рности,
кто  из  лицемерия,  составляли  первый  клан.  Единственным  представителем
второго,  увы,  являлась  я,  по  этой  самой  причине  еще более одинокая и
несговорчивая.
     Короче,  я приехала в Сан-Франциско искать душевного покоя и продолжала
искать  его  затем  в  Беркли. Иных радостей я не ждала. Справедливости ради
добавлю,  что  в  университете и в sorority* {университетский женский клуб -
амер.},  где  я  жила, многие из моих подружек - сторонницы вольных нравов -
сохраняли  в  своем  разгуле  флегму  и  практический  дух, что само по себе
действовало  достаточно  расхолаживающе.  Ни  на  грош  беспорядка  в  самом
оголтелом   распутстве.   Они   увлекались   без   увлечения.   Не  очень-то
вдохновляющий пример.
     Впрочем,  юноши  ухаживали  за мной скорее из вежливости. Мое поведение
опрокидывало   их   этнографические   познания,  поскольку  я,  француженка,
оказалась  менее покладистой, чем их же американки. Флиртовать я ни с кем не
флиртовала,  но  приятелей  у меня было много. Возможность поболтать со мной
на  иностранном  языке  привлекала  ко  мне  чаще  всего усердных зубрилок в
очках.  Так  что  я  была  не  чересчур  популярна,  но  все  же  достаточно
популярна.  Меня  всегда  приглашали на различные увеселения, но я могла при
желании отказаться или уйти в любой момент, никого не обидев.
     Это  положение  -  не  особенно  на  виду  -  вполне  удовлетворяло мою
потребность   в   мирной  жизни.  Отвечало  оно  также  и  моему  стремлению
оторваться  от  родных  корней,  моему  желанию  затеряться  в  среде, столь
непохожей  на  ту,  что  так мне надоела. Еще в Европе я страстно мечтала об
"американском  конформизме",  ждала  от  него  множества  радостей. Они сами
пришли  ко  мне,  без  всякого  усилия  с моей стороны. Впервые в жизни я не
противопоставляла  себя  окружавшей  среде.  Моя  постоянная готовность дать
отпор,  вечное  стремление душевно, сжаться в комок, что ожесточало, старило
меня  до времени,- все это само собой исчезло, душа моя словно распрямилась.
Я  сложила  оружие,  я  даже  не  знала,  куда оно запропастилось. Ни разу и
течение  всей  моей  юности  ни  мое  сердце,  ни  мой ум не знали подобного
отдыха, отдыха, в такой мере достойного своего наименования.


     Так  я  дожила до декабря. То была первая зима, которую я проводила под
этими  широтами, и я не переставала дивиться здешней зиме. Надежно укрытые в
бухте  Сан-Франциско,  мы  наслаждались  ласковым  воздухом, мягким ласковым
солнцем,  даже  дождь  здесь  был  какой-то ласковый, без нашей суровости. Я
чувствовала  себя  за тридевять земель от парижской грязи и холодов. Особняк
Буссарделей,  стоявший  на  границе  парка Монсо, весь пропитанный сыростью,
отступал куда-то в глубь воспоминаний и туманов.
     Приближалось  рождество.  Предчувствие  развлечений  заранее будоражило
моих  подруг.  Одно  увеселение следовало за другим. И наш sorority, один из
самых   аристократических   в  Беркли,  устроил  бал...  Началась  церемония
представления  новых  гостей,  и  все  это делалось одновременно и чопорно и
по-ребячески,  что  так  смешило  меня  в  первые  месяцы моего пребывания в
Америке.  Мы  принимали, boys и girls из других клубов, которые у нас еще не
бывали.  Неофиты, взволнованные оказанной им честью, которой они домогались,
дефилировали   перед   строем   юных  хозяек  дома,  и  их  по  очереди  нам
представляли.
     Потом   начались  танцы.  Я  почти  не  танцевала.  Девушки  из  нашего
sorority,  все отчасти снобы, танцевали в подчеркнуто строгой манере, но тем
не   менее  в  сугубо  американской  стиле,  чему  мне  никак  не  удавалось
подражать.  Итак,  кавалеры  приглашали  меня  очень  редко,  понимая, что в
известном  плане  я им не подхожу... А если юные американцы знают, что танец
останется  только  танцем,  они,  даже  не  лелея  никакого, особого умысла,
считают его детской забавой, недостойной мужчины.
     После  полуночи  неофиты  посообразительнее  догадались,  что  им  пора
скромно  расходиться по домам. Только самые популярные из них могли остаться
у  нас. Танцы еще продолжались. Я не ушла к себе в спальню, зная, что музыка
помешает  мне  заснуть.  Веселье,  как  это всегда бывает, пошло на убыль, и
каждый  уже  предлагал  свой  проект,  как  бы поинтереснее закончить вечер.
Всеобщее  одобрение  получила мысль, выраженная в следующих словах: "Поехать
полюбоваться  в  Монтерей лунным светом". Монтерей, в сотне с чем-то миль от
Беркли,  расположен  на  берегу Тихого океана и представляет, пожалуй, самое
живописное во всей этой округе место.
     Я  отлично  знала,  чтО  это  будет  за  прогулка.  Мне уже приходилось
видеть,  как тихими теплыми ночами стоит колесо к колесу длинный ряд машин с
потушенными  фарами  -  горит  только  задний  свет  -  и  никто не любуется
красотами пейзажа.
     Проект  был принят, присутствующие тут же разбились на парочки, и дамам
предлагалось  соответственно  занять места в машинах. Ну что ж! Они уедут, в
доме  сразу  станет  тихо,  и  я  смогу подняться в спальню. Мне не придется
отказываться от предложений, ибо ни один юноша не пригласит меня.
     И  однако  ж  я  ошиблась.  Юноша,  которого  я  знала  только  в лицо,
приблизился  ко мне и предложил место в своей машине. Он явно просчитался, и
это  было забавно. Если я соглашусь, бедный малый будет здорово разочарован.
Я ответила ему:
     - Неужели вам некого больше пригласить?
     - Почему вы так говорите? - возразил он.
     И  я  пожалела  о  своих  словах;  мой  ответ показался мне грубоватым,
ненатуральным  и  слишком уж французским. И, что хуже всего, несправедливым,
ибо  приготовления  к  отъезду  еще не закончились и при желании легко можно
было выбрать себе даму.
     - Я немного устала, - сказала я, стараясь исправить свой промах.
     - О, в самом деле? Я очень огорчен.
     Как  принято  у  них в Америке, он не стал настаивать. Вдруг я закусила
губу. И произнесла:
     - То есть...
     Я взглянула на него.
     В  лице его как-то странно сочетались нежность и дикость. Вот когда оно
поразило  меня  впервые, я не отрывала от него взгляда, стараясь разобраться
в  этом  противоречии. По выражению моего лица юноша, очевидно, решил, что я
хочу знать, с кем имею дело, ибо представился:
     - Моя фамилия Келлог, Норман Келлог.
     И прежде чем я успела последовать его примеру, он добавил:
     - Я знаю вашу фамилию. И даже ваше имя: Агнесса.
     Он  произнес  это  слово  на  американский  манер: "Эгнис", и мне вдруг
почудилось,  что  мое имя, а возможно, и я сама, стоявшая возле этого юноши,
приобрели  какую-то новую, ни с чем бывшим ранее не схожую реальность. Какие
сюрпризы   преподнесет   мне   эта  новая  "Эгнис",  в  которую  я  внезапно
превратилась?
     И  какое-то  странное чувство неожиданно наполнило меня: я хочу сказать
-  неведомое  мне доселе чувство. Я увидела кисти его рук. Ничего особенного
в  них  не было - не слишком длинные, не слишком тонкие, не слишком сильные;
и,  однако, они обладали своим бытием, во всяком случае, для меня; казалось,
они  обращались  ко мне, со мной говорили. Я почувствовала, что краснею. Мне
захотелось  коснуться их. В то же самое время я понимала, как было бы смешно
и  глупо, если бы мы к концу вечеринки вдруг ни с того ни с сего пожали друг
другу руки.
     Юноша повторил:
     - Я очень огорчен...
     И сделал уже шаг назад.
     -  Не  надо  огорчаться,  -  живо  произнесла  я.- Охотно принимаю ваше
предложение.
     Тут  он  засмеялся.  Я  подняла  взгляд  и почувствовала новый толчок в
сердце.  На  сей раз я увидела его зубы. Никогда еще я не разглядывала живое
существо  в  таких  подробностях,  как  своего нового знакомца. Крупный рот,
пожалуй,  слишком  короткие,  как  у ребенка, зубы. И поэтому улыбка на юном
мужском  лице  была  совсем  детская.  Зубы  блеснули между темно-пурпурными
губами,   губами  цвета  сливы.  Два  верхних  резца,  разделенные  узенькой
ложбинкой  -  верная  примета  счастливцев,  -  еще усиливали противоречивое
впечатление от этого лица.
     - Машина стоит за домом,- сказал он.


     Миновав  Сан-Хосе,  наш  караван  начал  растягиваться.  Он  насчитывал
примерно  автомобилей двадцать. Одна из машин, где сидела самая нетерпеливая
парочка,  уже свернула на лесную дорогу под гул клаксонов и восклицаний тех,
кто   продолжал   путь.  Тихоокеанский  экспресс  неожиданно  нагнал  нас  и
некоторое  время  шел  параллельно  по  насыпи справа от шоссе. Длинный ярко
освещенный  поезд,  с  грохотом  несшийся  во  мраке, пробудил в большинстве
наших  водителей  желание  потягаться  с  ним  в  скорости,  так  что я даже
испугалась.  К  моему  удивлению,  состязание  прошло  без  всяких печальных
происшествий.
     И  опять-таки  к  моему удивлению, мой спутник не принял участия в этой
гонке.
     -  Слишком  прекрасная  ночь,  чтобы  гнать машину, - пояснил он, и это
тоже показалось мне весьма примечательным.
     Я  снова  взглянула  на его руки. Они лежали на руле, еле вырисовываясь
при  слабом  свете распределительного щитка. На виражах, редких в этой части
шоссе,  руки  приходили  в  движение, напрягались, потом перекрещивались, на
мгновение  застывали,  предоставляя  рулю  автоматически занимать нормальное
положение.   Иногда  одна  из  рук,  та,  что  трогала  ключ,  переключатель
скоростей,  попадала  в  полосу  света. Тогда я различала даже поры на коже,
миндалевидные  ногти.  Я  пыталась  себя  убедить, что вид этих рук смутил и
взволновал меня лишь потому, что от них так и веяло здоровьем.
     Я  твердила  про  себя: "В Монтерее он, как и все прочие, просунет руку
мне  за  спину  и  положит  мне  на плечо свою правую ладонь. И я почувствую
через  пальто  ее  горячее  прикосновение.  А  левое  мое плечо коснется его
груди.  Как  бы  мне  высвободиться  из его объятий, как его остановить, как
отрезвить?  Зачем  я  поехала?  И  вовсе  я  не  хочу, чтобы этот юноша меня
обнимал.  И  совсем  уж  не хочу, чтобы его руки скользили по моей груди, по
моим коленям..."
     Желая  оправдать  свою  фантазию,  эти  воображаемые заранее картины, я
принудила   себя   вспомнить   сцены,   случайной   свидетельницей   которых
оказывалась  я  десятки  раз, когда мои приятельницы вели себя с совершенным
бесстыдством.  Я твердила себе: "Правильно говорят, что в Соединенных Штатах
из  ста  студенток  не  найдется и двадцати невинных девушек. И вовсе это не
клевета;  сами  американцы  это признают. Надо полагать, что в какой-то мере
здесь  повинны  и  юноши.  Но  если их подружки терпят любые вольности, даже
сами  их  провоцируют,  чего же требовать от этих юнцов? Конечно, мне не так
уж   трудно   будет  образумить  и  успокоить  этого  Нормана:  страх  перед
нежелательными  последствиями,  а  еще больше страх перед полисменом никогда
не  оставляет  этих простоволосых донжуанов. Но все-таки я попала в неловкое
положение.  Теперь  уж  надо  либо  дать  понять,  что  никакого молчаливого
согласия  с  моей  стороны  не  имелось,  либо терпеть ухаживания, чего я не
хочу.  Нельзя ли найти какую-нибудь полумеру, чтобы выпутаться? Счастье еще,
что мальчик, видно, не грубый. И ничего неприятного в нем нет..."
     Словом,  если  плотское  искушение  заговорило во мне, то случилось это
как раз в ту ночь, на том шоссе, в той машине.


     На  площадке,  возвышавшейся  над  морем, выстроились в несколько рядов
наши  машины - лицом к морю, как бы готовясь к старту в бесконечность, так и
не   состоявшемуся.   Никто   не   вышел  из  автомобилей.  Опустив  стекла,
перекликались,  узнавали  друг  друга, протягивали соседям бутылки. Никто не
выключил  радиоприемников, в каждой машине шел свой концерт, так что в конце
концов  многие  запротестовали.  И  приемники  дружно настроили на гавайскую
музыку,   которая,  как  я  знала,  считалась  весьма  уместной  в  подобных
обстоятельствах.
     Залитый  лунным  светом  Тихий океан неутомимо катил свои волны. Где-то
вдалеке  он  свивал  длинный водяной свиток, гнал его к суше, на нас, но так
как  шоссе  закрывало  от  нас набережную, мы не видели, как они рассыпались
водяной  пылью.  Мы  слышали лишь, как бились они о берег. Гавайские мелодии
звучали  теперь  приглушеннее.  В машинах выключали приемники и тушили фары.
Все реже и реже слышался смех.
     Я   ждала   первых   поползновений  со  стороны  моего  спутника...  Он
пошевелился  на  сиденье.  Потом приподнялся, вытащил из-под скамейки старую
подушечку и предложил ее мне.
     - Вам будет удобнее, - просто сказал он.
     Он  подсунул  ее  мне  под  спину, усадил меня чуть наискось, поближе к
стенке  машины,  так что мы очутились на некотором расстоянии друг от друга.
Затем  положил  обе  руки  на  баранку, скрестил их, и я поняла, что никаких
поползновений  с  его  стороны  не  последует.  Удивление, охватившее меня в
первую  минуту, сменилось волнением. Этот жест, вернее, то, что он не сделал
полагающегося  в таком случае жеста, польстило мне; мне хотелось чувствовать
себя  польщенной,  и  это  оказалось  совсем нетрудно. Такое поведение юноши
приобретало  тем  большую  ценность,  что  он  сам  меня  пригласил поехать.
Вспомнив,  что  я  ждала  от  него  вольностей,  я даже покраснела от стыда,
поскольку,  в сущности, уже приготовилась отражать его атаки. Поэтому, зная,
что он не перетолкует по-своему мои слова, я сказала:
     - Вы очень милый, и я рада, что с вами поехала.
     Он повернул ко мне лицо, улыбнулся в темноте и сказал:
     - Я тоже очень рад.
     Океан  гнал  в  нашу  сторону  свои  запахи,  которые были не такими уж
острыми,  как  я  предполагала. Я вспомнила, что, выехав из дома, мы взяли к
югу,   что   где-то  совсем  рядом  тянутся  бескрайние  долины,  засаженные
фруктовыми  деревьями,  и,  сделай  мы  еще  миль  пятьсот,  мы  попали бы в
Мексику.  Прямо  напротив  нас  лежали Япония и Китай. Я была в Новом Свете.
Была далеко, но не была одинока.
     Я  вызвала  своего  спутника  на  разговор.  В  этом году он заканчивал
университет  Беркли.  Он  главным  образом  занимался  архитектурой.  Он уже
работал  во  время  прошлогодних  каникул где-то в горах помощником у одного
проектировщика, специалиста по бунгало и хижинам
     Предки  его  были  выходцами из Шотландии. Но в жилах его текла также и
индейская  кровь.  Она  перешла  к  нему  от  прабабки из племени чероки, на
которой  женился  его  прапрадед  в  Оклахоме  в те далекие, еще героические
времена.  Говорил  он  о  своем  индейском происхождении каким-то особенным,
горделивым  тоном.  Он  знал,  что многие черты этой расы живут в нем, тогда
как  в  его  сестрах  - типичных белокурых англосаксонках - они окончательно
исчезли.   Он   говорил,  что  воздух  больших  городов  действует  на  него
угнетающе,  что  перед  лицом  необъятных  прерий или среди вековых сосен он
ощущает  в  себе  кровь  предков.  Самые  прекрасные каникулы во всей своей,
жизни он провел как раз прошлым летом с тем самым архитектором в Иосемите.
     Слушая  Нормана,  я  не  переставала дивиться тому, как это я раньше не
выделила  его  из  круга студентов. Я твердила про себя: "Нет, я ошибаюсь, я
его  знала  раньше, я с ним разговаривала". Короче, с этого самого вечера он
сразу  поднялся  в моих глазах не только над всеми своими коллегами, но даже
над большинством моих воспоминаний и надежд.


     На  обратном  пути  мы  сделали  остановку  в  Окленде,  почти у самого
Беркли.  Думаю,  что  у  нас просто не хватило решимости следовать за нашими
университетскими  друзьями.  Мы сидели с Норманом в баре drug store* {аптека
-  англ.} и пытались согреться весьма посредственным кофе. Уже рассветало. С
улицы,  ожившей с первыми проблесками дня, доносились обычные шумы. Я видела
себя  в  зеркале  напротив.  Я боялась, что после бессонной ночи лицо у меня
осунется,   побледнеет.   Но   нет!   Я  показалась  себе  если  не  слишком
обольстительной,  то,  во  всяком  случае,  довольно красивой, как и было на
самом  деле.  Из  кокетства  я  решила  не  идти  в туалетную комнату, чтобы
попудриться  и  подкрасить  губы.  Я  отважно вышла навстречу разгоравшемуся
дню.
     Только  когда  мой спутник стал прощаться, я вдруг вспомнила: а ведь до
сих  пор  наши  руки  так  ни разу и не соприкоснулись. Остались чужими друг
другу.  И  я  протянула  Норману  обе  руки.  Он  улыбнулся  этому не совсем
естественному  в  его  глазах жесту, но тем не менее протянул мне свои руки.
Короткое  пожатие,  и  меня  охватило  вчерашнее  волнение:  вот этого тепла
требовало мое сердце, вся моя жизнь.
     Норман сказал:
     - Скоро увидимся.
     Я ответила:
     - Очень рада. И спасибо за прелестный вечер.
     И тут он произнес, выделив голосом первое слово:
     - Вам спасибо!
     ...Бесцветнейшие  слова.  Обычнейшие  американские  обороты. И однако я
приписывала  этим  словам,  сказанным  нами  обоими,  какую-то  особую силу:
"скоро   увидимся...   очень  рада...  вам  спасибо..."  -  какое-то  особое
звучание, которое еще долго повергало меня в трепет.


     То  семейство  из  Сан-Франциско,  где  я  прожила первые два месяца по
прибытии  в  Америку,  пригласило  меня  к  себе на праздники. Старшая дочь,
вышедшая  замуж  за  офицера,  жила  в  Президио,  в  очаровательном домике,
расположенном  на  самой  окраине  Сан-Франциско,  -  безусловно,  не  столь
циклопически  огромного,  как Нью-Йорк, но зато по своему рельефу куда более
волнующего,  - совсем рядом с деловым районом; квартал Президио представляет
собой   парадоксальное  явление:  он  сам  словно  маленький  городок  среди
большого  города,  город  уюта среди города хаоса. Мне десятки раз говорили,
что  европейцы,  бывшие проездом в Сан-Франциско, как по команде восторженно
ахали,  попав  в  Президио,  и  в один голос заявляли, что предпочли бы жить
именно здесь.
     Итак,  я  могла  провести праздники либо у молодой четы, очень веселой,
образованной,  много  выезжавшей,  либо  отправиться  со  второй дочкой и ее
родителями  в  Аризону.  Брат моей подруги лечился там от туберкулеза, и все
члены  семьи, у которых имелась возможность уехать, намеревались встретить с
ним  рождество  и  Новый  год.  Я  выбрала  второй  вариант  -  путешествие,
сославшись на то, что меня влечет Аризона.
     Влекло   меня   другое:   дальность   расстояния.  Подобно  всем  долго
сдерживавшим  себя  людям, которых вдруг поманило счастье, я отступила перед
надвигающимися   событиями.   Глаза  слепило  от  слишком  яркого  света,  у
распахнутого  окна  перехватывало  дыхание. Короче говоря, я самым банальным
образом  хотела  воздвигнуть между Норманом и собою любую преграду, чтобы на
досуге во всем разобраться.
     Возможно  также,  в  глубине  души  по-прежнему  не дремали мои угрюмые
демоны,  возможно, это они нашептывали мне: "Как? Ты знакома с ним всего две
недели!  И  ты уже знаешь его недостатки: звериный эгоизм, его неспособность
страдать,  его  тягу  к  обыденной  жизни,  чрезмерное  его  простодушие. Ты
отлично  знаешь,  что  в  действительности он вовсе не здоровее, не красивее
всех  тех  мальчиков,  которые  тебя  окружают.  Разве  что  чуть-чуть менее
стандартный,  чем  все прочие, потому что у него не совсем заурядное лицо, а
ты  уже  готова  приписывать ему поэтичность, особую выразительность, тайну.
Уезжай.  Побудь  некоторое  время без него. Потом возвращайся. И на его лице
ты  не  прочтешь  даже  следов тайны". Вечное сомнение в себе самой, остатки
гордости  и  долгая  привычка  никогда  не  получать  от ближнего ни крупицы
счастья  -  вот  кто были истинные мои советчики, уговаривавшие меня уехать.
Слишком  часто  я  чувствовала  себя  сходной  с теми людьми, которых хирург
подлатал  в  десяти  местах,  и  при каждой перемене погоды начинают ныть их
рубцы!  Только  мои  рубцы  не были результатом нанесенных мне ран; впрочем,
никто  и  не ранил меня до крови. Это зарубцевали