Но  вдруг  тетя  Эмма прислушивается, еще больше высовывается из
окна...   Что?..   Что   такое?   Неужели   она  не  ослышалась?  Боже  мой!
"Интернационал"!
     При  этом  слове,  при этом воспоминании, перед лицом этого чудовищного
видения  тетя  Эмма  на  минуту  даже  потеряла  голос. И, желая поэффектнее
изобразить свои чувства, добавила:
     -  Гм-гм!  У меня прямо дыхание перехватило! Впрочем, поставьте себя на
мое   место...   На   мне   лежала   ответственность   за   десять  человек.
"Интернационал"!  Мари  просто  не  хотела мне верить. Я тебе вовсе это не в
упрек  говорю,  душенька.  Это действительно уму непостижимо. Целых двадцать
лет  я  твержу:  путешествовать сейчас опасно. Ну, теперь ты сама убедилась:
пели  "Интернационал"!  И  так  пронзительно, прямо как бесноватые! Тут я не
растерялась.  Я  схватила Мари за руку, я ей сказала: "Сестрица, - говорю, -
я  тебя  не  покину!"  И  села. Велела позвать в наше купе детей, нянек: мне
хотелось,  чтобы  все  наши были при мне... О, о, я была готова на все! Я бы
уж  сумела пустить в ход кулаки. Застращать чернь! Смутьяны так легко нас не
взяли бы.
     -  Смутьяны?  –  переспросила  я  - Значит, этой осенью во Франции были
волнения?
     -  Ясно,  газеты  об  этом  словом  не  обмолвились. Для того чтобы они
соблаговолили  писать  о  таких  вещах,  должна  пролиться  кровь!  И то еще
вопрос!
     -  Может  быть,  просто  рабочие, молодые люди, пели "Интернационал", и
это вовсе...
     -  Вот  она! - воскликнула тетя, прерывая меня. - Вот она! У тебя вечно
найдется  для  них  оправдание!..  Сразу  видно,  что ты приехала из страны,
которая дружит с Советами...
     - Ты ошибаешься, тетя Эмма. Уверяю тебя, что Соединенные Штаты...
     -  Которые  меня  ничуть  не интересуют, кисанька, - поспешила вставить
тетя.  -  Поверь,  что  и  Соединенные  Штаты,  и все, что там делается, мне
глубоко  безразлично!  С  меня вполне хватает того, что делается у нас. Я-то
ведь француженка!
     Тетя  поправила воротничок и метнула в мою сторону убийственный взгляд.
Потом широким жестом руки отмела все второстепенное.
     -  Впрочем,  не  в  этом даже дело, - добавила она. - Засвидетельствуй,
пожалуйста,  Мари, пели они "Интернационал" или нет? Пели! Остановились мы в
самом  центре "красного пояса"? Остановились! Запоздал поезд с отправлением?
Запоздал!  Разбежались  куда-то  кондуктора?  Разбежались.  Вот как обстояло
дело!
     Тетя  наслаждалась  своими  ораторскими  приемами и всеобщим молчанием,
которого ей удалось добиться. И заключила свою речь следующим афоризмом:
     -  В  теперешние  времена,  когда  покидаешь Париж на месяц или даже на
сутки, никогда нельзя знать, каким обнаружишь его по возвращении.
     ...Привожу   дальнейший   тетин   рассказ  в  сокращенном  виде:  поезд
трогается,  благополучно  минует  Сен-Дени,  прибывает  на Северный вокзал и
доставляет  к  месту  назначения  осоловелых  ребятишек,  маму,  нянек и мою
беременную невестку.
     -  Что  же  в  конце  концов  произошло?  -  осведомилась  я. Тетя Эмма
наставительно подняла указательный палец и отчеканила по слогам:
     - Э-то-го... ни-кто... так... и... не уз...нал!
     Тут   Элен-Валентин,  которая  славилась  в  нашей  семье  способностью
говорить невпопад, рискнула заметить:
     - Но ведь... Бонна мне сказала...
     Тетя  Эмма  так  взглянула  на  говорившую,  что слова застряли у той в
горле.
     -  Н-да!  -  произнесла  тетя. - Знаю, знаю! Мне об этом тоже говорили.
Один  кондуктор  якобы объяснил вашей бонне, что в Сен-Дени ученики светских
школ  затягивают  эту  мятежную  песню всякий раз, когда встречают приютских
детей,  которых  выводит  на  прогулку  священник...  Верно  ведь?..  Другим
расскажите,  милочка!  Я-то,  слава  богу,  не  такая  простофиля,  как ваша
бонна!..  Которая,  заметим  кстати,  сделала  бы лучше, если бы не малевала
себе  физиономию  на  манер вывески, хотя, душенька, это касается только вас
одной...


     В  конце  концов,  что  я  могла  поделать?  Не могла же я в самом деле
закрыть  уши  ладонями,  чтобы ничего не слышать, или читать про себя стихи,
как  я  читала их в детстве, лежа без сна в постели: "Приблизьтесь, о Нерон,
и  ваши  подозрения  рассею  я  сейчас..."*{слова  матери Нерона из трагедии
Расина  "Британии".-  Прим.  ред.}  Правда,  можно  было  заняться крошками,
рассыпанными  по  скатерти, но их от меня убрали: лакей прошелся щеточкой по
столу,  так  как  подали  сыр.  Что  ж!  Осталось претерпеть только фрукты и
пирожное.  Обед  скоро  окончится.  Я  взяла  в одну руку большой бокал, а в
другую  маленький.  Хрустальные  грани  вбирали  свет люстр и отбрасывали на
скатерть  два  крошечных разноцветных веерка, большой и поменьше. Я могла их
вертеть, сталкивать, смешивать...
     И  снова во мне ожила былая Агнесса, Агнесса-девочка. Она подымалась из
самых  потаенных  уголков  моего существа, разрасталась, как мыльный пузырь,
который  вдули  в оболочку другого пузыря, побольше; она изнутри завладевала
мной,  уже  давно  взрослой женщиной, заполняла меня собой... Ах, неужели же
нужно  было  переплывать  моря  и океаны лишь затем, чтобы вновь породить на
свет  собственную  свою  тень,  мнительного, угрюмого, одинокого ребенка, на
свой лад, пожалуй, даже сентиментального?
     ...Но  ...Но  какое  имя  произнесли  вдруг  за  столом!..  Чье это имя
поразило  мой  слух,  вывело  меня  из оцепенения и оторвало от воспоминаний
детства?  Оно обошло весь стол. Сейчас о нем пойдет разговор... Но нет. Тетя
Эмма указала глазами на лакеев и загадочно шепнула:
     - Я хотела сообщить вам кое-что по секрету... Не теперь... В гостиной.
     Все  навострили  уши. И я вдруг поняла, что на сей раз дело пойдет не о
ерунде.  И  впервые  за  сегодняшний день я оказалась в плену тех же чувств,
какие владели всеми обедающими. Словом, я заинтересовалась.
     Имя  это  было  у  всех  на  устах. Оно вызвало в моей памяти одного из
членов  нашей  семьи,  впрочем  весьма  отдаленно  отвечавшего классическому
буссарделевскому  типу.  И  я  сама  удивилась,  как  это не вспомнила о нем
раньше.  Подумать  только,  что  в  Гавре  я расспрашивала Симона о том, как
поживает такая-то, что поделывает такой-то, а о нем...
     Тетя  Эмма объявила о скором прибытии этого нового действующего лица. И
так  как мой кузен не расслышал, о ком идет речь, он перегнулся через стол и
спросил наш угол:
     - Да кто приедет? На вопрос ответила я:
     - Ксавье.



4

     Ксавье  Буссардель  доводился  мне  дальним  родственником.  Между нами
существовала  разница  всего в три года: ему было двадцать три, мне двадцать
шесть.  Однако  по семейному счету мы принадлежали к разным поколениям. И он
и  я  шли по прямой линии от наших предков Буссарделей-Битсиу, но Ксавье был
на  одну ступень дальше от них, чем я. Эта младшая ветвь Буссарделей с таким
рвением  вступала  в  браки  и  размножалась,  что  вскоре перегнала старшую
ветвь.  Однако,  как  бы  в  наказание  за это, болезни и трагическая смерть
поражали  ее  быстро  множившееся  потомство;  и теперь остался лишь один ее
представитель, к тому же весьма хрупкий: Ксавье.
     Ибо  богатство  не единственное достояние Буссарделей. Существует у нас
и  свой  пассив,  причем  он  не фигурирует в наших банковских книгах. У нас
наследство  крепче,  нежели  наследники. Среди членов нашего многочисленного
семейства  ходит  старинная  болезнь; у иных она совсем не проявляется, зато
нападает  на  других.  У  моих  родственников по восходящей линии со стороны
отца  исчезли  последние  следы  этого  недуга. Бабуся, дочь баронов Клапье,
здоровая  и  крепкая  девушка,  не только расширила наши городские владения,
присоединив  к  ним  владения своего семейства, но и влила в наши жилы новую
кровь.  Но  затем  достаточно  оказалось  одному  из ее сыновей, моему отцу,
вступить  в  брак  со своей двоюродной сестрой, чья мать тоже принадлежала к
роду  Буссарделей,  как  снова  создалась  благоприятная  почва для опасного
недуга:  моя  сестра  умерла  от  чахотки, у Валентина были слабые легкие, и
приходилось постоянно следить за здоровьем его детей.
     Все-таки  болезнь особенно яростно обрушилась на породу Ксавье. Его дед
скончался  от  туберкулеза в возрасте тридцати лет, а отец Ксавье, сраженный
под  Ипром немецким снарядом, тем самым был избавлен от общесемейной участи;
у  единственного его сына еще мальчиком обнаружилось предрасположение к этой
болезни.  Тем  временем  мать Ксавье вторично вышла замуж не за члена нашего
семейства,  как  бы  желая  избежать злокачественного недуга. Она сочеталась
браком   с  крупным  колониальным  чиновником.  И  в  один  прекрасный  день
последовала  за  ним в заморские страны. Стало быть, несчастного сиротку все
бросили? Отнюдь! У него была крестная. Тетя Эмма.
     Разве  не  обладала  она  средствами,  а к тому же значительным запасом
нерастраченной  любви?  Она взяла на себя заботы о мальчике при единственном
условии,  чтобы  ей,  как  она заявила, предоставили "карт бланш". И при том
условии  -  об  этом,  однако,  она промолчала, - чтобы новая взятая на себя
обязанность не нарушила ни одной из ее привычек.
     Прежде   всего   здоровье!..   Названая   мать   приглашала  крупнейших
специалистов.  Все  складывалось  как  нельзя  лучше  -  Ксавье  в два счета
отправили в Давос.
     Он  прожил  там  долгие  годы.  Время  от  времени  он появлялся у нас,
растерянный,  непривычный  к  нашей  жизни,  к парижскому грохоту, к нравам,
царящим  в  низинах.  С  каждым  годом он чувствовал себя все лучше. Болезнь
прошла;  он  может  вернуться. Как бы не так! Безоговорочно верить врачам?..
Нельзя  же  быть  таким  наивным.  Тетя  Эмма, решила сделать все для своего
крестника,  и  ей  не  в  чем себя упрекнуть. О, конечно, ребенок теперь уже
взрослый  юноша,  но он никого не стеснит в таком огромном доме. И, конечно,
его  крестная,  которая  "обожает  мальчика,  как  родного сына", была бы на
седьмом  небе,  если  бы  он  остался  при ней, но... Но в парке Монсо такая
сырость!  А  что, если у него будет рецидив? Тетя Эмма в жизни себе этого не
простит!  Нет,  благоразумие требует, чтобы Ксавье вернулся в горы! Пусть не
в  санаторий.  Чудесно,  ему  снимут  шале,  найдут  среди местных жительниц
какую-нибудь славную женщину, чтобы она ему готовила...
     И  тетя  Эмма  отослала  крестника  в  горы.  На год. Потом еще на год.
Наконец  после  одиннадцатилетнего  пребывания в горах приходилось брать его
домой.  Так советовали врачи. И кроме того, может создаться впечатление, что
семья  просто  хочет  от  него  отделаться. Во всяком случае, найдутся люди,
которые способны так подумать.
     И вот на сцене появился Ксавье.


     Но  все  это я знала уже давно. Возвращение моего молодого родственника
угрожало  его  приемной  матери еще до того, как я уехала в Америку. Если бы
тетя   Эмма  с  таким  остервенением  не  держала  Ксавье  в  горах,  я  бы,
вернувшись,  обнаружила  его  в  нашем  семейном  особняке.  И вот тетя Эмма
объявила  о его возвращении; нетрудно представить" через какую сложную гамму
чувств  она  при  атом  прошла. Повезло же, нечего сказать, Навязала себе на
шею  мальчика, вернее, взрослого мужчину. Он уже достиг совершеннолетия; что
ей  с  ним  теперь  делать?  Под  каким  предлогом выпроводить его? Куда его
отослать?..  По правде говоря, я даже заинтересовалась. Заинтересовалась его
судьбой.
     Тетя  Эмма  объявила  за  столом, что разговор состоится в гостиной. Но
когда  я  вместе  с прочими родственниками прошла в гостиную, я так ничего и
не  узнала.  Как только слуги удалились, тетя Эмма собрала вокруг сидевшей в
кресле  бабуси  группу  взрослых.  То есть тех, кому было больше пятидесяти.
Ибо  большинство  отцов  и  матерей  и  все  прочие  ходили  еще  "в детях".
Появление  на  свет  нового  поколения  Буссарделей,  следовавшего за нашим,
вовсе  не  переводило  нас  в  клан  взрослых.  За исключением одного только
Симона.  Он-то  и стал расспрашивать тетю. Движимая любопытством, которому я
сама  дивилась, я приблизилась к креслу бабуси, держа в руках чашку кофе. Но
мама  заметила  мой маневр. Она бросила на тетю Эмму предупреждающий взгляд,
и та замолчала.
     -  Ты  прости  нас,  душенька,  -  обратилась ко мне мама со слишком уж
лучезарной  улыбкой.  -  Тете  надо  с  нами поговорить.- И многозначительно
добавила: - Конфиденциально.
     Старшие уставились на меня.
     -  Это я должна просить прощения за свою нескромность, - сказала я. - Я
принесла вам чашку кофе.
     - Всем, кто хотел кофе, уже подано, кисанька, - бросила тетя Эмма.
     Я  ретировалась.  Но  когда  я  проходила мимо тети Луизы, та, протянув
руку,  избавила  меня  от  чашки  кофе  и  бросила  мне  робкое "спасибо". Я
присоединилась  к группе моих кузенов и невесток. Свято чтя семейные обычаи,
они держались в стороне.
     А  там  ареопаг,  собравшийся вокруг кресла бабуси, таинственно понизил
голоса.  Из  этого  я поняла, что разговор идет о деньгах. Ибо это тоже была
одна  из  самых  примечательных черт нашей семьи. Подобно тому, как в других
домах  удаляют  детей, когда разговор заходит на эротические темы, так у нас
удаляли  детей,  когда  беседа  касалась  доходов,  приданого, наследства. С
самого  раннего  детства  нам  привили  культ  денег, как таковых, и научили
гордиться  капиталами,  которыми  мы  обладали, но нам отказано было в праве
касаться  их  даже  словом.  Разговоры  на  эту тему полагалось вести только
старшим,  только посвященным, только держателям капиталов. Участь молодежи -
неведение.  И  во  всех сферах. Я, например, знала, что тетя Луиза считается
бедной,   а   тетя   Эмма   богатой,   но  не  имела  даже  приблизительного
представления  об  их доходах. Основное семейное достояние сосредоточивалось
еще  в  бабусиных руках, но не известно было, в чем оно выражается. Двадцать
или  тридцать  миллионов? Или сотня миллионов? Все возможно. С одной стороны
-  внешние  признаки  богатства,  широкий образ жизни, а с другой - комичная
экономия  сахара и свечей, так, словно без этого мы вряд ли бы свели концы с
концами!  И  когда  мы  задавали  вопрос,  нам  отвечали: "Тебе это вовсе не
обязательно  знать".  Меня  хотели  выдать  замуж,  и,  поскольку я отвергла
предложенных   мне   кандидатов,   мне   говорили:   "Хорошо,  тогда  назови
кого-нибудь  сама,  а  мы  подумаем..."  Но  цифру  моего  приданого  мне не
сообщали.
     Чем    объяснялась    подобная   тактика?   Какими-либо   нравственными
принципами?  Но  как  примирить  их  с  идеей  тщеты  богатства, каковую нам
старались   внушить?   Быть   может,  нас  просто  хотели  вооружить  против
возможного  разорения,  подготовить  к скромной жизни? Но ведь нам все время
твердили,  что  капитал во Франции на веки вечные сохранит свое могущество и
что  вопреки  всем  финансовым  кризисам  и  налоговому  бремени состояние в
умелых  руках всегда будет приносить доход; и подкрепляли эту догму историей
семьи  Буссарделей.  Или, быть может, в уме наших родителей жила мысль, что,
поскольку  мы  не  знаем  точных  размеров  нашего  будущего  состояния, оно
ускользнет  от  нас  и  останется  при  них? Или же молчаливость объяснялась
скупостью?
     Вспоминаю,  какие  странные  были  лица  у отца с матерью, когда они по
достижении  мною  совершеннолетия давали мне отчет в денежных делах. То, что
мне  осталось  по наследству от дедушки плюс еще от двух-трех родственников,
было  помещено  в  бумаги,  которыми  распоряжался  отец.  Мама торжественно
усадила  меня в кресло. Она угрожающе насупилась, глаза ее бегали. Вид у нее
был  такой,  словно  ей предстояло сделать трудное признание. Папа покачивал
головой,  желая подчеркнуть свою полную покорность судьбе. Я решила, что мое
небольшое  состояние,  должно  быть,  исчезло,  превратилось  в пустой звук.
Ничего  подобного.  Я  оказалась  богатой.  Меня  сделали  богатой без моего
ведома. И об этом-то в конце концов приходилось мне сообщать.
     -  Ну  что  же,  чудесно!  - воскликнула я, обрадованная самим фактом и
тем, что мои мрачные предчувствия не сбылись.
     Тут мама произнесла с оттенком досады - до сих пор слышу ее интонацию:
     - Да... результаты блестящие, просто блестящие!
     И,  поняв,  что  я,  оправившись  от  удивления, сейчас поблагодарю их,
поспешила испортить мне весь эффект:
     - Ты могла бы сказать нам спасибо!
     Правда,  мама  уже  тогда мне завидовала. Она, конечно, радовалась, что
сумела  создать дочери богатство, но радость объяснялась любовью к деньгам и
простой  порядочностью, меж тем как в душе ее злой демон грустил и досадовал
по тому же самому поводу.


     Однако  случай  с  Ксавье был совсем иной и много проще моего. Лично он
ничем  не  владел. Из таких негативных сведений в нашем доме тайн не делали.
Но  крестной  матерью  обойденного  судьбой  мальчика была тетя Эмма, и я ее
отлично  знала:  то, чего она не сделает из любви и великодушия, она сделает
из  мелкого тщеславия и самолюбия. Разве не несла она единолично все расходы
в  течение долгих лет пребывания Ксавье в горах, сначала в лучшем санатории,
а  потом в комфортабельном шале. Разве она скупилась на средства, выделяемые
для  родственных  благодеяний?  Нет,  и  в самом деле не скупилась. Это тоже
вполне  по-буссарделевски.  И,  конечно,  она продолжит дело милосердия, она
обеспечит Ксавье: она хочет, чтобы щедрость тети Эммы славили потомки.
     Но  почему  же  тогда  устроили  настоящий заговор, ведь ясно, что дело
идет  о  деньгах,  коль  скоро  взрослые  понизили голос и удалили молодежь?
Особенно  же  я тревожилась, видя в числе заговорщиков Симона и маму. При их
участии  разговоры  не останутся платонической болтовней. Я наблюдала за ним
и  краешком  глаза.  Симон то и дело вмешивался в общую беседу. Чему пытался
он препятствовать? Или какой предлагал ход?
     Я  так  ничего и не узнаю. Но вопрос этот будет мучить меня весь вечер.
Когда,  сославшись  на  усталость  после  долгого  пути, я выйду из гостиной
вслед  за  тетей  Луизой,  которая  всегда покидает семейные сборища первой,
когда  я поднимусь к себе, разденусь, лягу в постель, потушу свет, мысль эта
все еще будет назойливо стучать у меня в висках.
     И  вдруг  я  очутилась  вместе  со  всем  семейством на буссарделевском
балконе.  Но  не в первом ряду, от перил меня отделяла могучая мамина спина,
могучие   ее   бедра.   Все  главные  действующие  лица  перевесились  через
балюстраду.  Удивительно, как это она еще выдерживает такую тяжесть! Как это
они  все  не  рухнут  вниз, держась друг за друга, как girls из мюзик-холла.
Ничего  подобного  не  произошло,  они благополучно стояли на балконе, бок о
бок,  с  видом людей, которым до всего есть дело. Напрасно я искала между их
спинами  просвет. Как, скажите на милость, могла я видеть то, что происходит
там,  внизу? Я знала, что там, по глубокой расселине улицы, проходит кортеж,
до   смешного   уменьшенный   расстоянием,   -   это  какая-то  знаменитость
возвращалась  из  путешествия.  Между  buildings*  {здания  – англ.} порхали
конфетти,   которые  разбрасывали  по  пути  следования  кортежа.  Крохотные
кусочки  бумаги,  проносясь  над моей головой, залетали в дом. Я хотела было
подняться  в  свою  комнату,  чтобы  поймать  несколько  конфетти,  но тут я
заметила,  что это вовсе не конфетти, а голубиный помет. Придравшись к этому
обстоятельству,  я выскочила на лестницу. Я спустилась, не касаясь ступеней,
просто  опиралась  рукой на перила и перепрыгивала с площадки на площадку. Я
так  всегда  делала.  Внизу  прогрохотал  трамвай.  Я прыгнула и очутилась в
трамвае.  Я  была босиком, но никто этого не заметил, я держалась в воздухе,
примерно  на  расстоянии  нескольких  дюймов  от пола. Когда трамвай вошел в
туннель  Тайн  Пике,  я  увидела  вдали светящуюся полукруглую арку. По мере
тоги  как она росла, я поднимала