ть  Монсо, повинуясь сложному чувству
собственного достоинства, признательности и суеверия.
     Но  мне-то  что,  меня-то что связывало? Почему я жила пленницей в этом
обособленном  городке  среди  большого города, у безрадостного очага, с этой
семьей,  где  на мою долю не досталось ни одной крупицы человеческого тепла?
Это  ярмо  тяготило  меня;  я  его  не  сбрасывала;  я  несла его с мукой, с
возмущением,  но  все-таки  несла.  И  когда по воле случая освободилась, то
поспешила вновь взвалить его на себя.
     Неужели  же  так  сильны  узы родства? Они накрепко соединяют всех этих
людей,  которые  пусть  не любят друг друга, но зато хоть внутренне схожи. И
меня  они  связывали  также, меня, у которой не было ничего общего со своими
родными по крови, даже их достоинств, даже моих недостатков.
     Что же это была за магнетическая сила?



3

     Зазвучал  гонг,  призывавший к обеду. Каждый, раз мне казалось, что я в
театре и гонг извещает зрителей, что сейчас поднимется занавес.
     И  в  самом  деле,  у меня было впечатление, что сейчас начнется пьеса,
нечто  очень  важное  произойдет сегодня вечером. Пусть! Мое возвращение под
отчий  кров,  этот  мой незамеченный приезд, этот сдержанный прием были лишь
прологом к тысяче мелких разочарований и обид.
     Мое  появление  в гостиной второго этажа, где уже собрались все родные,
не  вызвало  ни  одного  возгласа.  Постарались даже не прерывать разговора.
Тетя   Эмма,   сгруппировавшая  вокруг  бабуси  большинство  присутствующих,
поспешно залопотала что-то.
     Симон,   симметрии  ради  стоявший  в  противоположном  конце  комнаты,
продолжал  или  начал разговор с нашими двоюродными братьями, которые всегда
прислушивались к нему с уважением.
     -  Познакомившись с вновь принятыми законами, - разглагольствовал он, -
невольно  приходишь  к мысли, что их творцы просто не знают, что такое право
наследования,  по  крайней мере не знают на личном опыте. И эти люди стоят у
власти!  Ага!  -  добавил  он,  повернувшись  ко мне. И сказал, умышленно не
меняя тона: - А вот и Агнесса.
     Все  получилось даже забавно. Очень уж было ясно, что здесь не обошлось
без  режиссера,  который  точно  разработал всю мизансцену комедии. Старые и
малые  кинули на меня если не презрительный, то, во всяком случае, небрежный
взгляд,  сказали  "добрый  вечер", а не "здравствуй" и стали вести себя так,
будто  я  не пробыла два года в Америке, а съездила на субботу и воскресенье
в Фонтенбло.
     Однако   случилось   нечто  непредусмотренное  программой.  Тетя  Луиза
неуверенным, как мне показалось, шагом пересекла гостиную.
     - Агнесса, деточка, - сказала она.- Как же я рада тебя видеть!
     Она  по-настоящему  поцеловала меня и среди всеобщего ледяного молчания
вернулась  в  свой  уголок.  Каждый невольно подумал про себя, какую взбучку
готовит  ей  тетя  Эмма. И каждый не спешил прервать молчание, отчего робкая
выходка  тети  Луизы  принимала характер чуть ли не демонстрации. К счастью,
появился старик Эмиль с сообщением, что "кушать подано".
     Мне  отвели  теперь за столом новое место. Многие из молодого поколения
нашей  семьи  достигли  во  время  моего отсутствия того возраста, когда уже
можно  сажать  детей  за  взрослый  стол.  Это  подкрепление  не  расстроило
установившегося  в  центре  стола порядка, зато по углам образовались совсем
новые  группировки. Меня посадили между одним моим кузеном и старшим из моих
племянников.  Неподалеку  очутилась  моя  двоюродная  сестра Женевьева и моя
младшая невестка Элен-Валентин.
     Ибо  надо  вам  сказать,  что если многочисленные представители мужской
половины  нашего  семейства  отличались  друг от друга именами, а также тем,
что  один  назывался  дядя,  другой  кузен, третий племянник, то с их женами
дело  обстояло не так просто. Наше семейство слишком кичилось своим именем и
не  могло  стерпеть, чтобы к фамилии мужа прибавлялась еще и девичья фамилия
жены.  Выходя  замуж, девицы становились Буссарделями, что сводило на нет их
собственное  происхождение.  Хорошо  бы выглядела по соседству с тремя этими
слогами  любая  фамилия,  присоединенная с помощью брачных уз, да и для чего
все  это,  зачем  подражать  людям,  которые,  назвав  себя  Дюран-Мишар или
Морэн-Дюваль,   воображают,  будто  стали  невесть  кем.  Поэтому-то  у  нас
просто-напросто  присоединяли  имя  жены  к  имени  мужа. Фамилия Буссардель
подразумевалась.
     Мои   невестки,   и   кузины  именовались,  скажем,  Элен-Валентин  или
Сюзанна-Гастон.  Были  среди  нас  две, Жанны: Жанна-Симон и Жанна-Поль. Моя
мать  тоже звалась Мари-Фердинанд. Почти все они так и подписывались, совсем
как   другие   прославленные   в  истории  жены  ставили  своя  подписи:  Ла
Вернь-Лафайет или Полатрон-Полиньяк.
     Поскольку  состав  обедающих  на  конце  стола  заметно  омолодился,  я
надеялась,   что  в  обществе  моих  ближайших  соседей  я  обнаружу  больше
непосредственности  и  доброй  воли:  смогу  поговорить с ними об Америке. Я
вдруг  почувствовала  в  себе  талант  рассказчицы. О нет, вовсе я не искала
случая   блеснуть,  особенно  перед  этой  аудиторией,  состоявшей  из  юных
домоседов,  которых  нетрудно удивить. Нет. Мне просто хотелось поговорить о
стране,  которую  я  только  что  покинула,  произнести  названия  двух-трех
городов,  несколько  американских  имен.  Я  была  совсем  как те влюбленные
особы,   которые  любыми  окольными  путями  со  всей  наивностью  стараются
повернуть  беседу  на  предмет,  интересующий  лишь  их  одних,  чтобы иметь
возможность  повторить  дорогие  сердцу  слова,  назвать  походя  имя одного
"приятеля", словом, выдать себя наконец...
     Но  никто  из  моих  соседей не собирался меня расспрашивать. Мальчики,
конечно,  просто  не  смели или дичились. Я не могла поверить, что их совсем
не интересовало мое путешествие. Я решила заговорить первая.
     Но  не  успела. Тетя Эмма демонстративно положила ложку в тарелку супа,
который, очевидно, намеревалась доесть потом. И спросила:
     - Ну-ка, угадайте, что случилось со мной в автобусе?
     Она  метнула  быстрый взгляд сначала налево, потом направо, призывая ко
вниманию весь стол. Приходилось слушать.
     -  Ох,  дорогая  моя  Эмма,  - с наигранным испугом воскликнула мама. -
Надеюсь, ничего страшного не произошло?
     - Только потому, что я проявила твердость характера.
     - О, еще бы, мы же тебя знаем, - почтительно вставила мама.
     Когда все замолчали, тетя снова принялась за суп.
     Она  не  засовывала  ложку  прямо  в  рот,  как  простонародье;  будучи
деликатного  воспитания,  она  приставляла ее к краешку губ и потом довольно
энергично  втягивала жидкость, сопровождая эту операцию звуком, напоминавшим
бульканье кипящей воды в чайнике. Мы ждали.
     - Так вот;-- проговорила она наконец.- Я села на "S".
     И она очистила тарелку до конца.
     Тетя  Эмма  просто  обожала  городской  транспорт.  Хотя  при  особняке
Буссарделей  имелось три машины, тетя никогда не пользовалась ни одной. Иной
раз,  когда она после своих поездок по Парижу возвращалась, по ее уверениям,
без  ног,  я  спрашивала:  "А  почему  ты  не  велела  подать лимузин?" Тетя
отвечала:  "Потому  что  это  ни к чему!" - таким тоном, как будто приводила
неоспоримый довод, например сообщала: "Потому что машину продали".
     На  самом  же деле городской транспорт служил ей развлечением. Праздная
и  болтливая,  она  не знала, как убить бремя, и боялась, что день окончится
слишком  рано.  Кроме того, в автобусах она не страшилась никаких несчастных
случаев.  В  автобусе, по ее словам, она чувствовала себя увереннее всего. А
такси,  которые  она  звала  гробами, тетя прямо-таки ненавидела. Там всякие
миазмы,  да  еще  не  известно,  в  руки  какого шофера вручаешь свою жизнь.
Поэтому она предпочитала общественный транспорт.
     К  тому  же  тетя  принадлежала  к  числу  тех  особ, которые постоянно
заводят  склоки  в  магазинах,  в  банках,  в  метро.  Но,  излюбленное поле
деятельности   представляли   для  нее  автобусы.  Тем  более  что  там  она
приобщалась к человечеству.
     Там  она  узнавала  тысячи вещей, которых даже вообразить не могла. Для
нее  не  существовало людей, не случалось никаких событий, если только о них
не  доводили  до  ее  сведения.  Газеты  она  читала редко, зато слушала все
разговоры.  Так,  она  восклицала:  "А знаете, что сказала вчера дама в 37-м
автобусе?  Что  в  Испании  люди умирают от голода". А до того времени этого
вопроса для нее не существовало.
     -  Села я на "S". Я возвращалась из Сен-Сюльпис: мне сказали, что там в
одном  магазине,  где торгуют церковной утварью, есть толстые витые свечи, а
мне  давно  хотелось приобрести такие свечи для жирандолей в гостиной. Разве
в  больших  магазинах их найдешь? Впрочем, и не удивительно; теперь все идет
кувырком.  Вот  я  и решила сама поехать в лавку, чтобы посмотреть на месте.
Ведь я себя не щажу!
     Тётя  сделала паузу и не подняла глаз ни на кого из своих собеседников,
чтобы каждый мог принять намек на свой счет.
     Потом  начала  рассказывать.  Пустяшная история: из-за ремонта мостовой
на  улице  Курсель  перенесли автобусную остановку. Таким образом, тете Эмме
не  удалось  сойти  у  фонаря,  где она имела обыкновение сходить. В тетином
изложении   получалась  целая  драма:  автобус  идет,  авеню  Ван-Дейка  уже
проехали,  остановка только на бульварах, пассажирка протестует, на площадке
разгорается  спор.  Тетя  Эмма  знает,  что она в своем праве: в автобусе не
было  объявления,  что  остановка  переносится...  Кондуктор  дает  сигнал к
отправлению.  Что  ж,  чудесно! Значит, это назло ей делается? Она доедет до
последней остановки, вызовет инспектора, подаст заявление по всей форме!
     Я попыталась обратиться к своему кузену.
     - Представь себе, что в нью-йоркской подземке...
     -  Тише! - шикнул он на меня. И даже рукой махнул - замолчи, мол. Он не
спускал с рассказчицы внимательных глаз. Он действительно слушал.
     Тут  я  подумала:  "Ну  и глупа же ты, дочка! Да разве когда-нибудь под
родительским  кровом  были  иные  обеды,  чем этот? Слышала ли ты хоть раз в
жизни  другие  разговоры, кроме бесконечных историй про прислугу, лавочников
и  детские  болезни? Неужто ты не понимаешь, что такие вот рассказы, которые
любому  из  сидящих за столом показались бы глупыми и скучными, ведись они в
другом  месте,  пользуются  здесь  особой привилегией, приобретают интерес в
силу  того,  что  касаются  Буссарделей.  Разве  ты  не знаешь, что это имя,
наделенное  магической  властью,  облагораживает  вещи  и  события? И что во
всем,  что случается с великими, есть величие? Если ты не можешь взять это в
толк,  если  в  твоем  воображении, склонном все переиначивать, эти рассказы
кажутся  просто  плоскими,  так  почему же тебе надо было сюда возвращаться,
почему надо здесь сидеть?"


     Обед  шел  своим  обычным  чередом,  роскошный  и  торжественный.  Если
говорить  только  о  кушаньях, винах, сервировке и прислуге, то вполне можно
было   подумать,  что  находишься  в  самом  изысканном  обществе.  Скатерть
камчатная,  с  вытканными сценками, изображающими сбор винограда. На крупном
узоре   особенно  эффектен  лиможский  фарфор  с  претенциозным  и  немодным
рисунком,  но  зато  удивительно  тонкий.  Хрустальные бокалы такой тяжести,
что,  когда  их берешь в руку и подымаешь, не сразу угадаешь, пустые они или
полные.  В  центре  стола  фрукты, уложенные горкой в серебряную чашу работы
Одио,  поставленную  на зеркальный поднос. А ведь это сервировка лишь "номер
три".  Я  знала,  что  в посудных шкафах, запертых на ключ, хранятся сервизы
китайского   фарфора,   севрская   посуда   с   двумя   переплетенными  "Б":

Буссардель-Битсиу,  на  которой  кушала  еще  княгиня  Меттерних.  И серебро
времен   Империи,  и  вазы  саксонского  и  уэджвудского  фарфора,  а  также
различные  диковинки,  уже  вышедшие  из  употребления,  но  тем не менее не
потерявшие  в  наших  детских глазах своей прелести; полоскательные чашки из
дымчатого хрусталя, сервиз для пунша из стекла опалового.
     Я  знала,  что  в погребах почиет коллекция прославленных вин. Это тоже
входило  в традицию Буссарделей наравне с великолепной кухней. Но в традиции
Буссарделей  также  заповедь,  требующая  грубой  пищи для ума. В нашем доме
утонченно  лишь  то,  что  касается  домоводства.  Едим  мы, как вельможи, а
беседуем, как привратники.
     Обед,  слава  богу,  близился  к концу. Подали следующее блюдо - фазаны
а-ля  Священный  Союз.  Сложнейшее  блюдо  удалось  на  славу. Дичь запивали
старым  кло-вужо.  Увы!  если  в  нашей  семье  считается обязательным слыть
знатоком  вин  и кухни, то смаковать их ни к чему. Наши, по-моему, поглощают
эти  изысканные  кушанья  лишь  для  того,  чтобы  укрепить  свои ораторские
таланты.  Но  о  чем  они  ораторствуют! Искусно приготовленная дичь, старое
бургундское  исчезают в их ртах, чтобы, совсем как в волшебной сказке, выйти
оттуда в виде коварных намеков и разной чепухи.
     Я  перестала  слушать. Эти застольные беседы вновь беспощадно завладели
мной.  Погрузили с головой в буссарделевский чан, в буссарделевский навар. О
семейные  трапезы, сборища по два раза в день, вас, увы, не сделаешь короче!
Семейные  трапезы!  Трапезы  зависти,  распрей, унижения и злобы... Именно в
столовой  дети  слушают,  Наблюдают,  судят.  Именно тут родители показывают
себя  без  маски.  Здесь  дочери начинают опасаться своих матерей. Если бы я
провела  рукой по стенам столовой, обитым прекрасной кордовской кожей, более
достойной  украшать собою иные сборища, на кончиках пальцев осталась бы пыль
моих  давнишних  иллюзий,  никому не нужной моей нежности и погубленной моей
юности.
     Теперь  стал  ораторствовать дядя Теодор. Он тоже говорит очень громко,
как  и  все  наши.  Этот  голос,  крикливый, внушительный, спокойный, и есть
истинный  глас  самой  семьи.  А дядя говорит громче всех прочих потому, что
говорит  хорошо  и  знает  об этом. Он намного превзошел свою сестру Эмму, и
выражается   он,   ей-богу   же,  почти  так,  как  писал  Вольтер.  И  этот
великолепный  французский  язык, поставленный на службу подобному скудоумию,
производит впечатление незаслуженного дара божия, несправедливости судьбы.
     Наш  великий  охотник  был на редкость лохмат, зарос бородой чуть ли не
до   самых   глаз.   Растительность  его,  некогда  рыжая,  стала  с  годами
желто-белой.   Дядя   Теодор  сам  похож  на  старого  лесного  зверя...  Он
представитель  той особой охотничьей породы, оживающей только осенью. С утра
до  вечера  он  курит  крепчайшие  сигары, и на его бесцветных усах и бороде
выступили  от  табака  темно-ржавые пятна. Руки у него мохнатые, и шерсть на
них  тоже  рыжая. Кроме охоты, дядя не признает никакого спорта. Но об охоте
он  вещает,  словно о некоем обряде, заказанном черни. Когда он рассказывает
о  своих  охотничьих  подвигах,  тетя  Эмма  подает ему реплики. Она тоже из
числа  посвященных:  она  тоже  охотится; без страха смотрит на кровь убитых
животных,  как  мужчина,  может  сама затравить зайца, и любимая ее история,
которую  она  рассказывает  с язвительным смехом, - о том, как одной молодой
даме  оказали  честь:  преподнесли на охоте заячью лапку, а она, взяв в руки
еще теплый обрубок, упала, видите ли, в обморок.
     Я невольно прислушалась к дядиным словам, он говорил:
     -  Был  у  меня сеттер, по кличке Ласковый. Делал он стойку бесподобно.
Помню, в Солони я как-то собрался восвояси, дело шло уже под вечер...
     Я  отвлеклась мыслью от этой истории, которую, впрочем, знала наизусть.
Заставила  себя думать о другом. И, оказывается, слово "Солонь" не вызвало в
моем  воображении  нашего поместья на берегу Беврона, а по контрасту вернуло
к  совсем  иным лугам. К тем, что отныне я называла про себя прерией и где в
первый  раз  мне  открылась  во всем ее величии и странности судьба пионеров
Нового  Света,  где впервые я поняла истинные черты героев Фенимора Купера и
Майн-Рида,  о  которых  раньше  судила  неверно.  Когда в Соединенных Штатах
начинается  весна,  пустыня  в  течение нескольких недель бурно цветет. Сюда
приезжают  из  города  на  машинах,  чтобы  полюбоваться этим чудом. Сотни и
сотни  миль  приходится  катить через царство бесплодного одиночества, чтобы
наконец достичь цели - царства одиночества цветущего.
     Машину  останавливают  на  краю  этого  пестрого  ковра,  как на берегу
озера.  Бескрайний  ковер,  уходящий  в  беспредельную  даль... И если почва
чуть-чуть  волниста,  он  сливается  с горизонтом и сам становится составной
частью закатного спектра.
     Вы  можете участвовать в десятках таких паломничеств, и всякое окрашено
по-своему,  в  свой  цвет. В пустыне Мохаве цветет синий лупинус и оранжевые
poppies   *   {маки  –  англ.},  которые  пригибает  к  земле  ветер;  возле
Бекерсфилда  -  розовые  вербены,  а возле Силвер Лэйк - низенькие беленькие
цветочки, название которых я забыла...


     - Да слушай же, кисанька!
     Призыв  этот  исходил  от  тети, Эммы, которая опять взяла слово! У нее
имелся  наготове второй рассказ. Каждый из сотрапезников, вернувшись вечером
к  себе домой, непременно вздохнет, подняв глаза к потолку: "Ох, уж эта тетя
Эмма,   каждый  обед  такие  муки!"  Но  сейчас  ее  слушали  внешне  вполне
почтительно  и,  пожалуй,  это  было даже искренне, ибо такова чудо стадного
чувства.
     Но  это  мне  было  адресовано  слово  "кисанька". Считала ли тетя, что
новый  ее  рассказ послужит мне уроком, или же по моему виду она догадалась,
что мыслями я не с ними?
     Подали  новое блюдо: обед, видно, никогда не кончится. Тетя Эмма начала
рассказ  о  своем  возвращении  из  Ардело.  В  Ардело  у Симона была вилла,
доставшаяся  ему  после  смерти  первой  супруги. Каждое лето наше семейство
сплавляет  туда  всех  своих ребят и даже взрослых. К примеру, нынешнее лето
там  отдыхали  шестеро  моих  племянников  и  племянниц  с нянями, мама, моя
беременная  невестка.  Все  эти  чада и домочадцы в полном составе принимали
морские  ванны,  в  то  время  как  мой  старший  брат,  счастливый супруг и
счастливый   отец,   совершал   путешествие  по  Востоку  вместе  с  Элен  и
Валентином,  пока  наш  батюшка  в  Париже  вел  дела,  пока бабуся дремала,
повернувшись  спиной  к  парку  Монсо, а дядя Теодор охотился в Солони. Тетя
Эмма  тоже  охотилась  с  ним. Но добровольно пожертвовала сутками из своего
отдыха,   чтобы   прийти   на   помощь   несчастной  Мари  и  вместе  с  ней
транспортировать  весь  этот  детский  сад,  англичанок и бедняжку невестку,
бывшую на последних месяцах беременности.
     Тетя  Эмма  заранее  заказала  в  Булони  два  купе,  одно  из  которых
предназначалось  для  детворы  и нянек. И так как тетя умела путешествовать,
она  выбрала  для  отъезда субботу. По субботним дням в Париж почти никто не
ездит.  Правда,  ребят  на  день  раньше  лишили морского воздуха, поскольку
старшие  дети  пойдут  в  школу  только  в  понедельник;  но какое это имеет
значение?  Зато  в  поезде  меньше  народу.  В  Этапле  по субботам никто не
садится. Женщинам будет втроем очень удобно.
     Им  открыли  купе; все разместились, поехали. Все шло как нельзя лучше.
Только  двоих  самых  маленьких  стошнило.  Но  это  не  в счет. Жанна-Симон
держалась  молодцом.  Подъезжают.  Уже  Сен-Дени.  Но  что  это такое? Поезд
останавливается.  И  вовсе  не  на вокзале, а в городе. Проходит пять, потом
десять  минут...  Нет уж, извините. Тетя Эмма опускает окно, высовывается по
пояс  и озирает окрестности. И представьте - никого из железнодорожников, ни
одной  живой  души.  Никто  даже  не  выглянул  из  окна,  буквально  некого
спросить.  Да  и  вообще... Ага, только одна тетя Эмма и беспокоится во всем
поезде...  До  чего же беспечны люди!.. Вот так-то и происходят столкновения
поездов...