ереговорить с тобой.
     -  Бедная  моя тетя Луиза, напрасны все твои старания. Но раз ты ничего
не знаешь и лишь одна тетя Эмма может мне сказать...
     -  Подожди  ты!  Об этом и речь... Ах, господи, боже мой, ну зачем меня
понесло на авеню Ван-Дейка, сидела бы я лучше дома!
     - В конце концов, к чему ты клонишь?
     -  К  тому  и клоню. Но обещай мне, Агнесса, что ты спокойно выслушаешь
все до конца.
     - Хорошо, обещаю.
     - Эмма мне рассказала, что там у них произошло.
     - Как так?
     -  Да,  рассказала,  чтобы я тебе все передала и чтобы ей самой с тобой
не говорить.
     - И что же?
     -  То,  что  она  сказала  Ксавье,  и то, что его особенно взволновало,
это...  это  как  раз  то  доказательство,  о котором я тебе говорила. Желая
убедить  его,  что он не может быть отцом, она открыла ему одну очень важную
тайну,  которой  он не знал. Ну, как бы получше выразиться? Словом, Агнесса,
Ксавье...  Ксавье  не  обладает  всеми  необходимыми  для настоящего мужчины
качествами.
     -  Что ты мне рассказываешь? Просто смешно! Ксавье абсолютно нормален в
этом отношении! Он был моим мужем в самом настоящем значении этого слова.
     - Да, милочка. Но он не может иметь детей.
     И  хотя  мне  казалось,  что  я  брежу,  что  я буквально стала жертвой
кошмара  наяву,  в  мое  сознание  вторгались  слова, которым эта больничная
атмосфера   придавала   какое-то   ужасное   правдоподобие:  ...в  Давосе  в
отроческом  возрасте  появились  симптомы  туберкулеза гениталий... операция
блестяще   удалась,  но  не  прошла  бесследно,  осталось  сужение  семенных
каналов...   Мальчик   выздоровел,  вырос,  стал  мужчиной,  как  становятся
мужчинами  все  мальчики...  вполне  здоровым человеком, который и чувствует
себя  вполне здоровым и знает, что он настоящий мужчина, но который не может
быть  отцом...  вот  этого-то  он  не  знал...  Врачи решают, что он слишком
молод,  чтобы ему об этом сообщить прямо, и довольствуются тем, что сообщают
его крестной, заменяющей ему мать... а эта вторая мать...
     -  Ох!  -  вздохнула  тетя  Луиза,- я ни на минуту не беру ее слова под
сомнение:  Эмма  считала,  что  чем позже она поставит Ксавье в известность,
тем  будет  лучше.  Он  же такой впечатлительный! И потом из-за его здоровья
они  вообще  редко виделись! Эмма оттягивала, откладывала со дня на день, не
открывала  ему  тайны  -  и,  как  видишь,  не собралась. А позавчера, когда
обстоятельства так сложились...
     Я услышала, как кто-то сказал рядом со мной:
     - Да, чтобы открыть ему глаза на незаконного ребенка.
     Я  сама  произнесла  эти  слова,  чисто инстинктивно, найдя единственно
верное  объяснение.  Ибо  сознание  оставило  меня,  вместо  него  открылась
пустота.   Услышав   тетины  слова,  я  должна  была  бы  встать,  крикнуть,
схватиться  обеими руками за голову, упасть без чувств. Нет! Стало быть, все
это до такой степени неопровержимо и до такой степени логично?
     Я  не могла подняться со скамейки. Вдруг самым нелепым образом в памяти
всплыл  тот  маневр,  который  я в свое время применила против дочки Мортье:
призрак  болезни, вызванный мною, чтобы разрушить их брак... Ложь обернулась
теперь против меня. Более того: ложь оказалась правдой.
     Наконец  я  поднялась...  Я увлекла за собой тетю Луизу в самый дальний
конец  сада.  Но  и  здесь я все еще молчала, не подымала головы. Моя мысль,
следуя  давно  проторенным  путем,  сама,  без  посторонней помощи, нащупала
истинные побуждения нашей семьи. Я прошептала:
     -  А  поскольку  наш  брак  всех  устраивал,  все  улаживал, нас забыли
предупредить перед свадьбой... Ох, тетя Эмма, тетя Эмма!
     Я  сама  почувствовала,  что  еще  никогда  не произносила ее имя таким
голосом,  как  произнесла  сейчас,  с  такой проникновенной силой ненависти.
Тетя Луиза тоже уловила это.
     -  Боже  мой, - заплакала она.- Я знаю, о чем ты думаешь. Но пожалей ее
ради  меня.  Она  же  моя сестра. И если бы ты ее видела! У нее приступ, она
чуть  не  кричит  от  боли!  Ох,  только  потому  я и согласилась вместо нее
поговорить с тобой, ведь она так меня просила!
     -  Нет,  тетя  Луиза.  Вовсе  не  потому она тебя сюда отрядила, а сама
заперлась в своей комнате. А потому, что она боится.
     - Боится?
     - Да. Боится того, что я должна была бы сделать.



3


     - Никаких перемен, - сообщила сиделка. - Он все еще в беспамятстве.
     Она  видела,  что  я вернулась сраженная, сломленная. Теперь уже нечего
было  бояться,  что  мое удивление или страх проявят себя бурно. Я сама, без
ее  просьбы,  говорила  еле  слышным  голосом. Теперь уже не было причины не
пускать  меня в гостиную; вполне достаточно того, что мы сели в дальнем углу
комнаты.
     -  Что,  по-вашему, мадемуазель, означает это состояние, то есть почему
оно так затянулось? Нет, скажите откровенно, что вы сами думаете?
     - Мне кажется, мадам, что сейчас трудно делать прогнозы.
     -  Я  вижу,  вы  боитесь  сообщить  мне  ваше  мнение...  Возможно, вас
настроили   против   меня.   Сказали   вам,   должно  быть,  что  я  слишком
экзальтированная.
     - Мадам, в первую очередь я слушаюсь врачей,
     - Ах так? А кто вас лично пригласил? Доктор Освальд?
     - Да. Чаще всего я работаю с ним.
     -  Чудесно.  Я только что виделась с ним в Ларибуазьере. Он сказал, что
надеется   сегодня  вечером  вынести  окончательное  суждение.  Но  ведь  вы
наблюдаете за моим мужем все время, каждую минуту...
     -  Ничего  не могу вам сказать, мадам. По совести говорю. Кровоизлияния
пока  еще  нет,  но  оно  может  произойти  с  минуты на минуту и без всяких
предварительных  симптомов... Сам доктор Освальд не мог бы вам сейчас ничего
другого  сказать.  Возможно,  нынче  вечером, когда после несчастного случая
пройдет больше полутора суток...
     Передо  мной,  словно  туннель,  открывался бесконечно длинный день. На
другом  его  конце  брезжил свет - врачебный консилиум, но я не могла ничего
различить;  что-то  меня  ждет  там?  Катастрофа или умиротворение? А до тех
пор... Я продолжала по-прежнему шепотом:
     - Мадемуазель... простите, как ваша фамилия?
     - Бюри.
     -  Мадемуазель  Бюри,  я хочу остаться здесь, в этой комнате. Хочу быть
при  муже. Если вы считаете, что это по каким-либо причинам  неудобно, прошу
вас,  позвоните  доктору  Освальду и спросите его: я больше чем уверена, что
он даст мне свое разрешение.
     - Это лишнее, мадам. Вы вполне можете остаться здесь.
     Стало  быть,  мадемуазель  Бюри  поняла  меня  с полуслова, раз с такой
легкостью  стала  на  мою сторону. Значит, я не ошиблась; даже сквозь густую
завесу  загадок  и  тайных  сговоров,  которые  окружили  ее  в  нашем доме,
проницательность   и   опыт  позволили  ей  довольно  быстро  разобраться  в
происходящем;  во  всяком  случае, разобраться настолько, чтобы не совершать
ложных  шагов  и  беспрепятственно  выполнять свои обязанности. Возможно, ей
только  этого  и  требовалось, но именно благодаря этому я была избавлена от
необходимости  ставить  точки  над  "и",  от необходимости подчеркивать свои
права, напоминать, что я жена больного.
     -  К  тому  же,  как  только  дверь гостиной закрылась за мной, то, что
происходило  здесь,  то  страшное,  что  могло  произойти, целиком поглотило
меня.  Особняк  Буссарделей, где незримо присутствовали мои родственники, не
желавшие,  чтобы  здесь  присутствовала  я,  чьи чувства были враждебны моим
чувствам,  вдруг  потерял в моих глазах все то значение, которое я так долго
и  так  упорно  ему  приписывала.  Он  утратил даже свою реальность. Вся моя
замкнутая  в  себе  вселенная  свелась  теперь  к  этой  узкой  кровати, где
находился между жизнью и смертью тот, кому я вручила свою судьбу.
     И  откуда  вдруг  взялось  это благоразумие? Значит, то, что я узнала о
наших,  еще  больше  отдалило их от меня? Или они настолько перегнули палку,
что  стали  мне  окончательно  чужими?  Нет,  я  отлично  знала, что Ксавье,
распростертый  без  чувств  здесь, на железной койке, вроде тех, что стоят в
больнице   Ларибуазьер,   этот   искалеченный,   разбитый   Ксавье   смиряет
лихорадочный   мой   бред,   как   обычно,   не   прямо,  не  физически,  не
прикосновением  рук,  которые  уже не могут касаться, не словами, которые не
сказаны,  но  которые  мае  слышны,  не  глазами,  которые  он  не открыл...
Удивительные узы связывали нас! Странные мы с Ксавье супруги!
     Я  решила  не выходить из гостиной, превращенной в больничную палату. И
вовсе  не  потому,  что  могла оказать Ксавье помощь, сделать что-нибудь для
него,  я,  которая  взвалила  ему на плечи половину своей беды и ввела его в
свою  жизнь  в  самые  злополучные  ее  часы.  Но я чувствовала, что он меня
защищает.  Удерживая меня в четырех стенах гостиной, он защищал меня от меня
самой,  от  моей  семьи,  от  бурного  искушения,  все  еще мучившего меня,-
взбежать к ним наверх, распахнуть двери и оскорбить их...


     Мадемуазель  Бюри  молчала.  Мы  уселись  на  низеньких креслах, обитых
розовым  шелком.  Они  стояли  по  обе стороны стола в стиле. Людовика XVI и
составляли  в  этой  дальней  части гостиной так называемый интимный уголок.
Могла  ли  я  когда-нибудь  даже  вообразить себе, что буду сидеть здесь, на
одном  из  этих  кресел, и эта парадная гостиная в один прекрасный день даст
приют  моей тревоге; и единственному дорогому мне существу, чья жизнь сейчас
в опасности?
     Я   машинально   водила   пальцем   по   шелковым  рубчикам,  по  этому
подлокотнику,  к  которому  я не привыкла; и я окидывала взглядом эти стены,
зеленую  парчу,  эти  обюссоновские  ковры,  эту  обычно  пустынную комнату,
которую  открывали лишь в дни парадных приемов и которая в моих глазах стала
живой, обитаемой. С тех пор, как сюда внесли узкую железную кровать.
     -  Если  я устану, - вполголоса произнесла я, - то прилягу здесь. Вот и
все.
     И  я  показала  на  кушетку,  стоявшую  рядом; как раз там в знаменитый
вечер раута беременная Жанна-Симон принимала поздравления гостей.
     -  Хорошо,  мадам,  -  отозвалась  сиделка,  -  Вы,  должно быть, очень
устали. Лучше бы вам позавтракать, а то вы совсем ослабеете.
     - Я не хочу есть.
     - А все-таки подкрепитесь. Вам понадобится много сил.
     И, предвидя новое возражение с моей стороны, добавила:
     -  Пусть  вам  .подадут  в  галерее,  чтобы  я  могла в случае чего вас
кликнуть.  А  пока  вы  будете  завтракать,  я впущу сюда на четверть часика
мадемуазель Буссардель... Она пройдет через большую гостиную.
     Тетя  Эмма...  Я  не  сразу  нашлась, что ответить. Впервые после моего
возвращения  из  Ларибуазьера,  где мне открылась истина, я ясно представила
себе,  что я действительно могу с минуты на минуту в этом самом доме, в этой
самой  комнате  встретиться  лицом  к  лицу  с тетей Эммой... Ах, я вовсе не
собиралась  ни  ослеплять  себя  гневом,  ни щадить себя, взвалив на нее все
бремя  ответственности! Но разве сама она не признала своей вины, прислав ко
мне  тетю  Луизу  и  разве не избегала со мной встречи, избегая появляться у
изголовья  своего  крестника,  лишь  бы  не  встретиться  со  мной? Разве не
признала  она,  что  совершенный  ею  проступок во много раз превосходит мою
самую обыкновенную и в конце концов не такую уж страшную ошибку?
     Естественно,  я  не  думала,  вернее,  перестала  думать о том, как она
провинилась  передо  мною  лично, ничего не сказав мне перед нашей свадьбой.
Впрочем,  отныне  мне  это  все  равно. Возможно, в первые минуты смятения я
рассердилась  на  тетю  за  себя,  но  теперь Ксавье, распростертый на своей
кровати,  занимал  все  мои  помыслы.  О  нем  я  думала.  Он  стал  жертвой
преступления.  Он  мог  бы  быть  счастливым.  Для этого тете Эмме следовало
только  вовремя открыть ему глава. Если бы она решилась раньше, она могла бы
сама  выбрать  подходящую  минуту,  прибегнуть  к  околичностям,  но сказать
что-то,  посоветовать  ему. Возможно, мы с Ксавье все равно поженились бы. А
я  сумела  бы  найти  выход.  Не  знаю какой, но, во всяком случае, драмы не
последовало бы.
     Ибо  я  знала Ксавье. Позавчера вечером его охватил ужас не потому, что
ему   стало  известно  о  своем  изъяне,  в  сущности,  таком  безобидном  и
незначительном;  но  он  ужаснулся,  поняв,  что  дважды  распорядились  его
судьбой,  сохранив  от  него  в  тайне  ради выгоды этот изъян, как скрывают
физический   недостаток   лошади,  чтобы  сбыть  ее  повыгоднее.  Тетя  Эмма
поддалась  этому  расчету,  возможно,  в  такой  же  мере  из  недомыслия  и
беспечности,  как  и  из  цинизма, но так или иначе - поддалась. Та же самая
правда,  которую  тетя  считала  опасным  открывать  во  время  сватовства к
малютке  Мортье,  показалась ей вдвойне опасной перед нашей свадьбой, ибо за
это  время  еще  яснее стало, как трудно устроить женитьбу Ксавье; к тому же
невестой  была  эта  Агнесса, которую все уже отчаялись пристроить без шума.
Старая  крестная  мать  промолчала.  И  если  она  изменила  своей  политике
молчания,  если  она выдала тайну, то действовала под влиянием гнева, узнав,
что   в   лоне   семьи   появится   чужой   ребенок,   новый  претендент  на
буссарделевское  добро,  никаких  прав  на  то  не имеющий. Все ради этого и
только  ради  этого!  Не  было у нее запоздалых угрызений вдруг проснувшейся
совести, не испугалась она даже скандала. Испугалась материального урона!
     Ох,   ничего   не   изведавшая  старая  дева,  одинокая,  полубезумная!
Болтунья,  зловредная  благодетельница,  вторая  мать, всё отравляющая своей
желчью!
     ...Я  почувствовала,  что  щеки  у  меня  побагровели...  И я ничего не
ответила сиделке, которая предложила ввести сюда эту женщину.
     Мадемуазель Бюри повторила шепотом:
     - Ну как же, мадам?
     Она  произнесла  эти  слова  утвердительным,  чуть  ли не повелительным
тоном,  лишив,  таким  образом,  свой вопрос всякого смысла, ибо он означал:
таково  единственно  разумное решение - мадемуазель Буссардель пройдет через
большую гостиную, а вы будете завтракать в галерее, значит, решено...
     Я  взглянула  на Ксавье, который из дальнего угла своею неподвижностью,
казалось, подсказал мне ответ. Тогда я произнесла:
     - Хорошо, мадемуазель Бюри. Только пока я завтракаю.


     Я  села  завтракать  в  галерее.  Прибор поставили на ломберный столик.
Подавал  мне  не  Эмиль,  а  тот  молодой  лакей,  который  утром  дежурил в
передней;  тот  самый, что встретил меня с тем же равнодушным видом, когда я
вернулась  из  Америки. Его фатоватая физиономия, дважды появлявшаяся передо
мной  при  таких  обстоятельствах,  стала  для  меня как бы главной приметой
родительского дома.
     Я  щедро  отпустила  время  тете Эмме, сидевшей в соседней комнате. Я с
умыслом  задержалась  за  столом  и  велела  подать  себе вторую чашку кофе.
Будучи  рядом,  я  терпела  ее  присутствие  возле  больного, который не мог
страдать от этого присутствия, так как ничего не видел и не слышал.
     Ибо  я  уже  взяла себя в руки. Решила забыть о себе, во всяком случае,
старалась   забыть   свою   личную  обиду.  Все  мои  помыслы  отныне  будут
принадлежать Ксавье.
     Я  сидела  и  ждала, когда меня позовет мадемуазель Бюри. И вдруг дверь
раскрылась, и я услышала слова:
     - Он приходит в себя.
     Я  вскочила.  Меня  подхватил  порыв  чувств, еще неведомых мне доселе,
порыв  страстной  благодарности, сама не знаю к кому, к милостивой судьбе, к
внимательной сиделке, а главное к Ксавье, который наконец-то пришел в себя.
     Я  бегом  бросилась  в гостиную. Там никого не было, тетя при первых же
признаках  возвращения  сознания  предпочла  ретироваться.  Я склонилась над
бескровным лицом, запрокинутым на белой подушке. Я шепнула:
     - Это я... я приехала с мыса Байю... я здесь... это я, Агнесса.
     Он   еще  не  открывал  глаз.  Но  при  звуке  моего  голоса  веки  его
затрепетали,  полуоткрылись,  обнажив  белки;  я  в  течение  минуты  Ксавье
смотрел  куда-то  неживым  полувзглядом,  как  смотрят  люди после обморока.
Желая помочь этим усилиям, я повторила:
     -  Я здесь... Ты видишь, я здесь... Ксавье, дорогой мой. Тогда веки его
поднялись,  пропустив  лучик  внутреннего  света.  Он  увидел  меня, на меня
взглянул.  И  хотя  безжизненное  его лицо по-прежнему ничего не выражало, я
поняла,  что в каких-то глубинах своей души Ксавье улыбнулся. Слава богу! Он
меня  простил!  Простил  меня за то, что я причастна к тому злу, которое ему
причинили... Как я могла усомниться в этом?
     Я  дрожала  всем  телом. Мадемуазель Бюри силой усадила меня на стул, и
таким образом я очутилась немного в стороне от Ксавье.
     - Она шепнула мне на ухо:
     - Только не заставляйте его говорить.
     -  Хорошо...  обещаю  вам...  -  и  обратилась  к  Kcaвье:  - Только не
говори... не шевелись, будь благоразумен... я отсюда не уйду...
     Я  осторожно,  просунула  руку  между  простыней:  и  его  неподвижными
пальцами.
     - Видишь... Теперь, если я уйду, ты сразу почувствуешь.
     Он  уже  снова  опустил  веки.  Я  вздохнула  свободнее. Меня наполнила
безумная  надежда.  Ах, отныне я знала, на что надеяться, знала, что есть на
свете  лишь  одна-единственная важная вещь!.. Я старалась подавить волнение,
сопротивлялась  нервической  разрядке,  которая,  я  сама  чувствовала,  уже
надвигается...  Наконец  слезы  хлынула  из  моих  глаз,  покатились горячим
ручьем  по  щекам.  Слова,  когда-то  и  где-то  прочитанные,  пришли мне на
память:  "фонтаны  жалости"...  Я вся отдалась тихой усладе слез... "Фонтаны
жалости"...  Но  желаемая  разрядка не наступала. Все нервы были натянуты. Я
начала   громко  всхлипывать.  Боясь,  как  бы  мои  судорожные  рыдания  не
потревожили  больного  и  не прервали его полусна, мадемуазель Бюри схватила
мою  руку  у  запястья,  крепко сжала пальцы и не выпускала; не знаю, это ли
прикосновение или страх потревожить Ксавье сразу успокоил меня.


     Ксавье  продолжал  спать.  Я  была  с ним одна. Теперь пошла завтракать
мадемуазель  Бюри.  Лакей  дежурил  в галерее и при первом моем знаке должен
был ее позвать.
     Рука  у меня затекла, и время от времени я меняла правую руку на левую,
а левую на правую и подсовывала ладонь под ладонь Ксавье.
     -  Прошел  немалый  промежуток  времени,  и  вдруг  мне почудилось, что
пальцы,  касавшиеся  моей  руки,  дрогнули,  как  будто  по ним слабым током
прошло  сознание.  А  еще через минуту поднялись веки. Ксавье снова поглядел
на меня.
     Я поднялась, наклонилась над кроватью, негромко произнесла:
     - Я здесь... не волнуйся...
     Я увидела, как его губы тоже дрогнули.
     - Ксавье, дорогой, не надо говорить...
     Вслед за веками ожили, расклеились плотно сжатые губы, затрепетали...
     - Хочешь пить? Тебе больно? Позвать сестру?
     В  глазах его промелькнул испуг, и я вовремя поняла, что ничего не надо
делать.
     Я  догадалась,  что  он  хочет мне что-то сказать. Дважды по этому лицу
волной  проходило  сознание,  и я уловила, как мучительно пробивалась наружу
струя  жизни.  Я  видела,  как  возвращается  душа  из  тех  далей,  где она
укрылась,  из  тех  тайных глубин, которые нам не дано измерить человеческой
нашей  меркой  и  которые, возможно, принадлежат иному миру, подчинены иному
порядку  вещей.  Именно  там,  в то недолгое мгновение, когда прервалась эта
внешняя  летаргия,  что-то  подготовлялось  -  признание или мольба, которой
необходимо  было  достичь  меня,  какая-то  важная мысль, для которой еще не
находилось слов... До моего слуха дошло лишь глухое бормотание.
     Я ничего не поняла.
     - Что ты сказал?
     По-прежнему  повторилось  неразборчивое  бормотание, но уже разделенное
двумя  паузами. Я отрицательно покачала головой: я опять ничего не поняла. И
меня  охватила  тревога;  чего  требовало  благоразумие  -  не позволять ему
нап