чше.
     Мы  помолчали.  Хотя  я  совсем  не  знала  кантон  Граубюнден, я легко
представляла  себе  Ксавье  среди  высокогорных  пастбищ,  среди лесорубов и
сыроваров.
     - Ты жил в стороне от Давоса?
     -   Слава  богу,  в  стороне!  -  ответил  он.-  Совсем  в  стороне.  В
Сертигдорфли. Чтобы туда добраться зимой, надо ехать три часа на санях.
     - Уверена, что ты редко спускался.
     -  Почти  никогда. Несколько раз был в Клаваделе. Это все, к чему я мог
себя  принудить. - Он негромко рассмеялся, потом заговорил прежним серьезным
тоном:  - Чаще я подымался в противоположном направлении - в Кюхальпталь или
в Дуканпас. Впрочем, эти названия тебе ничего не говорят.
     - Нет, представь себе, говорят.
     Я  заметила  в  полумраке,  что  Ксавье  посмотрел  на  меня  с большим
вниманием.  На  его  костистый  лоб  падали  тусклые  блики  света, но глаза
уходили  в  темные  провалы  орбит.  Оттого, что я не видела его зрачков, от
которых  у  меня сохранялось впечатление ясности, я запнулась, тем более что
сейчас взгляд его казался погасшим, но тут же сказала:
     - Уверена еще в одном, уверена, что ты никогда не скучал.
     Он  ничего  не  ответил именно потому, что я угадала. Мы уже говорили с
ним  на  одном  языке  и  понимали  друг  друга. - Ты ведь жил среди местных
жителей, - продолжала я. - И делил с ними их труды?
     Он стал слушать меня еще внимательнее.
     -  Странное  дело,  Агнесса...  Никто,  кроме  тебя,  меня  об  этом не
спросил. Выходит, хочешь меня приручить?
     - Нет. Просто спрашиваю, потому что мне интересно.
     Я сказала правду. Он добавил:
     -  Мы  мало знаем друг друга, Агнесса... Больше всего меня интересовало
скотоводство.  У  меня  к  этому  особый  талант.  Десятки  раз, например, я
помогал  при  трудных  растёлах.  А  летом  следовал за стадом; подымался на
высокогорные  пастбища  в  поисках  прохлады.  И оставался там целыми днями.
Спал  в  хижине  вместе  с  пастухом.  Питались  мы  черным  хлебом, который
приносили  нам из долины раз в неделю, и сыром, который делали сами. С собой
я  не  брал  ничего,  ни  сигарет,  ни  книг. Только мыло, чтобы умываться в
ручье.  Когда  в  окрестностях  появлялись  альпинисты,  я  прятался.  Я был
счастлив.  Пастухи научили меня песням, рассказывали местные легенды. Я тебе
потом спою. Я ведь знаю тамошний диалект.
     Я укоризненно погрозила ему пальцем.
     - Послушай, Ксавье, да ведь ты тоскуешь по Швейцарии.
     -  Ты так думаешь? - наивно спросил он, как будто я была лучше, чем он,
осведомлена о том, "то творится в его душе.
     - Ты легко можешь вернуться туда.
     - Когда?
     - Да когда захочешь. Сошлешься на состояние здоровья.
     - Сейчас не могу, я ведь поправился.
     - Не будь ребенком, Ксавье. Ты совершеннолетний, ты сам себе хозяин.
     - Но у крестной есть на мой счет свои планы, - протянул он.
     - Вот как? Какого же рода планы?
     Неужели  они  успели ему сообщить свой проект брака с дочерью Мортье? А
он сейчас перескажет его мне? Ксавье продолжал:
     -  Речь  идет  о  том,  чтобы  я  записался на юридический факультет. В
санатории,  заметь, я учился. Там были очень хорошие профессора. И получил в
Гренобле аттестат зрелости.
     -  Тогда  в  чем  же  дело?  Какая тебе нужда в двадцать три года снова
садиться за парту? Разве что эта перспектива тебя соблазняет.
     -  Этого  нелегко избежать... Крестная считает, что надо. И Симон тоже.
Вся семья того же мнения.
     -  За  исключением  меня,  -  живо произнесла я. - За исключением меня,
хотя, конечно, моего совета не спросят... Не поддавайся и все тут.
     - Это нелегко, - повторил он.
     Впервые  на  моих  глазах  он  проявил  свой  самый главный недостаток,
единственный  свой  серьезный  порок:  я  имею  в  виду инертность. Подобная
неспособность   действовать   крайне  не  гармонировала  с  его  характером,
достаточно  твердым во всех прочих отношениях. Это свойство его не украшало;
оно  вдруг  открыло  в  нем  какие-то ребяческие черты, какую-то слабость; в
обаянии  Ксавье было что-то не от мира сего" и я прозвала его Нездешним. Но,
главное,  это тягостно напоминало о его физическом состоянии, о его недавней
болезни, которая могла вновь проявиться в любую минуту.
     Однако сейчас мне не хотелось ни на чем настаивать.
     - Пора нам с тобой возвращаться, - сказала я. - Скоро подадут ужин.
     Но  не  пошевелилась.  Он  тоже.  Должно  быть, он твердил про себя мой
слова насчет его тоски по Швейцарии, потому что вдруг спросил:
     -  А  ты,  после  двухлетнего  пребывания в Америке, ты сохранила о ней
добрую память? Можно тосковать по этой стране?
     -   Ксавье,  -  растерянно  произнесла  я,  -  по  любой  стране  можно
тосковать...
     -  О!  -  сказал  он,  подняв  голову  и  таким  тоном, будто мои слова
осветили неясную ещё для него мысль. - Ты там нашла друзей... друга...
     Он  был  просто  изумителен!  Я повернулась к нему. Именно в ту минуту,
когда  я  упрекала  его  в  ребячливости,  он  сумел  проявить свою душевную
чуткость.  Чуть  отодвинувшись,  он  откинулся  на  спинку  стула, и тусклый
электрический  свет лампочки, горевшей сзади меня, проскользнув в щель между
листьев,  упал  на  его  лоб  маленькой  круглой точечкой. Это золотое пятно
легло  как  раз на то место, где надо лбом начинают расти волосы. И невольно
мне  подумалось,  что, возможно, под черепной коробкой Ксавье работает мысль
ясная, но замкнутая в себе, как этот световой кружочек, как этот отсвет.
     Понизив голос, я сказала:
     -  Да,  Ксавье... Друга... Даже немного больше. Я тебе как-нибудь потом
расскажу.
     Я  замолчала. Он тоже не произнес ни слова. Музыка доходила сюда до нас
издалека,  словно из соседнего дома. Я наслаждалась этой минутой. Вспомнила,
что  среди  всех  злых чар зимнего сада самыми страшными казались мне всегда
его  тишина и неподвижность. Но сейчас в тишине и неподвижности я переживала
чудесное  мгновение.  Подле вновь прибывшего, почти незнакомца, подле юноши,
о  котором неделю назад я даже не думала. Ведь я жила, не переставая ощущать
в своем сердце другого.
     Конечно,  это  не  значило,  что  я полюбила вновь; я не любила Ксавье,
чувствовала  даже,  что  никогда  его не полюблю. Но я снова начала думать о
ком-то.
     Как?  Так быстро? Радостная и в то же время несколько разочарованная, я
спросила себя: неужели все женщины таковы?


     Когда,  отодвинув портьеру, я совсем было собралась войти в библиотеку,
я  заметила,  что  туда  уже внесли маленькие столики. Их расставили также в
бильярдной  и  в  столовой.  Кругом  суетились лакеи, а гости подбирали себе
приятную компанию для ужина.
     Жестом  я  остановила  следовавшего  за  мною Ксавье, затем сделала шаг
назад  и  опустила  портьеру.  Мы  стояли  теперь  между тяжелой портьерой и
дверью, ведущей в зимний сад.
     -  Не  стоит  возвращаться  вместе,  - шепнула я. - А то мы привлечем к
себе внимание. Может, нас уже ищут.
     Я  сама невольно улыбнулась этому шепоту, этому заговору и предложенной
мною   хитрости.  В  темноте  я  угадала,  что  Ксавье  тоже  заговорщически
улыбнулся.  Чтобы  открыть стеклянную дверь в зимний сад, которая находилась
за  моей  спиной, мне пришлось отвести назад руку. Мы стояли вплотную друг к
другу  в  нашей  тесной  нише,  и,  чтобы  легче было дотянуться до двери, я
взялась  за  плечо  Ксавье  и  прижалась  к  нему.  Застыв  в  этой  позе, я
произнесла еле слышно:
     -  Проберись  через  зимний  сад  и  выйди  задней  дверью.  Попадешь в
коридор,  ведущий  в  людскую.  Если  кто-нибудь  тебя  встретит  и спросит,
скажешь, что отдыхал у себя в комнате. - Ах, нет...
     - Почему?
     - Потому, что это неправда.
     Я прикусила губу и привела, как мне казалось, достаточно веский довод:
     - Это не страшно, это так называемая светская ложь.
     -  Я  скажу,  - ответил он, развивая свою мысль, - скажу, что мне стало
скучно в гостиной и что, проведя полчаса в зимнем саду, я воспрянул духом.
     - Скажешь потому, что это правда?
     - Ты сама знаешь.
     Нельзя  было  до  бесконечности стоять в этой неудобной позе, которая к
тому  же, возможно, стесняла Ксавье. Я повернула ручку двери. Выпустив плечо
Ксавье,  я  выпрямилась.  Темный силуэт шагнул за порог погруженного во мрак
зимнего  сада,  потом  повернулся  ко  мне...  И  с  невидимых губ сорвались
непонятные слова:
     - Grazcha fich per il gradevol moment!
     - Что? Что? - невольно воскликнула я,
     - Grazcha fich per il gradevol moment!
     - Но что это значит?
     - Это значит: спасибо за приятную минуту. Так говорят в Граубюндене.
     Он  тихо  рассмеялся.  Я  увидела, как он идет по дорожке. Шагов его не
было слышно.


     Этим  вечером  я  столкнулась с Ксавье, только когда стали разъезжаться
родственники.  Ужинал  он за одним столом с Анной-Мари Мортье, с крестной, с
дочкой  старшины  адвокатского  сословия  и с первым секретарем бельгийского
посольства - словом, здесь собрались самые почетные гости.
     Наконец  уехал последний гость, и тогда почти все Буссардели, жившие на
стороне,  которые  стойко  выдержали  до  конца  свою  роль  необходимых для
представительства  статистов,  стали  прощаться  с  Буссарделями, жившими на
авеню   Ван-Дейка.  Это  прощание  происходило  в  передней.  Уходя,  каждый
прикладывался  к  тете  Эмме,  поздравляя ее с успехом. А она ликовала; ей с
трудом удавалось скрыть свое торжество.
     -  Да!  -  гудела  она.- Могу сказать, все на славу! Правда, я боялась,
что  не  дожарят  гусиную  печенку,  но  нет!.. А главное, ни одна пробка не
перегорела.
     -  Ничего  удивительного, дорогая Эмма, - заметила мама, - ты ведь сама
за всем смотришь.
     -  Пардон!  - возразила тётя.- Справедливость требует отметить, что мне
помогали.  И в первую очередь ты, Мари... да, да! Потом обе твои невестки...
Да,  и  вы,  Жанетта,  несмотря на свое положение. И Луиза тоже, хотя она не
привыкла  к  светской  жизни. Бедная моя Луиза, я тебя не держу, беги скорей
домой и сразу в постель. Жюльена тоже выказала себя с лучшей стороны.
     Я  отнюдь  не  страдала  от  того,  что  меня  не  внесли в список лиц,
достойных  похвалы.  Впрочем,  и  мне также довелось выслушать оценку своего
поведения, ибо тетя Эмма добавила:
     -  Я  не  говорю  о  тех,  которые  только и делали, что танцевали; это
весьма  приятный род самопожертвования... О, я никого не собираюсь упрекать,
не хочу омрачать праздника!
     - Прими и  мои  поздравления,  Эмма, - сказала, прощаясь, одна из наших
кузин.- У тебя во всем такой размах.
     - Не говори этого, милочка, ты меня в краску вгонишь...
     И  она поцеловала родственницу чисто буссарделевским поцелуем - "чмок",
"чмок" в воздух, не касаясь щеки.
     - Кстати, а где Ксавье? - спохватилась тетя.
     - Он здесь! - отозвался из галереи Симон. - Мы курим.
     - Иди сюда, детка! - крикнула тетя Эмма.
     Ксавье  покорно  явился  на  зов.  Названая  мать обняла его перед всем
семейным  строем, перед родственниками и родственницами, успевшими одеться и
явно терзаемыми завистью.
     -  Герой  бала!  - воскликнула тетя. - Надеюсь, ты доволен? Если уж это
не блистательное начало светской жизни, тогда я складываю оружие.
     Наконец  ушли последние гости, В вестибюле осталась только триумфаторша
тетя Эмма, мама, Дядя, папа, Ксавье и я.
     -  Ну,  а теперь спать! - скомандовала тетя Эмма. - Мы вполне заслужили
отдых. Сейчас, Агнесса, я подымусь и спущу тебе лифт.
     - Спасибо, - отозвалась я. - Мы подымимся пешком. Верно, Ксавье?
     Но за Ксавье ответила тетя:
     - Что за странная мысль! Можно подумать, что ты не устала!
     -  Ox,  ox,  ox, ox! Вот она молодость, - заохал довольно некстати дядя
Теодор.  -  Я тоже в их годы не знал, что такое усталость! Бывало, простоишь
целую ночь на тяге, но если попадется приятный компаньон, то...
     Конца  мы  не  расслышали.  Дверцы  лифта  с  грохотом за хлопнулись за
четырьмя   Буссарделями.  И  вдруг  в  этой  застекленной  кабинке,  которая
медленно  поползла  вверх,  тетя Эмма как-то сразу лишилась своего престижа:
тут  среди моих родных восстановилась истинная иерархия. Ибо рядом с папой и
дядей,  одетыми в черные фраки, и рядом с тетей, совсем уж безнадежно черной
в  своих  крепах,  мама  в  пурпурном  одеянии  была  похожа  на  кардинала,
окруженного своими коадъюторами.
     Лифт исчез со своим грузом.
     А  мы  тем  временем  не  спеша  подымались  наверх.  Когда мы дошли до
площадки  третьего  этажа, наши родичи уже водворились в своих апартаментах;
лифт  спустился.  Кто-то,  должно  быть  лакей, потушил огни в нижнем этажей
Особняк погрузился в тишину.
     Мне  осталось  только  попрощаться  с Ксавье, чья комната помещалась на
третьем  этаже.  Мне  же  предстояло  подняться  на  четвертый.  Я на минуту
прислонилась  к перилам. Ноги у меня гудели; слишком я натанцевалась. Однако
сегодняшний   вечер   не  разочаровал  меня,  и  я  пыталась  его  продлить,
преодолевая усталость.
     Ломота  во  всем  теле  и  сознание  победы,  смутная надежда на лучшее
будущее  -  в  таком  точно  состоянии  возвращалась я некогда с бала, если,
конечно, меня не сопровождала мама.



4

     Молоденькая   Мортье  безапелляционным  тоном  потребовала,  чтобы  нас
провели  в  салон,  где  никто  не  помешает нашей беседе, что отвечало моим
замыслам.  Впрочем,  было  довольно  раннее  утро,  так  что в прославленной
модной  фирме  Эрмины  Легран  можно  было  не опасаться чрезмерного наплыва
заказчиц.
     Дочка  нотариуса всерьез приняла роль моей покровительницы и советчицы.
После  знаменитого  раута  у  тети  Эммы  мне пришлось пойти с Анной-Мари на
концерт,  ибо  она  выдавала  себя  за  страстную  поклонницу  Баха, а после
концерта  мы отправились в мрачное кафе при магазине, где подавали настоящий
китайский  чай  и  где,  по  словам моей спутницы, можно быть спокойной, что
встретишь дам только нашего круга.
     Более  близкие  отношения, если тут уместно это выражение, установились
между  нами за три дня до встречи у портнихи. Семейство Мортье пригласило на
торжественный  обед  членов  семейства  Буссардель  с  авеню  Ван-Дейка,  за
исключением, понятно, бабуси, но включая Ксавье и меня.
     Обед  проходил  ужасно  тоскливо,  но  мне  было  забавно  наблюдать за
циклопическими  усилиями  хозяев  обольстить  гостей.  Наши  друзья занимали
огромную  квартиру  в угловом доме, выходившем окнами на улицы Франциска I и
Ля   Тремуй.   Это  помещение,  казавшееся  темным  из-за  пушистых  портьер
вяло-красного  цвета,  загроможденное  безобразнейшей  мебелью,  картинами и
бронзой,  ничем  не  напоминало  наш фамильный особняк, обставленный, должна
признаться,  с большим вкусом. И однако же в этом доме я могла наблюдать тот
же  самый образ жизни и те же самые мысли, те же манеры, те же традиции, что
и  у  нас.  Родители  Мортье  -  и отец и мать - выставляли эти преимущества
напоказ  с  напускной  непринужденностью,  плохо  скрывавшей  их  торопливые
потуги  ослепить  нас:  "У  нас  принято,  чтобы...  Единственно,  о  чем мы
заботимся...  Вот  в  этом  наша  Анна-Мари не имеет соперниц..." И все, что
выражалось  этими  словами,  было до неправдоподобия схоже с тем, что любила
наша  семья.  Я  окончательно  перестала удивляться тому, что мои родные уже
давно  остановили  свой  выбор  на  этом  соседнем  племени. И особенно меня
раздражало,  особенно  побуждало  расстроить  затеваемый  маневр  не  так то
обстоятельство,  что  наши  отдают Ксавье на съедение этим самым Мортье, как
то, что эти самые Мортье, которым отдают Ксавье, так похожи на Буссарделей.
     -   Нас   интересует  вечернее  платье,  мадемуазель  Эдме!  -  заявила
Анна-Мари.
     Совершенно  ясно,  что для болтливой и решительной барышни, выглядевшей
значительно  старше  своих  лет  и  такой  земной...  Ксавье... эта странная
душа... Но она не дала мне времени додумать мою мысль.
     -  Станьте  сюда,  Агнесса!  Спиной  к  окну.  Так гораздо удобнее: все
недостатки  сразу  видны...  Мадемуазель Эдме, я рассказывала приятельнице о
вашем  флорентийском платье; скажите, чтобы его принесли!.. А где вы будете,
Агнесса, заниматься зимним спортом?
     - Еще не думала.
     -  Почему  бы  вам  не  поехать  в  Арльберг? Вы мне возразите: в своем
поместье  лучше,  но, поверьте, это пустяки! Я ведь очень редко кому советую
это  место, а то там будет слишком людно! Но вам - другое дело!.. Я там была
с мамочкой в прошлом году. Вы, если не ошибаюсь, путешествуете одна?
     - Да. Или с друзьями. Мать не любит ездить, братья женаты, ну и...
     -  Как  странно,  Агнесса...  Я  говорю "мамочка", а я заметила, что вы
всегда говорите "мать".
     - Дело привычки, - ответила я.
     Анна-Мари продолжала:
     -  До  последнего  времени  я ездила с мамочкой. И очень довольна: так,
по-моему,  гораздо  лучше.  Вовсе  я не тихоня какая-нибудь! Но молодые люди
такие нахалы.
     - Да что вы?
     -  Уж  поверьте!  Сразу  видно,  что  вас  два года не было в Париже. В
теннисных  клубах, дорогая, во время зимнего спорта и даже на самых шикарных
вечерах девушке все время приходится быть начеку! А иначе!..
     -  Мне  кажется,  Анна-Мари,  что  это зависит от того, как себя вести,
можно просто не допускать разных неприятных эпизодов.
     -  Конечно!  Поверьте, что со мной молодые люди всегда ведут себя более
чем корректно.
     Кинув  взгляд  на свою собеседницу, я охотно поверила. А она продолжала
многозначительным тоном:
     -  Но  всегда найдутся девушки, за которыми они ухаживают. А каково нам
смотреть на это!
     Тут вошли манекенщицы.
     -  Ах,  Агнесса!  Посмотрите,  вот  то  флорентийское  платье!  Ну, что
скажете?
     Платье   оказалось   одновременно   претенциозным  и  слащавым,  все  в
цветочках и бантиках, и называлось не более не менее, как "Ботичелли".
     -Ну,  а  на  пасху?  - не унималась болтунья. - Если не ошибаюсь, у вас
поместье в Ардело?
     -  У  моего  старшего  брата...  Вилла, которая досталась ему от первой
жены,
     -  Ах,  чудесно!  А  вот  посмотрите,  в  таком  платье я била у вас на
балу... Впрочем, на пасху там, Должно быть, собачий холод.
     Я  повернулась  к  ней  всем  корпусом,  чтобы она лучше расслышала мои
слова:
     - Да. А так как северные пляжи мне не особенно рекомендованы...
     -  Почему?  Они,  очевидно, действуют на нервную систему. Вот взгляните
на это платье, видите, темно-розовое, оно мне тоже очень нравится.
     -  Очень  миленькое...  Нет, нервы мои выносят тамошний климат, но ведь
вы знаете, что для слабых легких он слишком суров.
     - А разве у вас слабые легкие?
     - Пока что все в полном порядке... Но я предпочитаю избегать...
     -  О!  Лишняя предосторожность никогда не помешает... - Она помолчала с
минуту. - Скажите, это потому, что в вашей семье есть предрасположение?
     -  В  моей  семье  -  нет.  Хотя... Возможно, у Валентина. И я потеряла
сестру,  совсем еще девочку, которая умерла от злокачественной пневмонии. Но
пусть это будет между нами, Анна-Мари...
     - Но ведь...
     -  Вы сами знаете, каковы люди: такого наговорят, что и не обрадуешься!
Да  я  вообще  наша  ветвь  от  бабуси  почти не затронута... А разве нам не
покажут платья для послеобеденных визитов?
     - А ваш кузен, Агнесса?
     - Какой? Ксавье?
     - Да.
     - А что именно?
     - У него есть... Он тоже предрасположен?
     - О, он выздоровел.
     - Выздоровел?
     - Иначе, вы сами понимаете, он бы сюда не вернулся.
     - Откуда не вернулся? Из Швейцарии?
     - Да, из Давоса.
     -  Подождите,  подождите,  я что-то вас не понимаю. Мне называли другое
место, называли деревушку...
     - Верно. В течение трех лет Ксавье жил в шале, в соседней долине.
     - А до того? Значит, он все-таки был в Давосе? В санатории?
     - Ну конечно, Анна-Мари.
     Воцар