ась  тетя.-  Нет его нигде! А вдруг он
опоздал на поезд! А вдруг что-нибудь случилось!..
     Я  встала  на цыпочки, посмотрела в конец состава, потом направо... И я
заметила  рядом  с  носильщиком  чью-то  удаляющуюся спину, длинный и тонкий
силуэт,  бежевое  пальто.  Еще сама не веря своей догадке, я, не предупредив
родных, бросилась вслед за этим пассажиром. И догнала его.
     - Ксавье!
     Казалось,  он  очнулся  ото  сна, остановился и поднял на меня светлые,
глубоко  запавшие  глаза.  Он  был  ничуть  не бледен. На его лице еще лежал
отблеск  тех одиннадцати лет, которые он провел на горных вершинах, вдали от
людей.
     - Я Агнесса... Твоя кузина...
     - О! О! - негромко произнес он.
     И улыбнулся. Я подошла к нему ближе.
     - Ну, давай поцелуемся.
     Он  молча  позволил  мне  обнять  себя  за  плечи, слегка нагнулся... Я
почувствовала  щекой его костистое лицо, прижалась к нему губами и отступила
на шаг.
     Он улыбнулся еще шире. Поглядел на меня внимательнее.
     - Теперь-то, теперь я тебя узнал, - произнес он.
     Голос  его,  ровный и глуховатый, казалось, шел откуда-то издалека, как
и его мысли. Он добавил:
     - Агнесса...
     И  снова  нагнувшись,  вернул  мне мой поцелуй. В эту минуту я невольно
отметила  про  себя, что, целуя, он не сбил набок моей шляпки. Я уже почуяла
в нем какую-то странную, пожалуй даже болезненную, деликатность.
     Желая отделаться от этого впечатления, я сказала:
     - А наши ждут тебя там...
     Я  помахала им рукой. Симон первый заметил меня. Пока они добирались до
нас, я снова повернулась к Ксавье.
     Он  все  еще  глядел  на  меня, и улыбка не сходила с его губ. И тут он
произнес:
     - Надеюсь, тебе понравилось в Америке?
     Но  к  нам  уже  подоспела тетя Эмма. Эта вторая мать, не узнавшая свое
дитя,  когда  оно  прошло мимо, набросилась на него с восторженными воплями,
однако,  не удержавшись, кинула на меня бешеный взгляд. Я отошла. Тетя взяла
Ксавье  под  руку;  с  другой  стороны его подхватил Симон. Мы направились к
выходу. Мама шагала рядом с Симоном. А мы с носильщиком замыкали шествие.
     Очутившись  на  улице,  я  отказалась  ехать  с  вокзала  домой в нашем
лимузине,  где,  я  знала, тетя окончательно завладеет Ксавье и заставит его
отвечать  на  свои многочисленные вопросы. Под тем предлогом, что в лимузине
всем нам будет тесно, я сказала, что поеду вместе с Симоном.
     Я  увидела,  как  наш  лимузин тронулся с места и проехал мимо. Ксавье,
сидевший  между  без  умолку  болтавшей  тетей  и упорно молчавшей мамой, не
взглянул в мою сторону.
     Я  пересекла  привокзальную  площадь и села в автомобиль Симона. Он сам
вел  машину. Я поместилась с ним рядом. Машина тронулась. Симон спросил меня
о  чем-то.  Я  не  ответила.  С  обычным  своим  равнодушием  брат  не  стал
настаивать.  Мы  молча катили вперед. Как я и предполагала, Симон направился
на  авеню  Ван-Дейка. Я сразу поняла, что он будет у нас обедать, а до обеда
не  отпустит  ни  на  минуту  Ксавье.  И совершенно ясно, что он, как лакей,
проводит  Ксавье  в  его  комнату,  пройдет  с  ним  в  ванную,  поможет ему
разобрать  чемоданы;  позвонит,  чтобы принесли портвейн. Завяжет первые узы
братской дружбы.


     Я  сильно  рассчитывала  на пребывание Ксавье в нашем доме. Хотя совсем
немного  времени прошло после моего возвращения под отчий кров и после того,
как  я  вновь  соприкоснулась  с нашей семьей, совсем немного прошло и после
той  бессонной  ночи,  которая  как-то  оглушила  меня, вместе с тем принеся
облегчение,  я  уже  успела  убедить себя, что по крайней мере от Ксавье мне
зла  не  будет. С удивившей меня самое горячностью я тянулась к этому новому
для  меня  лицу, ибо, хотя мы были с Ксавье на "ты", я его почти не знала. Я
хотела  сделать  его  своим  другом.  И взамен тайно поклялась себе любить и
охранять  его,  быть  ему  поддержкой. Я не могла, просто не могла позволить
нашей  семье  на  моих  глазах  столкнуть  этого новоявленного Даниила в ров
львиный.
     Как  знать,  не  был ли продиктован мой план кампании отчасти эгоизмом?
Хотела   ли   я   в   действительности   уберечь   беззащитного   юношу,  не
подозревавшего  о  кознях  Буссарделей,  или  просто-напросто  мне улыбалась
мысль  оставить  наших  в дураках? А возможно также, пройдя через внутренний
кризис,   разрешившийся   смятением  и  одиночеством,  я  просто  радовалась
возможности уцепиться за что-нибудь или за кого-нибудь.
     В  первые  дни мне не удалось привести свой план в исполнение. Назавтра
после  приезда  Ксавье  отправился в Фонтенбло, где жили его дядя с теткой и
двоюродные братья по материнской линии.
     -  Погости  у  них  до  самого раута, детка! - посоветовала тетя Эмма.-
Отдай,  так сказать, родственный долг семье мамы, а затем будешь только наш,
только буссарделевский.
     Все  эти  дни  она  упивалась  приготовлениями  к рауту. Велела открыть
парадную  половину.  Церемония ее открытия происходила не более десяти раз в
году  по  случаю  периодически  повторявшихся больших семейных обедов, в дни
обедов,  которые  давались  деловым  людям, а также ради того, что тетя Эмма
вплоть до самой своей кончины будет именовать "нашими раутами".
     Парадной   половиной  назывался  весь  первый  этаж.  Состояла  она  из
картинной  галереи,  из двух салонов, причем один был огромный, из столовой,
бильярдной  и  библиотеки.  Эти  апартаменты  были наиболее характерными для
всего   особняка.  Именно  здесь  царил  орнаментальный  разгул,  еще  более
бредовый,  чем  на  фасаде  дома.  Целые  каскады вздыбленного кондитерского
крема,  да еще разукрашенного золотом, низвергались со стен, струились вдоль
Карнизов  и  вновь  сливались в середине плафонов. Эта чудовищная смесь была
нелепо  дозирована:  в  первом  салоне процветал стиль Помпадур, во втором -
Людовика  XIV,  тогда  как  столовая  была выдержана в средневековом духе, а
библиотека,  неизвестно  почему,  тяготела  к  Тюдорам;  весь  этот разнобой
объединяла  общая  безвкусица и бесконечное повторение определенных мотивов,
отражавших   личность  декоратора,  что  придавало  парадной  половине  даже
какую-то цельность.
     Тем  не  менее шесть комнат, разные по размеру, различно расположенные,
с  различным освещением, обладали множеством преимуществ: в маленьком салоне
весь  день  стояло солнце, из большого три стеклянные двери вели на каменное
крыльцо,  а  оттуда  в  сад;  столовая, которая тянулась через весь особняк,
выходила  одновременно  и  во  двор  и  в парк. Эта часть дома была наиболее
приятной;  но  обычно  стояла  она запертой. Семья жила на втором этаже, где
помещались  так  называемые  малая  столовая,  малая  гостиная и курительная
комната,  а  также  личные покои бабуси, и на третьем, где были комнаты тети
Эммы,  дяди  Теодора,  моих  родителей  и наши бывшие детские. Так как кухни
находились  в  подвале,  передняя  была единственным на первом этаже местом,
где в будни чувствовалось присутствие живых людей.
     Таким   образом,  все  здание  возносилось  над  анфиладой  пустовавших
комнат,  как обычный жилой дом - над пустующим торговым помещением. Нередко,
сидя  в  своей  келье  на  четвертом этаже, я при мысли о том, что подо мною
лежат  чуть  ли  не  пятнадцать  метров  пустоты,  ощущала  какое-то неясное
беспокойство, даже головокружение.
     В  ожидании  праздника,  который  затеяли  в  честь  Ксавье,  тетя Эмма
открыла   двери   этого   спящего  царства.  Оно  сразу  же  заполнилось  ее
торопливыми  шагами,  ее  трубным  голосом,  ее властными распоряжениями, ее
криками  на  прислугу  и  полотеров. А поскольку предполагались танцы, сняли
все  ковры,  унесли  мебель,  и в этом пустынном пространстве звонкое, как в
лесу, эхо отдаленным гулом отвечало на тетины вопли.
     Но  в самом дальнем конце анфилады, комнат продолжал мирно дремать один
весьма  своеобразный  уголок,  который  избежал общей побудки, ибо уже давно
впал в немилость и находился в запустения. Я имею в виду наш зимний сад.
     Стеклянные  его  стены  вздымались  между  северным  крылом  особняка и
соседним  домом,  который  фактически  представлял  собой тоже особняк, но в
отличие  от  нашего  был  скопирован  с  виллы  Боргезе.  Никто  из  нас  не
заглядывал  в  эту  душную  теплицу, за исключением садовника. А он гордился
своим  претенциозным  творением  -  ботаническим садом в миниатюре. Тут были
две  лужайки,  разделенные тропинкой, приводившей к гроту. Среди газона, где
не  водилось  насекомых и который был похож поэтому на декорацию, неподвижно
возвышались папоротники, араукарии и латании.
     Зимний  сад  жил  среди  одиночества, тишины, тепла и влажных испарений
компоста.  Здесь  пахло  осенью  и  затхлостью. Но входивший испытывал и еще
одно  ощущение:  чьего-то  незримого присутствия. Через несколько секунд это
неясное  подозрение  превращалось  в  уверенность,  и человек невольно искал
того иди ту, что спряталась здесь, кого он не видит, но кто видит его.
     Девочкой  я  не  раз  пробиралась сюда только ради того, чтобы испытать
это  приятное  и одновременно жуткое чувство, и тут же со всех ног бросалась
наутек.



3

     Для  предстоящего раута мама изобрела себе один из тех сногсшибательных
туалетов, на которые она была такая мастерица.
     Все  женщины  в  нашей  семье,  перешагнувшие  за  пятый  десяток,  как
правило,  одевались  плохо.  Отстав  от  моды,  они могли бы остановить свой
выбор  пусть  не  на  современных туалетах, но хотя бы на не противоречивших
здравому  смыслу.  Но нет, дамы Буссардель обращались к лучшим портным, ибо,
занимая  определенное положение в обществе, необходимо много тратить на свои
туалеты;  выбрав  себе  шикарное платье, они требовали, чтобы к облюбованной
им  модели  добавили  какую-нибудь  фантастическую  деталь,  противоречившую
существующей  моде,  однако  же  воображали,  что  делают это как раз во имя
моды.
     -  Так  будет  гораздо  элегантнее!  - заявляли они старшим мастерицам,
которые,  зная  нравы этих своих заказчиц и уже устав от бесполезной борьбы,
не пытались им противоречить.
     Таким  образом,  каждая  из  моих  родственниц  сообразно  своим вкусам
хранила   неизменную   верность  какой-нибудь  нелепой  детали.  Тетя  Эмма,
которая,  сверх всего, ходила в девицах, требовала, чтобы каждое ее траурное
платье  было непременно с шемизеткой. Тетя Жюльена питала слабость к широким
рукавам,  которые  образовывали острый угол от плеча к запястью, и к отделке
из  венецианских  кружев,  ибо  в  ее  шкафах хранился их неистощимый запас.
Исключения  не составляла даже тетя Луиза, которая при первой же возможности
требовала   от   своей   дешевой  портнихи,  чтобы  та  пришивала  к  платью
бесконечный ряд обтянутых материей пуговиц.
     Маму  же  мучил  лишь  демон  пестроты.  Для  нашего  бала  она выбрала
довольно  миленький,  но сложный фасон. Однако, любуясь им на манекене, мама
решила,  что  ткань,  а  главное  -  цвет  недостаточно  броски.  Она велела
показать  себе  другие  материи  и  не устояла перед каким-то необыкновенным
расшитым  бархатом лиловато-пурпурного оттенка. Когда первоначальный замысел
платья  был  нарушен,  оно  стало пригодно лишь для городских танцулек. Одно
полотнище,  собранное  на  плече крупными складками, ниспадало вдоль спины и
образовывало  шлейф. В этом снаряжении мама достаточно ярко представляла тот
помпезный  стиль,  какой  был  узаконен  большинством моих родственников для
убранства   квартир   и  сообразно  которому  в  гостиной,  достойной  этого
наименования,  все  должно быть задрапировано тканями: и пианино, и ширмы, и
цветочные горшки.
     В  довершение  всего  она надела изумруды, действительно прелестные, но
слишком  крупные  и  в  немодной  оправе.  Бабуся  подарила  маме изумруды к
свадьбе,  сапфиры  достались  другой  невестке:  жене дяди Теодора, которая,
умирая,  завещала  их  своей  дочери.  У тети Эммы был жемчуг, но она его не
носила   по   причине  траура.  У  бабуси  имелись  бриллианты,  никогда  не
вынимавшиеся  из  шкафа.  И  все  мои  кузины,  невестки  и  я сама получили
причудливые  драгоценности вместе с категорическим запретом их переделывать,
и  поэтому  почти  любое  модное  платье  вступало  в  спор с этими камеями,
бриллиантовыми   крестиками,   рубиновыми   пчелками.   Таким  образом  было
распределено среди нас содержимое знаменитого ларца Буссардель-Клапье.
     Совершенно  неожиданным  для  меня результатом смешения стольких цветов
было   то,   что  маме  удалось  смягчить  свой  резкий  румянец  и  выгодно
подчеркнуть  плечи.  Корсаж тоже противоречил общему стилю туалета, но вырез
благоприятствовал  показу  того, что мама с притворной скромностью именовала
"своим   декольте".   Бюст,   обычно  туго  затянутый  различными  лифами  и
кокетками,  на  сей  раз  был освобожден; и мамина крупная голова с обильной
шевелюрой  приобрела  более  естественную  посадку. Словом, мама казалась не
такой некрасивой.
     Я  спустилась  вниз задолго до назначенного часа, сразу же после обеда,
чтобы  помочь  тете  встречать первых гостей. Когда я вошла в уже освещенную
анфиладу  комнат первого этажа и столкнулась с мамой, я была поражена не так
ее  малиновой мантией, как видом ее обнаженных плеч. На мгновение я застыла,
глядя  на  нее, удивленная тем, что эта женщина, которую я так хорошо знала,
вдруг приобрела в моих глазах какую-то совсем новую для меня реальность.
     В  течение  долгих лет - не говоря уже о том, что я два года находилась
в  отъезде,-  я  ни  разу не видела, чтобы мама с такой щедростью показывала
плечи,  очевидно,  это  объяснялось  пышностью  даваемого бала. За это время
мама  постарела;  я  тоже;  я  стала  женщиной; наша взаимная неприязнь лишь
возросла;  короче,  я  сочла  бы  вполне  нормальным  увидеть увядшее тело и
старческую кожу.
     Пышность  и  блеск  этой  груди  показались  мне  даже шокирующими. Мне
пришлось  сделать  над собой усилие, чтобы вспомнить мамин возраст; я всегда
высчитывала  его  по  возрасту  Симона. В конце концов ей было лет пятьдесят
пять,  от  силы  пятьдесят  шесть. И я была рождена ею, я произошла от этого
существа;  эта  самая грудь - еще одна буссарделевская традиция! - вскормила
меня...
     При  этой  мысли  я  резко  отпрянула  назад всем телом, я вдруг поняла
значение  этой  сцены.  Затем  спохватилась: мама тоже испытующе осматривала
меня.  Я  постаралась,  придать  лицу оживленное выражение, выпятила грудь и
втянула  живот,  но не резко, чтобы моего движения не заметили. Я знала, что
я  в  форме и что это платье без плечиков мне идет. Желтые орхидеи, которыми
я  заменила  банальные гвоздики, так как все дамы непременно их прикалывают,
-  желтые  орхидеи на зеленом атласе и при моих загорелых плечах производили
впечатление  живописного  мазка.  Я  приколола  цветы к краю корсажа у самой
груди. Драгоценностей я не надела.
     За  то  короткое  время, что длился этот взаимный осмотр двух женщин, я
успела  понять, что он лишь усилит нашу вражду. Каждая из нас сумела удивить
другую.  И  мы обе равно почувствовали, что если я все дальше и дальше ухожу
от  прежнего  девического  облика,  то  я  отнюдь  не  приближаюсь к маминой
внешности, а, наоборот, еще глубже становится разделяющая нас пропасть.
     Тетя Эмма вывела меня из раздумья, она крикнула:
     -  Что  за  странный туалет, кисанька! По-моему, совсем не подходит для
молодой девицы, но...
     С несвойственной ей быстротой мама договорила:
     - Но такие платья больше всего идут Агнессе.


     Начался,  так  сказать,  пролог к рауту. Все члены семьи получили точно
такие  же  пригласительные карточки, что и гости; но каждого по телефону или
запиской  просили  прибыть  раньше  назначенного  срока... Никто не заставил
себя  ждать.  Благодаря  этой  мере первых гостей будут встречать Буссардели
всех  рангов  и  возрастов:  все скопом, иными словами, шестьдесят-семьдесят
человек,  да  еще  при  том  условии, что детей до шестнадцати лет решили не
допускать на раут.
     На  предварительном  приеме  председательствовала бабуся. После прихода
самого  младшего  из  ее  внуков,  в  тот  ничем  не  заполненный промежуток
времени,  который  естественно  образуется  до  появления  первого  гостя из
чужих,  бабусю доведут до лифта и лифт доставит ее обратно в спальню. А пока
что  она,  как  на  троне, восседала в кресле; тетя Эмма стояла, опершись на
спинку кресла, словно Тристан Отшельник позади Людовика XI.
     Каждый  из  входящих  родственников  первым делом направлялся к бабусе,
чтобы   поздороваться   с  ней,  следуя  некоему  церемониалу,  принятому  с
молчаливого  согласия  мех.  Приблизившись к бабусе, новоприбывший кланяется
или  здоровается  с  ней  за  руку или подставляет ей лоб для поцелуя, потом
отходит  в  сторону,  уступая  место следующему. Этот обряд напоминает не то
купеческий  этикет, не то похороны. Ближайшие родственники подходят первыми,
так  что  постепенно  по  обе  стороны  нашей  величественно безмолвствующей
прародительницы  выстраиваются ее потомки по прямой и боковой линии, их жены
и дети, строго соблюдая степень родственных отношений.
     На  раут  пришло  множество родных, самых разных. Я буквально никого не
узнавала.   Жанна-Симон,   за   спиной  которой  я  спряталась,  давала  мне
необходимые  справки,  проявляя  в  этом вопросе немалую осведомленность, и,
так  как  я  знала,  что  она  относится  ко  мне  безразлично, я не боялась
обнаруживать перед ней свое невежество.
     Вошла  тетя  Луиза. На ней было платье светло-серого цвета. У себя дома
и  в  интимном кругу она не боялась ярких оттенков, но когда приходила к нам
или принимала у себя наших, то неизменно надевала эту бесцветную униформу.
     -  Почему  ты  вечно в сером? - упрекнула ее тетя Эмма. - Ты-то ведь не
носишь по отцу траура! А раз так, ходи в цветном.
     -  Правильно,  -  робко согласилась тетя Луиза. - Но этот цвет идет мне
больше  всех  других,  особенно  при  вечернем  освещении.  -  И  добавила с
улыбкой,  которая  и  сейчас  еще не потеряла своей прелести: - Светло-серый
заменяет мне румяна.
     Мой  дядя,  хранитель  музея,  шел  за нею следом, огромный, сутулый, с
длинными  усами, с покрасневшими от чтения старинных манускриптов глазами. Я
догадалась,  что  его  привели  сюда  силой  и что, как только бабусю увезут
наверх, он тут же улизнет домой.
     Но Ксавье все еще не появлялся.
     Поймав  вопросительный  взгляд  тети  Эммы,  Симон  отделился от группы
родственников  и скрылся в галерее. Прошло несколько тягостных минут, прежде
чем вошел Ксавье.
     Я  боялась  за  него,  боялась этой его первой встречи с целым племенем
Буссарделей.  Такая  орда  могла  лишь напугать этого мальчика, привыкшего к
обществу  швейцарских  пастухов...  Я  ошиблась.  Улыбаясь,  он направился к
своей  прабабке  и,  миновав  середину  салона,  произнес громко и спокойно,
желая оправдать свое опоздание:
     - Я никак не мог справиться с фраком - совсем разучился.
     Воцарившееся  вслед за этими словами молчание не смутило его. Тетя Эмма
схватила  в  объятия  своего  крестника,  прижала к себе, к своему траурному
крепу  и  повела  показать  кое-кому  из  родных,  которые  не  видели его с
детства. Он покорился ей, приговаривая на ходу:
     -  Смял  подряд два пластрона. Я так хохотал один у себя в комнате. Без
помощи Симона...
     -  Хорошо,  хорошо,  - произнесла тетя Эмма, слегка сконфузившись. - Но
сейчас, слава богу, все в порядке... Забудь об этом.
     И  с этой минуты я затаила против тети еще одну обиду: она обращалась с
Ксавье,  как  со  слабоумным,  как  со  щенком,  когда хотят, чтобы он сидел
спокойно. Неужели она не разглядела в нем ничего другого?
     Но он возразил:
     - Нет, не все. В полном беспорядке мой галстук.
     - Погоди-ка! - скомандовала тетя.
     Обряд  представления  был  прерван.  Потеребив св