сь царапины, которые я сама
себе сделала, бесконечно покоряясь и отступая.
     Итак,  я  уехала,  не  столько надеясь, сколько внушая себе, что забуду
Нормана.  Вернулась  я  окончательно влюбленная. Во время разлуки я созрела,
как  плод  на ветке. Сейчас я его увижу и услышу и, конечно, не найду ничего
общего  с  тем  Норманом,  которого  я  сама  вознесла, чей образ довершила,
приукрасила...  Как  же я была наивна! Во мне уже жила совсем новая женщина,
не   ведавшая  моих  прежних  душевных  привычек  и  былой  настороженности.
Разменная монета моих чувств перестала иметь хождение.
     Я  увидела  его.  Он  сказал,  что  время  тянулось  очень  долго.  Я с
восторгом выслушала эту удивительную новость.
     В  первый  же  вечер  моего  приезда он увез меня куда-то очень далеко.
Машина  шла  среди  сплошных  потоков дождя. Он выключил мотор, и мы впервые
обменялись поцелуем.
     А  потом  каждый  вечер, засыпая, я с нетерпением ждала следующего дня.
Вот  тогда  я бросила писать в Европу. С Норманом мы виделись все время. Дни
перепутались.   Я,   которая   жила   чтением,   музыкой,  мечтами,  утехами
одиночества,  вдруг  поняла,  что могу жить в ладу с временем, с сегодняшним
днем  и даже с тем, что придет завтра. Я узнала, что над моей душой не висит
никакого  проклятия  и что нет в ней ничего странного, нет темной изнанки. Я
открыла  в  себе  такие свойства, как доверчивость, простоватость; оказалось
даже,   что  мною  "можно  вертеть".  Иной  раз  я  говорила  себе:  "Уж  не
переоценивала ли ты себя, дочка!"
     Поздней  весной  Норман  закончил  учение.  Ему предложили работу. Его,
снова  пригласил  к себе тот самый архитектор, которому он помогал в прошлом
году.   Где-то   на   юге,  в  горах  Сан-Бернардино,  было  запроектировано
строительство  нового  кэмпинга  для зимнего спорта. На берегу озера Биг Бэр
требовалось   воздвигнуть   целый   городок   бунгало   и  хижин.  Помощнику
архитектора обеспечивалось хорошее жалованье и квартира.
     -  Но  я не поеду, - сказал мне Норман. - Я предпочитаю видеться с вами
каждый день.
     Я ответила совсем просто, что тоже было для меня необычным:
     -  Надо быть практичнее, Норман. Сочетайте одно с другим. Возьмите меня
с собой.
     Не  так  уж, оказывается, был он похож на всех остальных юношей, потому
что  не  ахнул, не удивился. Он молчал. В минуту раздумья лицо его принимало
строгое,  загадочное  выражение, мне хотелось думать, что это проявляют себя
черты его истинной расы.
     -  Что ж, это можно устроить, - сказал он, помолчав немного. Видимо, он
взвешивал  все "за" и "против". - Местность там пустынная. Сплетен разводить
некому.  Мы  ведь  приезжие  из  другого  штата: люди подумают, что мы муж и
жена.
     Он  улыбнулся  мне и добавил, что патрон его человек не любопытный. А я
слушала,  заранее  соглашаясь  с  его  доводами. Тогда я еще не принадлежала
ему.






2. Семья Буссардель



     Эта  минута  стала  для  меня  вехой,  началом новой эры. Яснее всего я
ощутила  это  пятнадцать  месяцев  спустя,  во  время пути из Гавра в Париж.
Тогда  я  не  пошла  в  своих воспоминаниях дальше того мгновения, о котором
сейчас  рассказала;  дойдя  до  этой  черты, до этого рубежа я почувствовала
необходимость  сделать  паузу. Я глубоко вздохнула, переходя к новому этапу.
Так  я  вернулась  к  действительности,  к  нашему поезду, к своему брату. И
новый  этот  этап вовсе не будет зваться озером Биг Бэр, а всего лишь этапом
Мэзон Лафит.
     Вся  наша  жизнь состоит только из этого. Из гонки и пауз; из наслоений
наших  новых  чувств  и  наших прежних чувств и из того, как мы воспринимаем
эту  смену  задним  числом.  Мы  подражаем  зодчим итальянского Возрождения,
которые вмуровывали в свои новые постройки древние камни Колизея.
     Я  сидела,  по-прежнему  кутаясь  в  мех,  для  того чтобы согреть свою
память,  а  также  спрятать  от сидевшего напротив Симона свое лицо. До этих
двух  часов,  проведенных  в  вагоне,  я  еще  ни  разу  не воскрешала дней,
протекших   в   Беркли,   с   такой   методичностью,   с   такой   охотой  и
неторопливостью;  пока  рядом  со  мной  был Норман, все перипетии и события
хрупкого  нашего счастья час от часу все больше завладевали мною. Даже когда
между  нами  возникло  недоразумение  и  оставило  трещину,  которая  вскоре
непомерно  расползлась,  -  даже  тогда  я совершенно не обращалась мыслью к
тому, что было началом нашей любви.
     Я  сделала  это  лишь  сегодня.  И  то,  что  я  увидела, открылось мне
впервые.  В  этих  начальных  месяцах  оказались какие-то незнакомые минуты,
ускользнувшие от моего внимания события, новые аспекты, знамения.
     Я  вникла в смысл этих открытий. На память мне пришла арабская, а может
быть,  персидская  сказка,  рассказывающая о том, как одной пожилой женщине,
оплакивавшей  свою молодость, некий дух пообещал выполнить самое заветное ее
желание.  "Я  хочу  снова  стать  ребенком!"  -  воскликнула  та. И сразу же
превратилась  в  маленькую  девочку.  Но  она забыла добавить: "Пусть и душа
тоже  омолодится".  Поэтому-то  отныне  ребяческие  глаза  смотрели на жизнь
многоопытным  взглядом  старости;  и счастье, которое она надеялась вернуть,
ускользнуло навек.
     Итак,  когда  я  сидела  в вагоне, глаза мои приобрели небывалую доселе
зоркость.  Я  увидела  вдруг  нового  Нормана.  Того,  другого, - первого по
счету,  который  меня  разочаровал,  приелся  мне, которого я наконец решила
бросить,  того Нормана я уже различала плохо. Он остался там, в своих горах,
на  берегу  своего озера. Зато второй Норман следовал за мной, он не покинет
меня  никогда  - еще одно наваждение добавится к прежним. И из двух Норманов
вот этот-то, второй Норман, был более подлинным, по-настоящему живым.
     Ибо  не я его выбирала: он сам меня выбрал. Как дикая птица, которой он
доводился  сродни,  он  в положенный срок облинял, сменил весеннее оперение,
казавшееся  мне  порой  тускловатым.  И  теперь он стоял в моей памяти ярким
видением. Мне суждено было ежеминутно натыкаться на его образ.
     Я  испустила  долгий,  мучительный  вздох.  Увы! Никогда я не перестану
сожалеть о Нормане.
     - Не отдохнула еще? - спросил Симон,
     Мы подъезжали.


1

     Брат  не ошибся: на перроне не оказалось никого из Буссарделей. Даже ни
одного  кузена  или  кузины.  Прибытие трансатлантического экспресса, обычно
доставлявшего  в  Париж  свой  груз знаменитостей, должно было бы соблазнить
хотя  бы  самых  юных  представителей нашего семейства, и прямо из лицея они
вполне  могли  заглянуть  на вокзал под тем предлогом, что, мол, желают меня
встретить.  Но  нет!  Ни  души.  Именно  это отсутствие родных позволило мне
понять,  сколь  неумолим  данный приказ. Должно быть, его передавали десятки
раз, повторяли по телефону по всей долине Монсо, где жила наша семья.
     Когда  я  ступила  на  перрон, публики было еще много. С первым поездом
прибыли  две  или  три американские кинозвезды; но толпа не расходилась. Она
ждала  знаменитого боксера. По тем же причинам, что и я, он ехал с последним
экспрессом.  Однако  в  отличие  от  меня ему устроили в Гавре торжественный
прием,  здесь  тоже  собралась  целая  куча друзей и родственников; особенно
бросались в глаза женщины, высоко подымавшие на руках детей.
     А   так  как  тут  суетились  еще  газетчики  с  фотографами,  прибытие
знаменитого  боксера  сопровождалось  невероятной  толчеей  на  перроне.  То
теряя,  то  снова  находя  носильщика, оттертая толпой от Симона, задевая за
провода  микрофонов,  продираясь среди людей и то и дело нагибая голову, я с
трудом  пробилась  к  выходу.  Людской  поток устремился мне навстречу; меня
толкали,  мне  приходилось  отступать;  словом,  никто не спешил открыть мне
родственные  объятия.  Наконец я добралась до выхода, где обнаружила Симона,
который   провел  меня  к  своей  машине.  Но  я  была  уязвлена,  все  меня
раздражало.  Мне  казалось,  что  я возвращаюсь в Париж тайком, через черный
ход и против воли близких.
     Туманная  дымка, обычно сгущавшаяся осенними вечерами, окутывала улицы,
липла  к  окнам  машины.  Я  опустила  со  своей,  правой стороны стекло и с
жадностью  разглядывала  город.  Точно  так  же  вела  я себя и по приезде в
Соединенные  Штаты,  когда впервые ехала в такси по Нью-Йорку, превзошедшему
все,  что  рисовало  заранее  мое  воображение. На улице Пепиньер я не могла
удержать возгласа удивления.
     -  Смотри-ка!  - обратилась я к брату. - А я думала, что этого кафе уже
не существует.
     Вместо  ответа  и как бы желая мне угодить, Симон включил "дворники". И
теперь  уже  прямо  передо  мной  открылась  перспектива огней, автомобилей,
людской толпы. Машина остановилась, мы стояли на перекрестке.
     - Сент-Огюстен, - невольно произнесла я.
     -   Ну,   ясно,  -  ответил  Симон  тоном  превосходства,  впрочем  еле
уловимого. - Все на месте, не беспокойся.
     На  улице  Курсель  он  замедлил  ход  и свернул на авеню Ван-Дейка. Мы
въехали  в  монументальные  ворота,  украшенные  четырьмя  матовыми шарами с
вытисненными  на  стекле  по  старинной  моде  звездочками. Мое сердце вдруг
бурно забилось.
     Брат  не ввел машину во двор, а остановил ее перед особняком. Он жил не
с  нами;  после  малого  обеда он вместе с семьей вернется к себе на площадь
Мальзерб.
     Стоя  на  тротуаре,  я  подняла  голову.  В  тумане тускло поблескивали
уличные  фонари.  Отделенные  друг от друга ветвями и листвой, еще уцелевшей
на  деревьях,  шары  высоко  подвешенных  фонарей  сияли  в световом кольце,
обглоданном подступавшей тенью.
     Фасад  особняка  не  был  освещён. Но я угадывала, я уже ощущала совсем
рядом  близость  орнаментов,  с  излишней  щедростью украшавших родительский
дом.  Не знающее удержу воображение архитектора, которому стиль Гарнье, надо
полагать,  показался слишком примитивным, расцветило, разукрасило, разубрало
каждый  карнизик,  каждый  ригель, каждый угол. Тут в полном смешении стилей
переплетались  ажурные  завитки,  фестоны,  львы и нептуны, драконы и негры,
вазы,   в  которых  горкой  лежали  сосновые  шишки,  и  трубы  с  жестяными
гробницами  на них, кисти винограда в корзинах, ростры, которые увенчивались
женской  головой,  отрубленной  по  шею,  - и все это из камня. Одну из этих
голов,  на  южном  фасаде,  с благородным, но туповатым выражением лица, еще
очень  давно  обнаружили  мои  братья.  Они заявили, что это я. В день моего
совершеннолетия  им  удалось  из  ближайшего окна возложить на каменное чело
бумажный  венок,  после  чего они пронеслись по всему дому, громко распевая:
"Сегодня   праздник  Отрубленной  Главы".  Ни  за  какие  блага  мира  я  не
призналась  бы  вслух,  но  увы!  - в глубине души пришлось согласиться с их
правотой: я действительно походила на эту Отрубленную Главу.


     Привратник  не  вышел из своего флигелька; он лишь нажал кнопку звонка,
чтобы  предупредить  слуг  в  особняке.  Нажал  дважды: показать, что звонят
свои.  Молодой,  незнакомый  мне  лакей  с крыльца открыл нам калитку отчего
дома.
     - А где Эмиль? - спросила я брата.
     -  Эмиль,  дорогая,  как  ты сама увидишь, одряхлел. Даже стал хромать.
Теперь  он  годится  только  для того, чтобы надзирать за прислугой во время
обеда.
     Мы  сняли пальто. В переднюю никто не вышел. Я подняла глаза к лестнице
- тоже напрасно. Я спросила лакея:
     - А где мадам? - И, желая уточнить, добавила: - Где бабушка?
     - Мадам сейчас в маленькой гостиной, на втором этаже, мадемуазель.
     Пренебрегши  лифтом,  я  стала  подниматься  по  лестнице. Симон исчез,
словно  растворился.  Я  догадалась,  что  он  помчался по черной лестнице в
комнату мамы, которая, должно быть, с нетерпением ждала новостей.
     В  полном  одиночестве я поднялась к бабушке. Я обнаружила ее все в том
же  самом кресле, повернутом спиной к окну. Бабушка не позволяла передвигать
кресло  и  даже  вечерами занимала это место, куда не проникал свет. Ибо наш
особняк  выходил  прямо  в  парк  Монсо и яркий свет, врывавшийся в окна, по
словам  бабушки,  вызывал у нее ужасные головные боли. Она объявила об этом;
раз  навсегда  двадцать  лет  тому  назад;  и  с  тех пор к этому вопросу не
возвращалась,  что  и понятно, ей было за девяносто и она почти лишилась ног
и  речи.  Но, факт остается фактом, ни разу она не бросила взгляда в сторону
парка,  на  лужайку,  на  клумбы,  на  столетнюю  сикомору,  росшую  рядом с
особняком и появившуюся на свет божий раньше особняка.
     -  Весь  этот  гвалт  с бульваров и парков, - говорила мне в свое время
бабушка,- окончательно сведет меня с ума.
     Но  этого  не  произошло.  Напротив,  чем больше она старела, тем более
безразлична становилась к звукам, идущим извне.
     Когда  я  вошла, с бабушкой находилась ее личная горничная. Славная эта
женщина,  лишь чуть-чуть помоложе своей госпожи, успевшая поседеть на службе
у  Буссарделей,  сидела  в неудобной позе на самом кончике низенького стула.
Всю  свою  жизнь  она  проходила  в  чепце  по старинной моде, принятой в ее
краях.  Оседлав  нос  очками  в  стальной  оправе,  она читала бабушке вслух
"Тан".  Как было накануне, как будет послезавтра, во время этого ежедневного
обряда,  длившегося  целый  час,  бабуся  сидела с закрытыми глазами - чтобы
лучше  слышать,  по  ее  словам. Должно быть, она спала, убаюканная чтением.
Если  горничная  прекращала  читать или сама начинала клевать носом, хозяйка
немедленно  открывала  глаза  и  стучала рукой по локотнику кресла, призывая
лектрису  к  порядку: как только наступала тишина, бабуся просыпалась. Когда
я  была  маленькая,  то,  что  происходило в бабушкиной голове, казалось мне
каким-то туманным и неопределенным.
     -  Вот  и  мадемуазель  Агнесса,  - сказала старая Франсиза, вставая со
стула.
     Я  подошла  поближе.  Бабушка подняла веки и посмотрела на меня тяжелым
взглядом,  как  бы  желая  сначала  привыкнуть  к  моему  присутствию. Затем
протянула  руки  и  взяла  в  ладони  мое  лицо жестом, лишенным родственной
нежности,  сбив при этом набок мою шляпу. Она притянула меня к себе, сделала
вид, что целует в лоб, и опустила руки, так и не проронив ни слова.
     Я  нашла,  что  она  сильно  потолстела.  В  свои  молодые годы бабушка
выбрала  себе  в  качестве  героини  королеву  Викторию  и  с  тех пор свято
следовала  своему  идеалу.  До  последних дней жизни королева Виктория так и
останется  ее кумиром. В конце концов бабушка даже приобрела с ней сходство.
Но  теперь,  когда  бабушка  уже превзошла свой идеал в долголетии, она явно
переигрывала  и,  казалось,  злоупотребляла  своим  правом  на благоговейное
обезьянничанье.  Бабушка  впадала  в  карикатуру.  Она раздалась, как-то вся
осела.  Голова окончательно ушла в плечи, а грудь, высоко поднятая корсетом,
подступала  к  подбородку;  но,  подпертые  этим панцирем, сильнее выступали
щеки  и двойной подбородок. Уши у нее были большие, с пухлыми мочками, как у
некоторых   статуй   Будды.   Но   нижняя   отвисшая   губа,  кривившаяся  в
презрительную и самодовольную улыбку, придавала ей величественный вид.
     Бабушка  была  последним  представителем  нашего  семейства, обладавшим
если  не  утонченностью,  то,  во всяком случае, породой. Прочие, все прочие
были  просто  крупные  буржуа;  а  бабуся была среди них великой буржуазкой.
Отец  ее  звался  графом  Клапье...  приобщение к знати произошло при Первой
империи,   но  богатство  пришло  во  время  Второй.  Оно  считалось  весьма
значительным,  и  семья  Клапье  была обязана его происхождением перуанскому
гуано.
     Я  присела  на  низенький  стульчик.  Я  не спускала глаз с этой старой
дамы,  которой как-никак была обязана своим появлением на свет. Какая же она
древняя!  Какой  долгий  век  довелось  ей прожить! Вплоть до этих последних
двух  лет не было ни одного события в моей жизни, при обсуждении которого не
присутствовала  бы  бабуся, председательствующая в своем кресле. Силою вещей
я не могла ее не любить.
     Я взяла ее руку, лежавшую на коленях.
     -  Ну,  как  ты  себя чувствуешь, бабуся? - спросила я глухим голосом.-
Боли не так тебя мучают?
     Вместо ответа бабушка что-то буркнула, не разжимая губ.
     -  Я  вижу,  что  за  тобой по-прежнему хорошо ухаживают, - добавила я,
улыбнувшись старой служанке.
     Бабушка  снова  что-то  буркнула.  Это  коротенькое  невнятное  мычание
заменяло ей речь.
     И  в  эту  комнату  тоже  пока  еще  никто  не вошел, Я не знала, о чем
говорить  дальше.  Я  вспомнила,  что  не  поцеловала  Франсизу.  Она  стала
расспрашивать  о  путешествии,  и  я с жадностью ухватилась за брошенный мне
спасательный  круг.  Описала ей наш пакетбот, мою каюту, наше житье-бытье на
пароходе.  Бабуся  закрыла  глаза.  Но  Франсиза, все еще не расставшаяся со
своими  деревенскими  представлениями,  заохала, заахала: "Лифт на пароходе!
Да как же так?" Ради этой своей аудитории я не поскупилась на рассказы.


     Наконец-то  с  грохотом  распахнулась  дверь. Тетя Эмма. Она вошла, как
входила  всю  жизнь,  широко  шагая  впереди мамы. Вопреки своим шестидесяти
семи  годам,  несмотря  на  толстые  ковры,  тетя звучно постукивала низкими
каблуками. Старая гостиная мигом пробудилась ото сна.
     -  Добрый  вечер,  кошечка,  -  пророкотала  тетя. Вид у нее всегда был
такой,  словно она только что одержала в споре верх над своими противниками,
разбила их наголову.
     И точно эхо повторило тетин возглас, но только потише, подобродушнее:
     -  Добрый  вечер,  мое  сокровище,  -  это сказала мама, следовавшая за
тетей.
     Каждая  в  своем ключе, каждая на свой лад произнесла эти слова, только
прозвучавшее  в  голосе  равнодушие  было  одинаковым;  так говорят: "Добрый
вечер,  милая!"  -  прислуге,  которую  недолюбливают.  Ибо  в  глазах тети,
назвавшей  меня  "кошечкой",  я  не  была похожа на этого милого и ласкового
зверька, а еще меньше я была для мамы "сокровищем".
     Но  тут  мне  был  дан  буссарделевский поцелуй. Четыре поцелуя, по два
поцелуя  от тети и от мамы. Притворство, брошенное в воздух, "чмок", "чмок",
едва  начатое  и  тут же прерванное, забытое, прежде чем оно коснулось щеки.
Это  чмоканье  низвергло  меня в самые глубины моего уже далекого детства. Я
узнала  также  специфический  запах,  которым  пахнуло на меня от тети Эммы.
Запах  крепа  –  тетя  носила только креп, - запах остывшего пепла и скудной
земли.  С  тех  пор  как у тети заболела печень, запах стал почему-то гуще и
совсем уж невыносимым.
     -  Ну?  - нежно спросила мама, покачивая головой с таким видом, словно,
нагнувшись над колыбелькой, угукала младенцу.
     Обманчивое  благодушие  и  еще  более  опасное,  нежели тетина ядовитая
сухость тона! С тетей хоть можно заранее принять меры предосторожности.
     - Ну как, не очень устала?
     -  Ах,  дорогая  Мари,  -  тут  же возразила тетя, - кто же устает в ее
годы, да ведь это было бы просто несчастье! Хотя...
     Своими  жесткими  пальцами  она взяла меня за подбородок. Повернула мое
лицо  в  профиль, сначала налево, потом направо. Потом сжала губы и скорчила
гримасу, как будто я была для нее открытой книгой.
     -  Хоть  сними  шляпу,  дай  на  тебя  поглядеть...  Н-да!  -  Еще одна
отличительная  черта  нашего семейства - это чисто буссарделевское "н-да". -
Кстати, сколько тебе лет?
     - Двадцать шесть, тетя Эмма, ты сама знаешь.
     -  Если  я  тебя  спрашиваю,  значит,  забыла! У меня, слава богу, есть
другие  заботы.  Уж  не  воображаешь  ли ты, что все вечера вместо молитвы я
твержу твое curriculum vitae {жизнеописание - лат.}. Да в нем увязнешь.
     -  Ха-ха-ха!  Ох,  эта  Эмма, - расхохоталась мама. По свойственному ей
отсутствию  прямоты  мама никогда не бросала открыто ехидных замечаний, зато
усовершенствовалась  в  искусстве  подчеркивать чужие остроты и придавать им
коварный смысл.
     -  Двадцать  шесть