переставало меня
удивлять.  Бывают  дни,  когда  порой  спрашиваешь себя: "Да что это со мной
сегодня?  Откуда  эта  смутная  неотступная  печаль, эта тревога?" Так вот и
теперь  я  чувствовала,  что  здесь  со  мною рядом другая Агнесса, Агнесса,
уверенная  в  себе,  Агнесса-оптимистка,  которая  понимает  что-то, чего не
хочет мне поведать.
     Однако  пора было начинать разговор. Я почти жалела о том, что во время
обеда  не  испытывала  никаких неприятных ощущения, как накануне. Если бы я,
скажем  побледнела,  мой спутник, возможно, догадался бы обо всем; во всяком
случае, мне пришлось бы все ему объяснять.
     Я  отхлебнула  кофе,  он  оказался  превосходным,  и  я сказала об этом
Ксавье.  Потом  попросила  у  него  сигарету.  Он  протянул  мне  зажигалку;
прикуривая,  я  нагнулась  над  столом.  Я оперлась локтем о стол и осталась
сидеть в этой позе; потом выпустила струйку дыме и произнесла:
     - Ну вот...
     - Да, - отозвался Ксавье внешне очень спокойно.
     Но  по  тому,  как  вдруг  изменилось  выражение его глаз - затрудняюсь
определить,  что именно изменилось, то ли расширился зрачок, то ли потемнела
радужка,  -  но именно эта перемена показала мне, что Ксавье готов выслушать
меня с самым живым вниманием.
     Я начала:
     -  Видишь ли, я пытаюсь не принимать случившееся с трагической стороны,
но  то,  что  со  мной  случилось,  все-таки  не  может  не  волновать...  Я
заметила... Словом я ...
     - О, - произнес он.
     Он  понял  раньше,  чем  я произнесла решающее слово. Быстрым движением
руки  он  не дал мне договорить, пощадил меня. Он размышлял. Мы оба молчали.
Я  еще  не  догадывалась,  какова  будет  его  окончательная  реакция на наш
разговор,   но   уже   знала  точно,  какою  она  не  будет.  И  со  злобным
удовольствием  я старалась представить на его месте маму, тетю Эмму или даже
Симона,  слышала их неистовые крики, их гневные проклятия. Вероятно, Ксавье,
устремивший  взор  куда-то  вдаль,  уже  видел  этого  нового Буссарделя, не
совсем  законно  входившего  в  нашу  семью  с черного хода, вероятно, он не
усматривал  в  нем  ни  носителя  будущего  семейного  позора,  ни того, кто
нанесет ущерб семейному благосостоянию.
     Он  не  задал  мне  ни  одного вопроса. Когда он наконец заговорил, мне
показалось, что он просто продолжает развивать вслух свою мысль.
     -  И  поскольку  ты  находишься  в нерешительности, - пробормотал он, -
значит, вы не можете пожениться.
     Я открыла было рот. Но он снова остановил меня движением руки.
     -  Не  важно,  по  каким  именно  причинам.  Это  касается только вас и
ничего, в сущности, не меняет.
     Я  не  могла не восхищаться и в то же время удивлялась тому, как Ксавье
сумел  облегчить  мою  роль,  сведя  ее к двум-трем репликам, минуя ненужные
звенья.  Было  ли  это  с  его  стороны просто маневром, доказательством его
деликатности  в  отношении  меня?  Или просто такова была его обычная манера
мыслить?
     Устремив  вдаль  неподвижный  взгляд, говоря с самим собой и с той, что
сидела напротив него и могла теперь только слушать, он произнес:
     -  Чтобы  выпутаться из этого положения, надо было бы... Он не докончил
своей  мысли,  впрочем,  я и так догадалась, что он имел в виду, и перешел к
следующему вопросу:
     - И, само собой разумеется, ты должна сказать правду.
     Я выкрикнула одним духом:
     - Только не нашим!
     - Конечно, - подтвердил он.
     Я  еле удержала крик изумления: как! значит, и он тоже знает цену нашим
родным?..  Значит,  он  как  я?..  Я  открывала  в  нем  все  новые признаки
духовного сродства.
     Но  вдруг  его  лицо  изменилось.  Оно  просветлело, взгляд вернулся из
своих  далей  на  землю,  ко  мне,  он мне улыбнулся. Я поняла, что он нашел
решение  и  что  решение  это  ему  приятно, пожалуй, даже привлекает его...
Открыв объятия, он сказал с восхищенным видом:
     - Выходи за меня.


     К вечеру дождь перестал.
     Мы  сидели  в тесном салоне тихой гостиницы, где я решила переночевать,
а  уж  потом  отправиться обратно в Париж. Укрывшись здесь, мы со всех точек
рассмотрели  задуманный  нами  план.  Именно  потому,  что  дело касалось не
только  одного Ксавье, находившегося в запале самоотречения, он выказал себя
более  решительным,  чем я. Он взял в свои руки инициативу, проявив при этом
такую  властность  и  такое практическое чутье, что, хотя весь этот странный
день  преподносил  мне  сюрприз за сюрпризом, мне снова пришлось удивляться.
Он  торопил  события,  составил  целый  план для семьи, которой мы отправили
телеграмму  на  авеню  Ван-Дейка.  И  телеграмма  извещала не только о нашем
возвращении,  но  сообщила  также  о "важном решении, принятом нами обоими",
которое, как мы надеемся, "будет одобрено нашими родными".
     Таким  образом,  мы подготовили себе плацдарм: телеграмма еще до нашего
приезда  станет объектом самых различных толкований. "Слишком уж это было бы
хорошо",-   вздохнет  тетя  Эмма  при  мысли  о  браке  между  двумя  самыми
"неприкаянными" представителями нашего семейства.
     Когда  в  окна  нашего  крошечного  салона  просочился  бесцветный луч,
возвестивший  о  том,  что дождь перестал, я предложила пойти погулять. Сами
не  заметив  как, мы добрели до реки, потом вышли на мост. Я остановилась, и
Ксавье  остановился  тоже;  я  оперлась о парапет. Под нами Рона катила свои
желтые  обильные  воды,  оттуда  дул яростный ветер, с силой ударявший мне в
лицо и овевавший конец этого дня вольным речным воздухом.
     Прямо  внизу  вдоль набережной тянулась утрамбованная площадка для игры
в  шары,  но  сейчас  она пустовала; лишь кусочки голубого неба отражались в
лужах.  Но  вокруг  нас по мосту двигалась густая толпа и слышалось звяканье
трамваев.  Мы  находились  в  Лионе, в этом могучем и загадочном городе, где
жизнь тяжело оседает в четырех стенах особняков.
     Его  своеобразная  атмосфера  окутала  меня  сразу  же,  как я вышла из
поезда,   все  вокруг  было  затянуто  дымкой  гризайли,  которая  счастливо
смягчала  романтический  накал  нашего приключения и убеждала меня, что я не
грежу.
     Ксавье  облокотился  о  парапет  рядом  со мной. Только спустя минуту я
заметила,  что  невольно склонилась влево и оперлась о плечо Ксавье. Впервые
я  физически  ощутила близость своего кузена. Я отнюдь не пыталась вызвать в
нем  желание.  Скорее уж я сама взволновалась чистым, но глубоким волнением,
прикоснувшись к тому, кого мне суждено было назвать своим супругом.
     Мне  было  приятно вновь и вновь испытывать, восхищение: в самый разгар
наших  объяснений  он  даже  не попытался задать мне ни одного вопроса, хотя
любой другой начал бы с этого.
     "Ты  непременно  должна  его  поблагодарить за это", - приказала я сама
себе.  И,  не  отходя  от  нашего  парапета,  не  подымая  на Ксавье глаз, я
сказала:
     -  А  знаешь,  Ксавье, ты просто удивительная личность. Ты меня даже не
спросил, не придется да тебе краснеть за этого ребенка.
     В ответ я услышала:
     - Раз ты сама не будешь краснеть...
     И я могла истолковать эти слова так, как мне было угодно.
     Мы  глядели  вниз,  в  пустоту.  Стоя  плечо к плечу, как бы взвешенные
между  бурным  голосом  реки  и  бурным  голосом  города, мы говорили своими
обычными голосами.
     -  Ксавье,  ты меня не спросил и о том, достоин ли меня тот неизвестный
юноша, даже имени которого ты не знаешь.
     - Раз ты его избрала...
     -  Боюсь,  что  ты  слишком высокого мнения о моей рассудительности и о
моем характере! А ты уверен, Ксавье, что не переоцениваешь?
     - Раз я на тебе женюсь...



4

     Проект  нашего  брака  заслужил  всеобщее одобрение. Он устраивал всех.
Авеню  Ван-Дейка  приняло  праздничный  вид.  Никогда  еще мне не адресовали
столько    улыбок.    Тетя   Эмма   не   отдала   Ксавье   двух   миллионов,
предназначавшихся  ему  в  случае  брака  с  дочкой Мортье; поскольку проект
этого  брака  молниеносно  рухнул,  тетя  Эмма  рассудила, что мне ничего не
известно  о  сверхщедром  свадебном  даре или, во всяком случае, не известна
точная  его цифра; но, увлеченная потоком общесемейных восторгов, она скрепя
сердце  довела  сумму  щедрого  дара до полутора миллионов, помимо стоимости
мыса Байю.
     Но  особенно  радовались наши за меня. Именно от меня никак нельзя было
ожидать,  что  я  решусь  на этот брак. Ведь я давала родным столько поводов
для  беспокойства!  Уже много лет считалось, что я непременно выйду замуж на
сторону.  Девять шансов против одного, что эта сумасбродная Агнесса выскочит
за  какого-нибудь  чудака,  за  какого-нибудь проходимца, бог знает за кого!
Разве  не трепетали они при мысли, что я вернусь с берегов Миссури под ручку
в джазистом или гангстером! От нее всего можно ожидать.
     Ожидать  всего, даже самого невероятного. А она в конце концов остается
в  лоне  семьи.  Совсем  как все остальные. Выходит за Буссарделя. Сохраняет
свою  фамилию.  Ну,  значит,  мы  ее просто недооценивали. Во всяком случае,
забудем прошлое.
     Меня,  которую  недолюбливали  в  долине Монсо, меня теперь чествовали.
Меня  целовали чаще и искреннее, чем Ксавье, в котором, в сущности, никто ни
разу  не  усомнился.  Бабуся  подарила  мне  свои бриллиантовые серьги - два
камня  чистой  воды  по  пяти  каратов  каждый. Этот подарок, находившийся в
явном  противоречии  с  семейными  обычаями,  ни  у  кого  не вызвал никаких
возражений,  и  никто,  даже Симон, не сделали мне по этому поводу ни одного
неприятного  замечания;  именно  это помогло мне измерить масштабы всеобщего
ликования.
     Наша   семья  напоминала  мне  людей,  по  ошибке  получивших  посылку,
опасаясь,  как  бы  ошибка  не была замечена, они остерегаются выяснять, кто
именно отправитель: "Возьмем ее, не стоит доискиваться кто да почему".
     Только  мама, поздравляя меня с моим "вполне благоразумным выбором", не
притушила  насторожённого  блеска  глаз.  Я  чувствовала, что в голове у нее
имеется   немало   задних  мыслей.  Каких  же?  Сначала  я  подумала,  почти
безотчетно,  что  мама  предпочла  бы,  чтобы я вступила в любой скандальный
брак,  поставила бы себя вне семьи, чем дала бы ей прекрасный повод навсегда
от  меня отделаться. Но, поразмыслив немного, я отказалась от этой, пожалуй,
чересчур  экстравагантной  идеи  и почувствовала тревогу. Очевидно, мама, не
раз  доказывавшая свою проницательность, не совсем поддалась обману и, узнав
об  этом  счастливом,  но  из  ряда  вон выходящем браке, возымела кое-какие
подозрения.  Однако  я  достаточно хорошо ее знала и не допускала мысли, что
она    поделится   с   кем-нибудь   своими   соображениями,   ибо   чересчур
заинтересована  сама  в  благополучной развязке, которая в конце концов была
всем на руку.
     Когда  в  утро  нашего приезда Ксавье объявил, что мы хотим обвенчаться
как   можно   скорее,   когда  он  попросил  сократить  до  минимума  период
жениховства,   наши  сначала  удивились,  потом  заулыбались,  но  почти  не
возражали.
     - До чего нашим деточкам не терпится! - воскликнула тетя Эмма.
     Глаза  ее блестели. Ее законное ликование, как тетки и крестной матери,
усугублялось  тем  особым  возбуждением, в которое приводило эту старую деву
все связанное с браком.
     Дядя   Теодор,  который  нередко  заканчивал  свои  охотничьи  рассказы
несколько   вольным   анекдотом,   так  как  полагал,  что  нескромные  речи
свидетельствуют  об  истинно  французской  крови,  не  побоялся  заявить  во
всеуслышание:
     - Ого! Значит, есть причины торопиться?
     Задетая  этими  словами  тем  более  жестоко,  что  дядя  не мог ничего
подозревать,  я  отвернулась,  желая  скрыть  от  присутствующих  свое лицо.
Особенно  же  я  боялась  встретиться  глазами  с  Ксавье. Но я услышала его
ответ, произнесенный тоном шутливого упрека:
     - Дядя, дядя! Такие вопросы можно обсуждать только в мужском обществе!
     -  Ха-ха-ха! - громогласно расхохотался дядя. - А ведь смотрите: ничего
шалун  не  отрицает!  Эмма, твой крестник просто ловелас! Если ты до сих пор
не знала, так позволь довести это до твоего сведения!
     -  Теодор,  не  дразни  детей! - остановила его тетя, которая весь этот
день  была  сама  доброта.  -  Раз  они  хотят  пожениться,  пусть  женятся.
Полюбуйся,  что  ты  наделал:  Ксавье покраснел как маков цвет, а Агнесса не
знает, куда глаза девать.
     Но  меня  привело в замешательство не столько предположение - искреннее
или  нет - дяди Теодора, даже не то, как отозвалось оно в моей душе, даже не
снисходительность  тети - "пусть женятся", - а новый удачный дипломатический
ход  Ксавье,  поразивший меня не так своей уместностью, как теплым чувством,
которым он был подсказан.
     Я  не  могла  лишить  себя удовольствия самой сказать о свадьбе Симону,
который  приехал  к  нам  завтракать. Сообщив эту новость, я заключила, чуть
подняв голову:
     -  Вот  тебе  и  ответ  на  вопрос,  который  ты  задал  мне в Гавре. Я
заставила тебя подождать. Прости, пожалуйста.
     - Какой вопрос? Не понимаю, к чему ты все это говоришь.
     И  шагнул  было в сторону, желая от меня отделаться. Я удержала его. Мы
стояли в углу гостиной, и никто не мог слышать нашего разговора:
     -  Да брось. Ты отлично помнишь. Ты спрашивал себя, не вышла ли я замуж
в Соединенных Штатах.
     - Вовсе я ни о чем себя не спрашивал.
     -  Значит,  спрашивал  меня, Симон... Вот тебе доказательство, что я не
замужем.   Только  сейчас  выхожу  замуж.  Ибо  это  было  бы...  как  нужно
сказать...  для  мужчин  полигамия,  а  для  женщин? Ну-ка отвечай, господин
законник!
     - Полиандрия, - ответил самым серьезным тоном мой тугодум братец.
     -  Полиандрия... Надеюсь, вы не считаете, что я способна на полиандрию?
А?
     -  Конечно,  нет,  глупышка!  И  потом,  почему  это  тебе  вечно  надо
приставать ко мне?..
     Я  не  осадила его. К чему? Только я одна была в состоянии понять смысл
своих  слов...  И  в  самом деле, все страхи нашей семьи, которые я прежде с
умыслом  поддерживала,  я  теперь  старалась  поскорее  рассеять,  и к этому
вынуждало меня недавно зачатое дитя.
     Это  оно, еще не появившись на свет, пролило каплю умиротворяющего елея
между мною и нашей семьей.


     Сразу  же  после  брачной церемонии, когда гостиные нашего особняка еще
были  заполнены  родными, тетя Эмма с заговорщическим видом улизнула из дома
и поехала с нами на Лионский вокзал. Ксавье увозил меня на мыс Байю.
     Мы  решили перенести наше свадебное путешествие на более поздний срок и
поехать в Ханой, где жили мать и отчим Ксавье.
     -   А  почему  не  сейчас?  -  разочарованно  допытывалась  тетя  Эмма,
воображение  которой  уже  успело  разыграться.  -  Тогда  это  будет уже не
свадебное путешествие.
     И на сей раз Ксавье избавил меня от необходимости отвечать.
     -  Это  моя  вина,  -  поспешил  сказать  он,  - это я попросил Агнессу
подождать  до осени. У меня сейчас на мысе Байю слишком много работы, и я не
могу его бросить.
     Тетя  Эмма,  терпеливая  сверх  всякой  меры,  заявила, что мы свободны
располагать собой.
     -  Если  вы предпочитаете провести медовый месяц в одиночестве, сидя на
одном  месте,  -  дело  ваше... А теперь скажите: кого осенило, кто сохранил
для  вас  мыс  Байю?  Старая  твоя крестная мама! Ей-богу, когда я раз в год
уплачивала  налоги  и  каждые  три  месяца  вносила  деньги  на  поддержание
участка,  я  никак  не  могла  предположить, что мой остров послужит приютом
любви...
     И,  рассеянно  глядя  в  окно  лимузина,  мчавшего  нас  к вокзалу, моя
девственница тетя, в вечном своем трауре, мечтательно замолчала.
     На  перроне  она  плакала,  по-моему,  вполне искренне. Она восхищалась
нашими   одноместными   купе,   тем   более   что  никогда  не  пользовалась
вагонами-люкс.
     -  Я  только  днем  могу  ездить,  - твердила она. - А если бы пришлось
ехать  ночью,  ни  за  что  бы  я  не осмелилась раздеться. А вдруг случится
крушение  и  мне  придется  выскакивать в коридор в одной рубашке... Великий
боже!..
     Опершись  о  вагонную  раму  -  мы  спустили окно, - я слушала ее более
снисходительно,  чем  обычно.  Ксавье  пошел  в  мое купе за меховым манто и
накинул мне его на плечи поверх дорожного костюма.
     - Не простудись, - сказал он.
     Он  заботился  обо  мне,  он  окружал  меня  вниманием  и  заботой, как
больную, как выздоравливающую. Впрочем, я и была такой!
     Наконец   поезд  тронулся.  Фигура  тети  Эммы,  вставшей  на  цыпочки,
постепенно   уплывала  от  нас,  уменьшалась,  размахивала  большим  носовым
платком,  казавшимся  особенно белым на черном крепе. Поезд набрал скорость,
мы покинули Париж.
     Мне  никак  не  удавалось  заснуть.  Не  удавалось  мне и сосредоточить
внимание  на  книге,  которую  я  захватила  с собой. Над моей головой горел
ночник,  и  я  лежала  без  сна,  допытываясь  у  самой  себя, допытываясь у
будущего,  что  ждет  меня  теперь,  когда я соединила свою судьбу с юношей,
запертым в соседнем купе.
     А  потом при пробуждении, как только я открыла глаза, мне было даровано
обычное  чудо  -  ярко-оранжевое  утро,  блестящие, как синяя эмаль, заливы,
маленькие  городки,  расположенные  на  берегу,  изгрызенном волнами, - чудо
новой весны.
     Но  в Гиере, где мы завтракали, погода резко, переменилась. Трамонтана,
обрушившаяся  на  Средиземное  море,  гнала по уже нахмурившейся поверхности
вод  длинные  пенистые  полоски.  И  Ксавье предложил отложить на завтра наш
переезд, который должен был длиться чуть больше часа. Я отказалась.
     Я  с  честью перенесла это нестрашное испытание: ветер взбаламутил лишь
самые  верхние  слои  воды, к тому же я была, что называется, старым морским
волком и, наконец, потихоньку приняла две таблетки против морской болезни.
     Обнаружила  я  их  накануне,  укладывая  вещи. В маленькой американской
коробочке  они  с  самой Америки ждали своего часа в потайном кармашке моего
несессера.
     Мыс  Байю  ничуть не разочаровал меня. Более театральный пейзаж, жилище
более  декоративное,  безусловно,  насторожили  бы  меня. А этот дом, с виду
отнюдь  не  романтический и расположенный чуть ли не в самом укромном уголке
острова,  не  рождал беспокойства. И не впервые у меня возникло впечатление,
которое  вызывают  ничем,  казалось  бы,  не примечательные места, что здесь
нашла себе приют великая любовь, великая судьба и великая печаль.
     Через  несколько  дней  после  нашего  приезда  я  стала  женой Ксавье.
Произошло  это  само  собой,  и,  если можно так выразиться, почти без моего
ведома.  В  тот  день  мы  ходили  гулять  на северный обрывистый берег, где
бушевал ветер.
     Нас  совсем  разморило,  уши  горели,  веки  смыкались. Служанка, желая
поддержать  наши  силы,  подала  нам  жаркое,  которое  приготовила  сама, и
приготовила,   надо   сказать,  неплохо.  Очевидно,  это  блюдо,  заливаемое
корсиканским  вином,  и  послужило  причиной  того,  что  глаза у нас начали
окончательно  слипаться  и  мы,  то  и дело зевая, еле доплелись до широкого
дивана, стоявшего в кабинете.
     Затрудняюсь  сказать,  через  сколько  времени  меня  разбудило  чье-то
прикосновение,  чье-то  тепло,  которое  я  ощутила  плечом, спиной, бедром,
Ксавье  еще  спал,  но  во  сне,  очевидно,  почувствовал  смутное волнение,
придвинулся  ко  мне и меня окликнул. Я открыла ему свои объятия. Могла ли я
пренебречь  в эту минуту его желанием, о котором он не осмеливался сказать с
открытыми глазами?!
     Конечно,   вы   вправе  удивляться  как  самому  событию,  так  и  моим
запоздалым  попыткам  оправдать происшедшее, ибо поведение Ксавье в тот день
на  нашем  острове  не  очень-то  вязалось  с его речами в Лионе. Конечно, я
отлично  знаю,  насколько  уместнее  была  бы романтика фиктивного брака. Но
разве  я  не обещала самой себе быть правдивой, не приукрашивать ни себя, ни
других?  А  ве