Тот  факт,  что  она  произвела на свет и воспитала пятерых детей, которые в
свою   очередь  стали  отцами  и  матерями,  создал  ей  среди  нашей  родни
непререкаемый  авторитет;  и  сейчас  с  появлением  нового внука или внучки
престиж  пятидесятидвухлетней тети Жюльены вырастал с каждым годом. Мало кто
из  Буссарделей,  близких  или  далеких,  появлялся  на свет без ее советов,
предсказаний и помощи. Такие события возносили её на гребень волны.
     Мама  ни  на  минуту  не расставалась с Симоном. В гостиной, смежной со
спальней,  где  разыгрывалась  трагедия,  они считали секунды, минуты, часы,
переговаривались,  спрашивали  о  чем-то  друг  друга,  не  доканчивая фраз,
понимая  друг  друга с полуслова, одинаково реагировали на молчание и звуки,
сплоченные,  спаянные  тревогой  и  страхом  так  тесно, как маме никогда не
мечталось.
     Мама  поскреблась  в  дверь спальни; на пороге появилась тетя Жюльена в
белом халате.
     - Сейчас акушер выйдет. Ты, Мари, с ним поговоришь.
     Акушер  действительно  вышел из спальни. Я пошла за председателем и его
женой,   которые   ждали  в  кабинете  Симона.  Акушера  окружили,  засыпали
вопросами.   Он   ответил:  пока  еще  трудно  окончательно  высказаться  за
оперативное  вмешательство. Возможно, завтра... Он полагает, что накладывать
щипцы,  пожалуй,  бесполезно.  Значит...  И  в  тишине трагически прозвучало
слово,  которое  никто  не  осмелился повторить: кесарево сечение... Акушера
пришлось   увести   по  черной  лестнице,  так  как  парадную  забила  толпа
родственников.
     Прошел  еще один день, не принеся улучшения, ничего не разрешив. Родные
разъезжались  по  домам.  Мы  вышли на площадь Мальзерб, где гулял шквальный
ветер.   Мы   уже  с  трудом  различали,  где  тротуар,  где  мостовая,  где
перекресток.  Изнуренные  усталостью,  перешептываниями и страхом, мы видели
сейчас  окружающий  мир  под каким-то особым углом. Мы пересекли площадь, мы
шли  пешком,  "чтобы  немного  отдышаться".  Думали  о  бедной страдалице, в
одиночестве  угасавшей  на  смертном  своем ложе. И холодная ночь усиливала,
удесятеряла  этот  ужас  перед  неизбежным. Ведь это было куда страшнее, чем
обычная агония.
     На  авеню Ван-Дейка мы снова собрались все вместе у бабуси, которая еще
не  спала.  Когда  мы  стали расходиться по своим комнатам, чтобы поспать, а
возможно,  и провести бессонную ночь, мы все перецеловались друг с другом, и
я - как все прочие.
     Наконец  мы  узнали,  что  наступает  решающий час. Несчастную роженицу
теперь   уже   опасно   было  перевозить  в  больницу;  в  особняк  привезли
операционный стол, хирургические инструменты.
     Дело  близилось  к  вечеру.  Явились  два  ассистента  хирурга и вторая
сиделка.  Родные,  которых  не пускали выше первого этажа, умолили, чтобы их
здесь  оставили,  и  набились  в двух комнатах. Мы, человек десять, сидели в
столовой  на  втором  этаже,  так как нас изгнали из гостиной, примыкавшей к
спальне.  Я  держала  в  своих  руках  руки матери Жанны, потому что все уже
забыли   о   супруге  председателя.  Врачи  заперлись  в  гостиной...  Через
несколько  минут  на  пороге  столовой  появилась  тетя  Жюльена,  белая как
полотно, и смущенно произнесла:
     - Не позволили остаться... только разрешили мне самой дать хлороформ.
     - Ну как, она уснула? - осведомился Симон.
     - Да... Вообще она ведет себя очень мужественно.
     -  Боже  мой,  боже  мой,  - прошептала мать Жанны, дрожа всем телом, и
добавила: - Ничего не слышно...
     И  верно.  После  непрерывной  ходьбы,  после  стонов и криков, которые
через  определенные  интервалы  доносились  сквозь все перегородки, внезапно
все  затихло.  Неестественная  тишина  завладела  особняком.  И  вот  тут-то
Валентин,  к  общему  удивлению,  вдруг  заплакал.  Я  сразу  подумала о его
хрупком  здоровье,  о  его  впечатлительности;  и  не  знаю почему, подумала
также, что в пятнадцать лет он был прехорошеньким мальчиком.
     Валентин  рыдал.  Элен  увела  его  в  соседнюю  комнату. Кто-то громко
высморкался.  Это  сборище,  разбитое  на три группы: дальние родственники в
нижнем  этаже,  мы,  ближайшие,  в  столовой и хирург в спальне, - почему-то
было  в  моих  глазах  лишенным  логики,  бессмысленным.  Поздний час, чужая
квартира,  люди,  разделенные на кланы, со своими различными переживаниями,-
все  это,  казалось, ничем не скреплено, вот-вот распадется. Неожиданно тетя
Эмма с явным запозданием спросила:
     - У них-то хоть все есть, что нужно?
     -  Конечно, - отозвалась тетя Жюльена, так и не снявшая халата. - Вы бы
посмотрели!   Настоящая  операционная.  Стены  обтянули  стерильной  марлей.
Приспособили также ванную комнату. Уж поверь мне: эти свое дело знают.
     -  Ах!  -  вздохнул  председатель  и обратился к своей жене: - Слышишь,
милая?.. Слышишь, что говорят понимающие люди?
     Симону  не сиделось на месте. Он то вставал со стула, то начинал шагать
по  столовой,  покусывая  усики. Он что-то шептал, и я различила только одну
фразу:
     - Ничего не понимаю, нет, просто ничего не понимаю...
     И  он  пожал  плечами,  как  бы  свидетельствуя  о  своем простодушии и
бессилии.
     Внизу  вдруг  послышалось приглушенное шуршанье шин. Вопреки всем своим
тревогам брат сразу разобрался в домашних звуках:
     - Как? В ворота?
     - Фердинанд, - обратилась мама к отцу, - пойди, посмотри.
     Отец,  вернувшись,  сообщил  нам:  это  на  лимузине прикатила бабуся с
Франсизой.   Бабуся  велела  поставить  машину  под  арку;  затем  приказала
запереть  за  ней  тяжелые  ворота.  Из  машины  она не вышла и, закутанная,
неподвижная, безмолвная, с грелкой на ногах, решила ждать конца событий.
     Бесконечно  тянулись  минуты.  Никто не осмеливался заговорить. Прошел,
должно  быть,  час.  Тут  тетя  Эмма  согнулась  вдвое и, прижимая к больной
печени  обе  руки,  забыв о сдержанности, начала стонать и охать. Тетя Луиза
увела  ее из комнаты, как раньше Элен увела Валентина. Через две минуты тетя
Эмма вернулась.
     - У тебя сейчас вид гораздо лучше, - сказала мама*
     - Да, душенька Мари, меня вырвало желчью.
     И  она села. Но через минуту снова поднялась; глаза всех присутствующих
невольно  последовали  за ее взглядом: изнутри, из гостиной тихонько тронули
ручку   двери,  и  язычок  задвижки  негромко  щелкнул;  потом  ручка  резко
повернулась,  открылась  дверь, и в столовую проскользнул ассистент хирурга,
закрыл за собой дверь и прислонялся к ней спиной.
     - Ну, как? - хором осведомились мы, - Что слышно?
     Ассистент объявил:
     - Мальчик, и живой.
     В порыве чувств мама привлекла к себе Симона и крепни его обняла.
     - Сынок... сынок... - бормотала она. - Сынок мой.
     И впервые в жизни я увидела, как мама плачет.
     - А она? Она? - умоляюще спрашивали председатель и его жена.
     - Мы еще надеемся спасти ей жизнь, - ответил ассистент.
     Тетя Жюльена схватила его за руку,
     - Я не слышу детского крика!
     Мама, снова поддавшись тревоге, выпустила из объятий Симона.
     Молодой человек в белом халате приоткрыл дверь,
     - Прислушайтесь! - сказал он.
     Из спальни доносился сердитый крик.
     На  заре  нас  всех  окончательно успокоили. Я прошла в кабинет Симона.
Там  никого  не  было,  и,  чтобы  глотнуть  свежего  воздуха, я, не обращая
внимания на холод, открыла окно.
     У  подъезда  уже  начали  появляться,  расходясь  по  домам,  родные из
нижнего  этажа.  Выехал  из  ворот  лимузин и медленно пересек тротуар между
шпалерами   родственников:   мужчины   снимали  шляпы,  женщины  почтительно
кланялись.  Это  приветствовали бабку Буссардель, ставшую этой ночью еще раз
прабабкой.
     Родные  разбились  на  группы. Никто не решался уйти к себе. Не обращая
внимания  на  предрассветный  холодок, они мешкали у подъезда. Они прощались
друг с другом, потом прощались снова и снова,- им не хотелось расходиться.



2

     Новость,  принесенная  дядей  Теодором,  повергла  в замешательство всю
нашу семью.
     Я  уже  говорила,  что  моя  бабушка  по  материнской линии дважды была
замужем.  Звали  ее  Ноэми.  Она  была  младшей  дочерью  моих  прадедушки и
прабабушки, у которых было шестеро детей.
     Я  почти  ее  не  знала.  Она скончалась, когда мне не было и семи лет.
Помню  только,  что  лицо  у  нее  было куда более человечным, чем у бабуси.
Прошло  много  лет, и все-таки я вижу ее в платье, обшитом басонной тесьмой,
в  корсаже  со  стеклярусом,  вижу  старую  даму,  прожившую  долгую  жизнь,
обремененную   потомством,  помню  бесконечные  ее  рассказы.  Девять  детей
произвела она на свет.
     Материнство  было  ее  единственной  страстью,  и,  оставшись  вдовой с
четырьмя  детьми  от  первого  брака,  она  снова захотела иметь потомство и
вторично  вышла  замуж.  От этого нового брака родилась моя мать, три сына и
тетя Жюльена.
     Эти  два  брака  были  и  остались  великой династической ошибкой нашей
семьи:  они  явились  как  бы  дельтой, открывшей чужим семьям доступ в наше
море.   Родовое   имущество   Буссарделей-Битсиу,  от  которого  моей  бабке
досталась  всего шестая часть, было, таким образом, раздроблено. Одному лишь
бабушкиному  чаду  удалось  уцелеть  среди  этого потока бедствий: моя мать,
выйдя  без  любви  за  моего  отца,  нашла  тем  самым  способ приобщиться к
преуспевающей линии Буссарделей.
     Ее  сводные  братья  и  сестры считались отрезанным ломтем. О них у нас
говорили  только  во  множественном числе и только в пренебрежительном тоне.
Они  были просто "Гуйю", по фамилии первого бабушкиного мужа. Окончательно с
ними  никогда не порывали, потому что не было явных поводов для разрыва; но,
уж  конечно,  никто не ждал от них буссарделевских добродетелей. Эти люди не
были  ни  биржевиками,  ни  нотариусами,  ни стряпчими. А только инженерами,
промышленниками, адвокатами - профессии почтенные, но не более того.
     Однако  мои  родные  никак не ожидали услышать ту новость, какую принес
дм  дядя  Теодор, рассказавший со всеми подробностями свою встречу с маминым
племянником  молодым  Франсуа  Гуйю.  Рассказ  был  преподнесен нам за кофе,
после  завтрака; было это в четверг, а по четвергам мои невестки приводили к
нам  завтракать  своих ребятишек. На этот раз была приглашена и тетя Жюльена
в  награду  за  свою  преданность. Она явилась в суконном платье фиолетового
цвета с отделкой из венецианских кружев.
     -  Вообразите  только!  -  провозгласил  дядя,  который  как оратор был
сегодня  особенно  в  ударе. - Нынче утром является к нам в контору Франсуа;
просит  провести значительную денежную операцию. Конечно, я вам не сообщу ни
ее  размеры,  ни  в  чем она состоит: профессиональная тайна. Когда все было
закончено,  он  захотел  меня  видеть.  Его  вводят  ко  мне.  И  вот, желая
объяснить  значение  этой  операции,  он  заявляет... Нет, вы просто ушам не
поверите!
     - Да в чем же дело? - спросила тетя Эмма.- Ты меня ужасно разволновал.
     -  Он  меняет  специальность. На лучшую, по его словам. Короче, бросает
мануфактуру. А теперь угадайте, ради чего!
     - Нет уж, дудки, поди догадайся! - воскликнула тетя Жюльена.
     Всякий  раз,  когда  тетя Жюльена не к месту вмешивается в разговор или
бросает вульгарную фразу, тетя Эмма свирепо на нее оглядывается.
     -   Боже   мой,   Теодор!   -  проговорила  мама,  которая  с  огромным
удовольствием  отрекалась  от  своих братьев и сестер, хотя они были рождены
ее  же  матерью.-  Боже  мой,  уверена,  он  взялся за какое-нибудь позорное
ремесло! Вот-то обрадовал!
     Тетя Эмма даже задохнулась от любопытства.
     - Но какое ремесло?
     - Он будет директором фабрики,- ответил дядя.
     - Все зависит от того, какая фабрика...
     - Совершенно верно, дорогая!
     - А какая же именно?
     - По стрижке мехов.
     После  краткого  молчания,  вернее,  даже  оцепенения, раздался дружный
крик.  Среди  общего  гула  выделился  голос  тети  Эммы, заявившей, что это
мерзость.
     -  А что же это за штука такая будет? - осведомилась на своем жаргонном
языке тетя Жюльена.
     -  Во  всяком  случае,  это  мерзость!  -  повторила тетя Эмма, повысив
голос.- Уж поверьте мне!
     Дядя снизошел до комментариев.
     -  Если,  скажем, кроличья шкурка недостаточно высокого качества, чтобы
идти на меховые поделки...
     - Имитация! - взвизгнула тетя Эмма.
     -  ...в  таких  случаях  шерсть  срезают  и делают из нее фетр, а самую
мездру пускают на изготовление желатина.
     -  Ох!  -  воскликнула тетя Эмма, брезгливо сморщив лицо. - Час от часу
не легче. И Франсуа будет заниматься также и мездрой?
     -   Можешь   не   сомневаться!   Использование   всех   отходов   будет
рационализировано  и  поставлено на широкую ногу. Но важно другое: как можно
взяться за такое дело?
     Тетя  подняла руку, желтую руку, схваченную черным креповым манжетом, и
изрекла:
     -  Когда  речь  идет  о  том, чтобы заработать деньги, нынешние молодые
люди  окончательно  теряют  стыд! - и довольно некстати процитировала: - Sic
transit gloria mundi* {Так проходит мирская слава - лат.}.
     Хоть  и  умудренная  долгим  опытом,  я  не  выдержала  и, улыбнувшись,
вмешалась в разговор:
     - А не чересчур ли мы щепетильны?
     -  Так я и знала! - воскликнула тетя Эмма.- Странно было бы, если бы ты
не  возразила!..  Когда  ты  пойдешь смотреть его фабрику, постарайся, чтобы
твое обоняние не оказалось чересчур щепетильным.
     Мама громко рассмеялась.
     - В конце концов, - продолжала я,- не нам бросать в Франсуа камень.
     -  Будь  добра,  объясни,  почему  не  нам? Значит, по-твоему, биржевые
операции - менее почетное занятие, чем сбор кроличьих шкурок?
     - Нет, нет... Но ведь у нас было гуано...
     - Ну и дрянь ты несешь, - воскликнул дядя.
     - Она меня с ума сведет, - простонала тетя Эмма.
     И мама в трогательном согласии с остальными:
     - Фердинанд, может быть, ты усмиришь свою дочь?
     Наши  никогда  не  могли  спокойно  слышать  даже  самой невинной шутки
насчет  гуано. То, что граф Клапье, отец бабуси, владелец островов Чинча, за
десять  лет сумел нажить на гуано в пятидесятых годах прошлого века огромное
состояние, - это превосходно, но к чему вспоминать об этом?
     -  Впрочем,  твои остроты как всегда неуместны, - подхватила тетя Эмма.
-  Наша  семья  издавна  владела землей. Я надеюсь, тебе это известно и тебя
это  не  огорчает?  Дедушка  владел  островами  в  районе  Ики  в Перу; надо
полагать,  там  тоже  была  земля.  Случилось  так, что там стали заниматься
гуано,  как  в  другом месте занимаются каменным углем или рожью. Вот и все!
Что за глупости!
     -  А  главное,  при  чем тут манипуляции с органическими веществами, до
которых  не  побоялся  унизиться  этот молодой человек? Какое тут может быть
сравнение! - подхватил дядя.
     -  Вот  увидишь,  - заявила тетя в черном, - уж поверьте моему нюху, он
непременно разорится.
     -  Точно,  -  подтвердила  тетя  в  фиолетовом,  -  боюсь, как бы он не
поплакал.
     - Жюльена!
     И  тетя  Эмма  стукнула  ладонью  по  столу,  призывая  родственницу  к
порядку.
     -  Я  хотела  сказать,  как  бы  он  не  наплакался, - поправилась тетя
Жюльена.
     -  Вернее,  не  пришлось  бы  ему  плакать! Дорогая моя Жюльена, как ты
все-таки странно выражаешься.
     В столовую вошел слуга.
     - Мадемуазель Агнессу просят к телефону.
     - А кто просит? - осведомилась я.
     -  Прошу  прощенья,  телефонистка  просит лично мадемуазель к телефону.
Звонят из Гавра.
     Я  поднялась  и  быстро  вышла  из  комнаты.  Никто,  казалось, даже не
заметил моего ухода. Им хватало забот с этим Гуйю.
     - Алло? У телефона мадемуазель Агнесса Буссардель?
     - Да, это я.
     - Не отходите от аппарата. С вами будет говорить из Гавра мсье Келлог.
     Я без сил опустилась на стул.
     - Хелло, Эгнис!
     Итак, мне суждено было вновь его увидеть. Сначала я увидела его глаза.
     Поезд  медленно  прошел  мимо меня, и сквозь вагонное стекдо я заметила
антрацитово-черные,  блестящие глаза моего американского друга. Он меня тоже
заметил;  тут  я  увидела  его улыбку. Темные губы приоткрылись, обнажив два
ряда  блестящих  зубов;  я  с трепетом узнала ложбинку между двумя передними
резцами.
     Он спрыгнул на перрон. Он снова ворвался в мою жизнь.
     -  Agniss!  I'm  so glad to see you! You look marvellous! {Эгнис! Я так
рад вас видеть! Вы чудесно выглядите! - англ.}
     Он  даже  не дал себе труда заговорить по-французски. Я ответила ему на
его языке. И все началось сначала.
     Я  повела  Нормана  к  выходу.  Однако казалось, что это он меня ведет.
Свободной  рукой он схватил мою руку выше локтя. Прижал меня к себе, защищая
от  вокзальной  толкотни.  Я  вспомнила  свой  собственный  приезд несколько
месяцев  назад.  Этот  же  перрон,  эту  же суматоху, в которой мне чудилось
что-то  враждебное.  А  ведь тогда рядом шел мой брат, и он не взял меня под
руку.
     Сейчас  тепло  Нормана  проникло  даже  сквозь  рукав пальто, коснулось
меня.
     -  Такси?  -  спросил носильщик, который, услышав нашу английскую речь,
счел необходимым упростить свой словарь.
     - В каком отеле вы собирались остановиться, Норман?
     -  Подождите-ка,  мне  порекомендовали  один очень хороший. Норман стал
листать  свою  записную книжку. Я готовилась услышать название какого-нибудь
экзотического, неизвестного парижанам отеля, где-нибудь на Монмартре.
     -  Вот,-  сказал  Норман.  И,  стараясь  как  можно  лучше выговаривать
французские слова, произнес: "Терминюс Сент-Лазар".
     Я не могла удержаться и расхохоталась.
     -  Да  это  же  рядом!  Туда  можно попасть, даже не выходя из вокзала.
Пойдемте. Вот сюда.
     - Чудесно... А у вас есть свободный час, Эгнис?
     -  Не  один час, а целые сутки. Я совершенно свободна. Наши думают, что
я в деревне, у одной моей приятельницы, а ее я предупредила.
     -  Ого!  -  улыбнулся  Норман.  -  Как  это  по-французски! - И добавил
потише: - И как мило... Значит, мы вместе пообедаем?
     - Конечно. Хотите, я зайду за вами через час?
     -  Не  стоит. Я решил сразу же поездить по Парижу в такси. И вы поедете
со мной. Подождите минуточку.
     Норман  потребовал себе номер окнами на улицу, "чтобы наблюдать Париж",
и  велел  отнести  туда  багаж.  Я  не отрываясь следила взглядом за гибкими
движениями  юноши  в  пальто спортивного покроя, точного в жестах, отдающего
приказания  уверенным  тоном,  сразу  обжившегося  в  чужой стране. Потом он
снова подошел ко мне.
     - Вы первый раз в Париже, Норман?
     - Да. Я хочу немедленно посмотреть...
     Снова  повторилась  сцена  с  записной  книжкой. Найдя нужную страницу,
Норман выпалил одним духом:
     -  Колоннаду  Лувра,  площадь  Вогезов,  Арену  Лютеции,  дом  на улице
Вольта.
     - Но уже темно, вы ничего не увидите.
     -  Приеду  еще  раз днем. Мне не терпится: я хочу сравнить подлинники с
репродукциями.
     Он  сел  рядом  со  мною  в такси. Я сказала шоферу, куда ехать. Видно,
такова  уж я от рождения, но меня обрадовал выбор Нормана. Хорошо, что он не
попросил  отвезти  его  сначала  на  Елисейские поля, или на Бульвары, или в
квартал Пигаль.
     -  Если  хотите, Норман, я буду вашим гидом. Покажу вам уголки, которых
никто  не  знает,  старинные  особняки, которые, очевидно, в вашем списке не
значатся. И непременно свезу вас в Версаль.
     - О! Версаль у меня записан.
     - Не сомневаюсь...
     Прижавшись  лицом  к  стеклу  машины, Норман открывал для себя Париж. Я
спросила:
     - А сколько времени вы здесь пробудете?
     -  Всего  три  дня! Но, вернувшись из Тироля, побуду здесь подольше. Вы
знаете,  я еду в Тироль изучать местную архитектуру. Сейчас речь идет о том,
чтобы  выстроить  тирольскую  деревню  на  берегу  озер