меня в Сан-Хуан Капистрано, который совсем близко отсюда
и  где  проходит  железная  дорога, идущая на север. Не правда ли, это самое
простое?
     Откровенно  говоря,  мне вовсе не улыбалось - хотя ни за что на свете я
не  сказала  бы  этого  вслух - вновь увидеть Биг Бэр вместе с Норманом, уже
знавшим всю правду, и расставаться с ним среди наших гор.
     Желая закончить разговор, я сказала неестественно громким голосом:
     -  Я  уже  попрощалась  вчера  с  озером, с секвоями и бунгало. Значит,
возвращаться туда незачем.
     Потом  я замолчала. Голова моя по-прежнему лежала на плече у Нормана, и
мы  не  повернулись  друг  к  другу  лицом,  Он  выждал  в молчании, а потом
произнес не шевелясь:
     - О! Теперь я знаю... Я понимаю.
     - Что понимаете, Норман?
     - То, что мне не удавалось себе объяснить.
     Что   он   сейчас   скажет?  Какой  неведомый  мне  внутренний  процесс
совершается  в  нем?  Неужели  наше объяснение, которое я надеялась свести к
самым  простым словам, чревато сюрпризами, станет испытанием, карой? Но в то
же время любопытство толкало меня на дальнейшие расспросы.
     - А что вам не удавалось себе объяснить?
     - Почему вы отнесли нынче утром цветы в "Фронтон"?..
     И добавил:
     - Да... Жена моего патрона будет тронута. Очень милый знак внимания.
     Хотя  я  решила  ничего  не  скрывать,  я  не сочла необходимым вывести
Нормана  из  заблуждения,  не сказала ему, что цветы - впрочем, при них и не
было никакой записки - я возложила некоему призраку.


     Мы  по-прежнему  лежали не шевелясь. Солнце палило немилосердно. Юноши,
игравшие  поблизости  от  нас,  угомонились. Уже знакомая с обычаями здешних
пляжей,  я  не  глядя догадывалась, что они один за другим улеглись рядом со
своими  девушками  -  обычный  пляжный  флирт;  скованные  жарой, их объятия
утратили живость, не утратив бесстыдства.
     Точно  таким  же  движением,  как  Норман,  я  прикрыла  глаза  тыльной
стороной  ладони.  Наши  тела  покоились  бок  о  бок,  параллельно,  в  том
классическом   положении,  в  котором  воплощается  отдых,  если  даже  двое
отдыхают  вместе  последний раз; и, должно быть, со стороны казалось, что мы
оба  очень  спокойны  и  почти  ничем не отличаемся от остальных лежавших на
пляже. Я заговорила.
     На  этот  раз  я  изложила  все  свои  соображения;  все, кроме одного,
наиболее  верного;  ибо  я  отлично  знала:  будь  я  по-прежнему зачарована
миражем  первых  месяцев,  тогда  все  прочее утратило бы всякую весомость и
сила  счастья  была  бы  так веч лика, что свела бы даже наших Буссарделей к
ничтожно  малым  пропорциям.  Я  сама  еще  не  могла  разобраться:  было ли
причиной  моего  физического охлаждения к Норману душевное разочарование или
же,  напротив,  рассудок  мне вернула охлажденность чувств; одно я понимала:
обе  эти  незадачи  взаимно действовали друг на друга, и моя история - самая
банальная история девушки, охладевшей к своему любовнику.
     Но  могла  ли  я  сказать об этом Норману! У меня просто не хватало для
этого  мужества.  Более  того,  я  сама  была смущена случившимся и не имела
оснований  гордиться  собой.  Счастье  еще,  что  в  моем  распоряжении было
достаточно благовидных предлогов, которыми можно заменить истинные причины.
     Итак,  волей-неволей  мне  приходилось  произносить защитительную речь.
Норман  молча  слушал  ее,  параграф  за  параграфом.  И когда наконец я уже
начала  дивиться  его  упорной  немоте  и  в  качестве самого веского довода
сослалась  на почти полную невозможность акклиматизироваться ему во Франции,
а  мне  в  Соединенных  Штатах,  он  отнял  руку от своего лица и незаметным
жестом прервал меня:
     - Разрешите?
     - Конечно, Норман. Говорите.
     -  Простите,  дорогая,  но  вы так долго держите голову на моей руке...
она совсем затекла, кровообращение нарушилось...
     Я поднялась, села и посмотрела в сторону, - на горизонт.
     Я  чуть  было  горько  не  рассмеялась  над  собой. И впрямь пора было,
кажется,  заметить,  что  никогда  мы  не  говорили  на общем языке. А что я
сделала,  чтобы  сгладить  это  противоречие?  Напротив,  разве  не  я  сама
содействовала  ему,  упрямо  питая иллюзии? В сущности, все это было моей, а
не его ошибкой, моей огромной ошибкой.
     Внутренние  сетования,  которые  я  отгоняла от себя с самого утра, как
искушение,  победили  как  раз  в  ту  самую  минуту,  когда  я считала, что
переборола  их.  От  непереносимого стыда даже сердце зашлось, и при мысли о
собственной  подлости, о беспощадном ударе, который я собственноручно наношу
сейчас  этому юноше, глаза мои увлажнились. Зачем я напала на него врасплох,
зачем  поставила  его так сразу перед уже свершившимся фактом? Увы, лишь для
того,  чтобы  оградить  самое себя, избежать уверток и споров. Некрасиво все
это. И этим тоже гордиться нечего...
     - О Норман! - воскликнула я. - Норман!
     Я  упала  к  нему  на  грудь; уткнулась лицом во впадину этого мужского
плеча,  прижимаясь  к  которому  я  все-таки испытывала неведомое мне доселе
волнение. Коснувшись губами его плеча, я прошептала:
     -  Норман,  мне  будет не так грустно уезжать, если я буду уверена, что
вы на меня не сердитесь.
     И  я  снова  села,  стараясь  прочесть  ответ  в  его глазах. Он слегка
отодвинул  меня  в  сторону  с той присущей ему ласковой твердостью, которую
дает только сила.
     -  Дорогая,  -  произнес  он.  -  Для  нас  обоих  будет лучше, если вы
продолжите  разговор,  как прежде, не глядя на меня. Это будет гарантировать
нас от излишней растроганности.
     Он  круто  повернул  меня,  сам  гибким  движением повернулся тоже, и я
очутилась  именно в такой позе, какая его устраивала. Я снова лежала, но уже
под прямым углом к Норману; и теперь моя голова покоилась у него на боку.
     -  Так  вам  будет  лучше,-  сказал  он.-  Лицом прямо к солнцу.- И без
всякого  перехода:  -  Как  же я могу на вас сердиться, Эгнис, за то, что вы
избрали  лучший  для себя путь? Я вас хорошо знаю: прежде чем объявить мне о
своем  решении,  вы долго думали, и если вы все-таки его приняли, значит оно
наилучшее.  Я  отпускаю  вас  и сохраню к вам самые теплые чувства и от души
желаю  вам  удачи. Мы ведь таковы, разве вы этого не знали? Когда пора любви
проходит, мы никогда не упрекаем, никогда не жалуемся.
     И,  так  как я медлила с ответом, он, помолчав немного, спросил: все ли
я сказала ему, что собиралась сказать. Я ответила утвердительно.
     -  Тогда  разрешите в свою очередь мне сказать вам несколько слов, - Он
выдержал  короткую паузу, будто поставил двоеточие. - Эгнис, я знал, что это
у  нас  с  вами ненадолго. Вот вы мне пытались сейчас доказать, что наш брак
невозможен.  Совершенно  незачем было убеждать меня в этом. Ибо с первого же
дня  я понял, что вы никогда не согласитесь выйти за меня замуж. Заметьте, я
никогда  вам этого и не предлагал. Вы слишком многим отличаетесь от меня. За
это-то  я  вас  и любил и из-за этого вас теряю. И из-за этого также я пошел
на  ложь  позволил  называть вас миссис Келлог. Конечно, я нисколько об этом
не  жалею.  Однако  я знал, на что иду. Я рискнул. Меня удивляло другое: что
вы, по-видимому, совсем не думали о своем будущем.
     -  Норман,  было  вы  слишком  долго  вам  объяснять  то,  что  во  мне
происходило. Слишком долго и слишком трудно.
     -  И  я того же мнения... Говоря откровенно, когда я на вас смотрю... я
имею  в виду ваших соотечественников... я все больше убеждаюсь в том, что во
всех  вас  что-то остается для нас непонятным. Прежде всего потому, что сами
вы для себя непонятны.
     Он  говорил  теперь все медленнее, проникновеннее, что означало переход
к афоризмам.
     -  Вам  нравится,  очень  нравится создавать такое впечатление, будто в
вашей  душе хранится некая тайна. И вы сочли бы для себя позором, не будь ее
у  вас...  Вы  ее  тщательно взращиваете... Вы относитесь к себе с уважением
лишь тогда, когда чувствуете себя игрушкой неведомых сил.
     После   этих  слов  он  замолк.  Я  опиралась  затылком  о  его  бок  и
чувствовала,   как   меня   баюкает   мерное   его   дыхание,  лишь  изредка
прерывавшееся,  когда  он  одним залпом произносил длинную фразу. Но по мере
того,  как  Норман говорил, голос его казался мне все более и более далеким,
как будто исходил он из других уст, чужих на этом столь любимом мною лице.
     Это  тело  пока  еще  было  со  мной;  я  еще  прикасалась к нему; всем
затылком  сквозь  волосы я чувствовала, как оно дышит, живет. Мне захотелось
еще  полнее  ощутить его близость, коснуться его щекой; и, не подымаясь, тем
движением,  которым  спящий  поворачивает  голову на подушке, я повернулась,
потом  еще и еще, пока губы не коснулись кожи Нормана. Но под лучами солнца,
раскалившего   его  тело,  кожа  приобрела  тепло,  запах,  вкус,  приобрела
реальность, мне незнакомую.
     Тот,  мой  Норман,  уходил от меня все дальше и дальше; он уступил свое
место  положительному  человеку, резонеру. Тот, мой Норман, удалялся от меня
с  каждой  минутой;  без всякого сомнения, он вернулся во "Фронтон". И вот в
этом  убежище, далеко от меня, без моих забот, он вскоре исчезнет; и вскоре,
подобно струйке дыма, его поглотит беспредельность, но не забвение.
     Океан  с  грохотом  бил  о  берег.  Я  совсем  разомлела  от  жары.  Но
чувствовала  себя  хорошо.  "Печаль придет потом", - догадалась я. А пока на
меня снизошел небывалый покой.
     Так  я и лежала рядом с Норманом, прижавшись к нему, будто хотела лучше
запечатлеть  в  памяти  - в качестве эпилога нашей несовершенной любви - тот
рассеянный,   почти   бесплотный   поцелуй,  каким  я  прикоснулась  к  этой
безупречно прекрасной впадине живота.







4. КСАВЬЕ



     Но вслед за тем - провал. Больше ничего не произошло.
     Последние  часы,  проведенные  мною  в  Лагуна  Бич,  железная  дорога,
Сан-Франциско,  приготовления  к  отъезду  во  Францию,  три  дня  на "Стрим
Лайнер"  - все это мертвые письмена. Боюсь, моя память не удержала ни одного
воспоминания  об  этом  отрезке  времени.  Америка меня не интересовала. Она
стала  для  меня  как  бы  спектаклем,  который  перестает существовать, как
только  актер,  играющий  главную  роль,  уходит  со  сцены. Норман исчез на
тихоокеанском пляже в субботу утром.
     Было  вполне  логичным,  что  первая же моя парижская ночь, проведенная
без  сна,  должна  была вновь воскресить передо мной его образ. Этой ночью я
увидела  его.  Что было весьма неосторожно: в этом лице, возникшем из такого
еще  недавнего  прошлого,  я  не  сумела  обнаружить  тех  достоинств, какие
рисовала  себе  в  воображении.  Слишком  свежи  были в памяти эпизоды нашей
жизни,  слишком  явственно  звучали  слова  в  моих  ушах; возникший с такой
четкостью  образ  был  не  столь благоприятен для моего американского друга,
какими  могли  бы  стать  случайные  смутные  воспоминания,  исконные  враги
спокойного женского сна.
     Эта  чересчур  верная перспектива умалила Нормана, а меня успокоила. Но
надолго ли?
     В  последние месяцы пребывания в Биг Бэр я, проводив Нормана на работу,
иной   раз   вздыхала   с   облегчением.  Потом,  оставшись  одна,  начинала
воссоздавать  образ Нормана сообразно собственным своим мечтам; день казался
мне  бесконечно длинным, тоска сопутствовала мне повсюду, и вечером я бежала
навстречу  форду; я, нетерпеливая возлюбленная, бросалась в объятия Нормана,
садилась  рядом  с  ним  в  кабину. Но, еще не доехав до бунгало, я начинала
испытывать горькое разочарование.
     Память   продолжала  подсказывать  мне  нашу  истерию.  Я  побывала  во
"Фронтоне",  в Викторвиле, в Биг Бэр; места эти ничуть не изменились и тут я
обнаруживала  настоящего  Нормана.  Окончив путешествие, я вновь очутилась в
своей парижской комнате, на время избавившись от чар.
     Но   колдовство  это,  помноженное  на  одиночество  и  на  расстояние,
колдовские  силы  сна, полного неожиданных видений, колдовские силы бегущего
времени,  которое  отмывает  и  преображает,  вновь  начнут свою работу, и я
вновь познаю власть чар.
     Кто  знает, устою ли я перед искушением, опять переплыть моря и океаны,
чтобы увидеть в его родной стране юного чародея с темно-малиновыми губами?


     Я   решилась  наконец  потушить  лампу.  Сквозь  щели  занавеси  в  мое
итальянское   окно   просачивалась   узкая   полоска   бледно-серого  света,
предвестника  утра.  Оно уже занималось над парком Монсо, над Парижем. Утром
я  смогу...  веки  мои  сливались...  смогу  выйти  из  дома... побродить по
улицам, побывать в гостях, как я задумала...
     Наконец  сон  смилостивился надо мною. Но когда я всего через несколько
часов  проснулась  и  подошла  к  зеркалу,  чтобы посмотреть, как отразилась
тяжелая  ночь  на  моей внешности, я заметила, что от глаз к вискам тянутся,
уходят  под волосы две серебристые полоски - наложенный самой природой грим,
- и потерев пальцем кожу, я в трудом стерла с нее соль.



1

     В   половине  двенадцатого  я  вышла  из  дома.  Я  не  чувствовала  ни
усталости,  ни  головной  боли.  Надо  полагать,  что  иные ночи, пусть даже
бессонные, приносят больше отдохновения, чем долгий сон.
     Каблуки  звонко стучали по тротуару; ни на асфальте, вина фасадах домов
нет  и следа ночного тумана; Он ушёл прочь из города. Неяркое солнце согрело
воздух.  Но чувствовалась близость зимы: утренняя пора продлится за полдень,
а после трех часов день вдруг сразу склонится к вечеру.
     Вдоль  бульваров  уже  не  росли  каштаны,  знакомые  мне с детства. Их
заменили  платаны,  зеленеющие  почти  до  самой  зимы; кое-где за ветки еще
упорно   цеплялась   листва,   а   маленькие  шишечки,  похожие  на  шарики,
подвешенные за нитку, так и перезимуют на дереве.
     Я  шла.  И  внезапно очутилась на улице Ренкэн. Здесь живет тетя Луиза.
На  углу  улицы  Ренкэн  и  Понсле,  которые  вместе с авеню Ваграм образуют
перекресток,  стоял  ее  дом,  одно  из  тех  уже устаревших сейчас зданий с
маленькими  узенькими  окошками,  где  все этажи похожи на антресоли. Дом не
приносил   большого   дохода;   он   находился  за  пределами  фешенебельных
кварталов, соседствуя с Терн. Но все-таки был расположен в долине Монсо.
     Привратница  заверила меня, что тетя никуда не выходила. Я поднялась на
четвертый  этаж.  Переоборудовав  свое жилище на более современный лад, тетя
Луиза  не  смогла,  однако,  установить лифта, потому что главная лестничная
клетка  оказалась  слишком  тесной  для  этой цели. Поэтому лифт устроили со
стороны  двора,  и,  так  как  его  остановки  не  совпадали  с  лестничными
площадками, приходилось выходить между этажами.
     Я  позвонила два раза. И сразу же услышала в коридоре торопливые шаги и
голос тети, крикнувшей кому-то:
     - Не ходите! Я сама отопру! Смотрите за мясом! Она открыла мне дверь.
     - Я была уверена, что это ты, детка!
     На  тете  был  передник  в  крупных цветах из провансальского сатина. Я
застала  ее,  так  сказать, в излюбленной ее униформе, потому что тетя Луиза
была  не  только  непревзойденной,  но и неутомимой кулинаркой. Эта невинная
тетина  слабость  вдохновляла  ее  родную  сестру  Эмму  на  самые  ядовитые
сарказмы.
     -  Стряпать самой! Неужели тебе не хватает денег нанять прислугу? Знаю,
знаю,  что  ты  мне  скажешь: что мы, мол, принадлежим, слава господу, к той
среде,  где  кухня  входит  в  программу воспитания юных девиц. Ну и что тут
такого?  Я  тоже  умею  готовить,  но разве я готовлю?.. Меня в детстве тоже
учили  рукоделью,  я  тоже умею подрубать, обметывать и штопать, однако же я
не  чиню  разное  тряпье!  Таким  вещам нас обучают для того, чтобы мы могли
впоследствии вести дом и не давали бы прислуге нас обирать!
     -  Бедняжка  Луиза!  -  медовым  голосом  добавляла  мама.-  Но раз это
развлекает бедняжку Луизу...
     И тетя Эмма заключала:
     -   В   том-то   и  дело!..  Других  удовольствий  у  нее  нет.  Каждый
развлекается по-своему.
     Тетя  Луиза  ввела меня в гостиную, слишком загроможденную разномастной
мебелью  и безделушками. Но я знала, что любой пустяк здесь связан с памятью
о  ком-то  или  о чем-то, в противоположность самым ценным предметам в нашем
доме, ибо на все мои расспросы мама неизменно отвечала:
     -  Откуда  эта  японская ваза? Откуда этот старинный поставец? Ей-богу,
просто не сумею тебе сказать, откуда он к нам попал.
     А  у тети Луизы все было полно значения и прелести, все пробуждало в ее
душе  отзвук.  И  не  было никакой нужды вызывать ее на разговор, потому что
она   сама   вынимала   из  какого-нибудь  старинного  столика  какой-нибудь
старомодный кошелек и протягивала его мне со словами:
     -  Это  твой  дядя купил мне в Венеции, когда мы там были в первый раз.
Хозяйка антикварного магазина была уже немолодая, но еще красивая.
     И,  распустив  шнурок,  затягивавший  кошелечек, она открывала потайной
кармашек и показывала мне сухие цветы, мирно старившиеся в своем убежище.
     -  Посмотри-ка, эти гвоздички обрамляли весь сад у нас в Бретани, когда
мы еще не продали половину участка.
     Тетя  Луиза  -  последний  отпрыск  бабуси - имела много сходных черт с
моим  отцом. Но то, что было у него бесцветным и безнадежно потухшим, у тети
казалось  лишь приглушенным. Бледным был не только взгляд, но и улыбка, даже
волосы  последние  пятнадцать  лет  не  были по-настоящему ни белокурыми, ни
седыми.  Она  напоминала мне ткани времен Людовика XV, наброшенные на кресла
в  ее  гостиной,  - рисунок чуть-чуть расплылся, оттенки чуть-чуть поблекли,
краски чуть-чуть выгорели но сама ткань по-прежнему драгоценна.
     Тетя  вышла  замуж  за  небогатого  архивиста. И так как ее собственная
доля   наследства   значительно  пострадала  в  результате  одной  неудачной
операции  с  недвижимым имуществом - случай беспрецедентный в нашей семье! -
чета  жила  скромно.  Но  ничуть  не  страдала  от  этого. А братья и сестра
неудачницы  Луизы  не  столько сокрушались об ее участи, сколько чувствовали
себя униженными.
     Свою  неприязнь  они  перенесли  на  тетиного  мужа  и так и не приняли
окончательно  в свое лоно этого нового зятя, никак уж не Буссарделя, который
предпочитал  свои  палимпсесты  проверке  денежных счетов. Говоря о нем, они
никогда  не  называли  его  промеж себя по имени, а употребляли раз навсегда
готовую  формулу,  вроде: "наш зять, хранитель музея" или "муж этой бедняжки
Луизы".  Ибо  личность и значение Луизы были низведены до уровня, какого она
заслуживает.  Она,  которая  могла рассчитывать на лучшие партии, вступила в
этот  глупейший брак... Пусть не посетует и не удивляется, что ее с супругом
держат  на  расстоянии  даже  в  разговоре  и отказывают в кое-каких правах!
Признавалось,  впрочем, что это замужество не было прямым позором для семьи,
но  все  же  было  мезальянсом.  Ну,  как  если  бы,  скажем,  Луиза,  Луиза
Буссардель сочеталась браком с цыганом или актером.
     Впрочем,   мой  дядя,  хранитель  музея,  редко  показывался  на  авеню
Ван-Дейка,  легко  смирившись  с  остракизмом.  Он  переступал  порог нашего
особняка  только  в  тех  случаях,  когда  уж никак нельзя было отвертеться.
Сейчас,   выйдя   в   отставку,  он  продолжал  трудиться  над  пикардийским
диалектом;  и  всякий  раз,  манкируя  семейными  обедами,  ссылался  в свое
оправдание   на   этот   труд,   отнимавший   все   его  время.  Тетя  Луиза
неукоснительно  являлась  ко всем обедам, но уходила раньше других и шла без
провожатых домой, где ее ждал муж, склонившийся над письменным столом.
     Конечно,  тетя  совсем  не  походила  на  всех прочих родственников; ей
свойственны  были  кротость,  чуткость,  подлинная  доброта,  даже известная
веселость,  особенно  когда  она  доверяла  собеседнику.  Но  я лично всегда
считала,  что  тетя слишком склонна к всепрощению, слишком легко поступается
своим  я;  и  всегда  в