отлично  знаю.  Сказать  тебе,  почему нашему браку так радовалась вся
семья?  Не  только  потому,  что нас обоих трудно было вообще поженить, а мы
взяли  и  поженились... Одним ударом убили двух зайцев... Но главное потому,
что  молодая пара заведомо не могла иметь детей. Вот она истинная удача! Вот
откуда  всеобщее  ликование,  широкие  жесты  и  великодушные дары. В данном
случае  капиталы  не  были брошены на ветер. Рано или поздно они перейдут...
ну, скажем, хотя бы к моим племянникам, Симон.
     - Ты так говоришь, будто мы все какие-то корыстные!
     - А что, разве нет?
     - Мы, мы корыстные?
     -  О,  Симон!  Что это с тобой? Спрашиваешь меня о таких вещах. И никто
нас не слушает.
     Он сердито выпустил в воздух струйку дыма.
     -  Вопрос денег тут не единственный, и ты это так же хорошо знаешь, как
и  я.  Речь  шла... ты, конечно, скажешь, что я прибегаю к громким словам...
речь  шла  о фамильной чести. Ну, ладно! Я не хотел говорить тебе неприятные
вещи,  Агнесса,  но  ведь  никто  ничего не знал об этом ребенке. Откуда он?
Тайна.  А  ты, однако, хочешь, чтобы он носил наше имя. Поставь себя на наше
место.  Именно  этому и хотели помешать. И ты не сможешь сказать что то, что
сделала наша семья в данном случае, было бессмысленно.
     - Как так?
     -  Да.  Мы  условились  не  числить  среди  членов нашей семьи ребенка,
который официально будет Буссарделем, а в действительности неизвестно кто.
     - Подожди...
     Я  провела ладонью по лбу. Мне показалось, что я ослышалась, недопоняла
чего-то.  На  что  он намекает? Эта беседа - и то, что подспудно таилось под
ней,  - тут, в этой картинной галерее, в десяти метрах от умирающего Ксавье,
о  котором  мы  уже  говорили  в  прошедшем  времени...  Только с трудом мне
удалось собрать мысли, связать их логически.
     -  Видишь  ли,  Симон,  ничто не помешает мне иметь ребенка. И случится
это в октябре.
     -  Пожалуйста.  И  твое личное состояние позволит тебе его поставить на
ноги.  Но  после  всего  происшедшего  мы  рассчитываем,  что  он  не  будет
фигурировать  в актах гражданского состояния как ребенок Ксавье. И, с другой
стороны, что касается тебя...
     - Что?.. Значит, вот на что вы надеетесь?
     Его  молчание  и  то,  что  в глазах его зажегся тревожный огонек, были
красноречивее  любого  ответа.  Мы с минуту помолчали, и я упорно глядела на
брата,  сидевшего  передо  мной  в  кресле, сильного, с квадратными плечами,
плодовитого, богатого законными отпрысками Симона...
     -  Значит,  если  я не брежу, этот ребенок, которого признал Ксавье и о
происхождении  которого  он  ни  разу не задал мне ни одного вопроса, потому
что  уважал  меня,  этот  ребенок,  которого он ждал и уже успел полюбить, -
вам,  конечно,  этого не понять... этот ребенок был бы нашим, и живой Ксавье
его  бы  признал,  а  вы  решили не признавать его от имени мертвого Ксавье?
Чтобы устроить ваши собственные дела?
     Душу  и  рот мне вдруг наполнила непереносимая горечь, словно поднялась
во  мне та же самая тошнота, которая в тот день подступила к горлу Ксавье, и
я  невольно  поднесла  руку  к  губам.  Но  с  них  сорвался лишь смех, смех
отвращения.
     - Ха-ха-ха!.. Никогда Буссардели не перестанут меня удивлять!
     Теперь  я  уже  торопилась  закончить  разговор. У меня не хватило духу
даже повысить голос.
     -  Ни  за  что,  Симон. Слышишь? Говорю тебе вполне хладнокровно: ни за
что.  Даже  не  рассчитывай  на  это.  Устраивайте  скандал, если вам угодно
устраивать  скандалы.  Возбудите  дело о лишении отцовства, кажется, это так
называется.  Или  примерно так. Свидетельствуйте, давайте показания. Заявите
муниципалитету,   что   вы,  ваша  семья,  обвенчали  нормальную  девушку  с
обреченным на бесплодие юношей, не предупредив ни того ни другого.
     -  Пожалуйста,  не извращай фактов! Предположим, ты не обманула Ксавье,
но  нас-то  ты  обманула. Как бы ты сейчас здесь ни изощрялась, все равно ты
совершила поступок...
     -  Избавь  меня  от  твоих  соображений,  Симон.  Никогда  в жизни я не
следовала  вашим  заветам.  Я  не  признавала и никогда не признаю, что хоть
один  человек  среди  вас имеет право судить о моем поведении, кроме Ксавье.
Он  один мог протестовать и судить поступки других. Поэтому-то я и попросила
у  него  совета.  На ваше горе, он предложил мне выйти за него замуж и таким
образом,  считался  бы  отцом  ребенка.  Смотри,  как  все  здесь связано...
События пойдут именно так, как он задумал.
     Я  встала  с  кресла.  Шагнула  к двери, ведущей в переднюю, как делает
хозяйка  дома,  которая  хочет деликатно выпроводить своих гостей. Валентин,
вернувшийся несколько минут назад, молча слушал конец нашего разговора.
     -  Прежде  чем мы расстанемся, я хочу задать тебе один вопрос, Симон. -
И повернувшись к нему, я спросила: - Мама знала?
     - Что знала?
     - Что Ксавье был такой.
     - Мне это не известно! И к чему сейчас подымать подобные разговоры?..
     -  В  самом  деле,  к чему? Очевидно, я еще не так равнодушна ко всему,
как  мне  казалось.  Такие  вещи  в один день не делаются. Но если я тебя об
этом  спрашиваю,  Симон,  то  лишь  потому, что в день нашей помолвки, как я
сейчас припоминаю, одна мама вела себя как-то сдержанно, неуверенно.
     - Ну и что?
     -  Возможно, она знала. И ее мучила совесть. Так? Теперь ты сам видишь,
что я приписываю ей не только одни корыстные побуждения.
     Симон,   раздосадованный   моим  отказом  подчиниться  их  требованиям,
старался улизнуть от прямого ответа. И пробурчал себе под нос:
     -  Э-э...  Подумаешь! Один-единственный раз! Ведь ты всегда вела против
мамы открытую войну!
     Он  замолк,  испугавшись,  что  сказал лишнее. Валентин, наш безобидный
Валентин,  с  детских  лет попавший к маме в рабство, решил поддержать брата
веским аргументом.
     -  Это правильно, - сказал он. - Ты всегда все обращала против мамы. Ты
словно забыла, что она твоя мать.
     -  О  нет, не забыла, Валентин! Никогда в жизни об этом так не помнила,
как сейчас... Но вы не ответили на мой вопрос.
     -  Оставь  маму  в  покое,  -  продолжал  младший  брат. - Слушай! Мама
догадалась, что ты ищешь с ней ссоры.
     - Ах так?
     -  Да.  Она  сказала: "Теперь Агнесса может быть довольна. Наконец-то у
нее есть причина меня ненавидеть".
     О,  глупец!  Я  чуть не кинулась ему на шею!.. Он повторил слова, столь
несомненно  мамины!  И слова эти были недвусмысленным, точным ответом на мой
вопрос!  Симону  не удалось помешать младшему брату произнести эту фразу, и,
чтобы   избежать  последствий,  он  захлопнул  за  собой  дверь,  ведущую  в
переднюю.  Но  я  почувствовала  себя  во  власти  былого  моего гнева. Или,
вернее,  мне показалось, что я сразу и наконец-то выбросила их всех из своей
жизни...  Она  знала! Эта мать не помешала тому, что произошло! И сейчас она
еще спрашивает...
     -  Довольна  ли я? - обратилась я к Валентину,- Скажи ей, что довольна!
И что я вправе простить себя.









7. ОТЪЕЗД




     Боясь  возбудить  излишний  интерес  мадемуазель Бюри, я скрыла от нее,
что  ухожу. Впрочем, отсутствие мое продлится недолго. Мне надо было зайти в
одно-единственное  место,  да  и то неподалеку. Я вернулась быстро. Сиделка,
очевидно, решила, что я нахожусь в соседнем помещении или пошла в ванную.
     На  ее  глазах,  не  скрываясь,  я заперла обе двери, ведущие в большую
гостиную.  Потом,  тоже  на  ее  глазах,  уселась в ногах постели, Тогда она
покинула свое место и направилась к двери: доктор Освальд поговорил с ней.
     Прежде  чем  ее  отпустить,  я  попросила  повторить мне все инструкции
врача.  Они  были  несложны,  в сущности, уже не требовалось никакого ухода.
Мадемуазель Бюри добавила, что будет ждать моего звонка.
     - Так или иначе, зайдите сюда в полночь.
     Прошел   час.  Я  не  замечала  у  Ксавье  никаких  перемен.  Возможно,
объяснялось  это  тем,  что  я  не спускала с него глаз, даже тогда, когда в
голове  моей  бродили  самые  странные  мысли,  А  возможно,  и  потому, что
действительно никаких перемен уже не было.
     Я  ждала.  Полночь  пришла гораздо скорее, чем я могла надеяться. Вошла
сиделка,  я  взглянула на нее. И убедилась, что она еще не раздевалась, даже
не  прилегла.  Она  осмотрела  больного, пощупала пульс, заявила, что доктор
Освальд оказался прав: все произойдет, по-видимому, не так скоро.
     Я  настояла,  чтобы  она  пошла  спать.  Желая еще раз напомнить о моем
решении  остаться  одной  при больном на всю ночь, я извинилась перед ней за
свою  настойчивость,  за  свою  печальную  прихоть.  Сиделка  ответила,  что
прекрасно  меня  понимает.  Этот  фатализм  напомнил  мне наш послеобеденный
разговор: уже тогда она не строила себе никаких иллюзий.
     Она  осведомилась  также,  не  боюсь  ли  я  заснуть  от  усталости.  Я
запротестовала  -  я  уверена  в своих силах, я с умыслом выпила много кофе.
Что было истинной правдой.
     Я  довела ее до двери. Плотно прикрыла за молодой женщиной дверь. И, не
дожидаясь,  пока  она  отойдет  и  уже  не  сможет  слышать  скрип  замка, я
повернула ключ.


     Время шло. Пульс продолжал биться.



1

     Я  едва  сдерживала  нетерпение.  Однако я тщательно, пункт за пунктом,
обдумала  свой  план.  Я  принуждала  себя  не  отвлекаться, не переходить к
очередным  действиям раньше назначенного для того срока. Я свела возможность
риска к минимуму.
     Я  вооружилась  холодным  рассудком.  Я не желала ставить под угрозу ни
одно  из  звеньев  разработанного  мной  проекта,  даже ради того чтобы дать
роздых сердцу.
     Ровно  в  половине  второго  я  вынула  из  сумочки  маленький пузырек,
обернутый  в бумагу. Когда я вечером отлучалась из дома, я велела остановить
такси  перед  каким-то  кафе.  Я  вошла и попросила, чтобы мне дали немножко
растительного масла.
     Бесшумно  я  открыла  стеклянную  дверь, которая вела во двор. Вышла во
двор.  Одно  за  другим  оглядела все окна. Света нигде не было. Напротив, в
сторожке  привратника,  тоже  было  темно.  Я  вернулась. Направилась в сад,
разбитый  перед  домом.  Я шла прямо по газону, чтобы не заскрипел под ногой
гравий. Я снова подняла голову. Осмотрела фасад. И здесь все было темно.
     Итак,  я правильно угадала их реакцию на то, что доступ к Ксавье был им
мною  запрещен. Они спали. Братья уехали к себе домой, бабуся вечно дремлет,
а те четверо мирно уснули.
     Я  вошла  в  узенькую  аллею, обсаженную кустами. Этим путем можно было
проникнуть  из  нашего  сада  в  парк  Монсо. Я тронула калитку. Ночная мгла
будет  моей,  пособницей  позже,  а  сейчас  она мне только помеха. Ощупью я
полила  маслом  петли  калитки. Потом полила замок. Вынула из металлического
ящичка ключ и смазала его тоже.
     Я вернулась в дом. Никаких перемен. Пульс бился.
     Без  четверти  два  я  снова  вышла  в  сад. Ключ бесшумно повернулся в
замке.  Калитка  открылась,  я проскользнула в заросли парка Монсо. Примерно
метрах   в  тридцати  находились  высокие  ворота,  которые  замыкали  авеню
Ван-Дейка  и  превращали  его  в  тупик.  Я знала, что ворота не скрипят. Их
нередко  закрывали при мне на ночь и открывали утром. Ключа от них у меня не
было.  Но  я  прекрасно  помнила,  что  их  можно  открыть,  если отодвинуть
вертикальную  задвижку  справа и потянуть на себя разом обе створки. Сторожа
неоднократно  проделывали  эту  операцию на моих глазах. Снаружи сделать это
не  представлялось  возможным:  решетка  мешала  дотянуться до задвижки. Она
находилась с внутренней стороны, там же, где и я.
     Операция  удалась.  Но  я  не  раздвинула  створок,  и  ворота казались
запертыми.   Каждый   из  этих  необычных  жестов  -  впоследствии  я  буду,
перебирать  их  в  памяти с той недоверчивостью, которая окрасит со временем
мои  воспоминания  -  делался как бы сам по себе, его делали мои собственные
руки, но без участия разума. Я бросилась обратно в дом. Пульс бился.
     Я  не  присаживалась  больше.  Я  стояла  на  страже у окна. Снова, без
сомнения,  в  последний  раз  я,  запертая в четырех стенах нашего особняка,
стояла на страже, упершись лбом в оконное стекло.
     Это  время  ожидания  показалось  мне наиболее долгим. Наконец в начале
авеню  появился  фургон с застекленными стенками, он бесшумно, мягко, задним
ходом,  как  я  договорилась  заранее,  стал  приближаться к нашему дому. Он
остановился в указанном месте, и тут же мотор выключили, свет потушили.
     Я надела манто и шляпку. Взяла в руки сумочку.


     Стараясь  говорить  как  можно  тише,  я объяснила двум водителям, куда
идти  с  носилками,  какие меры предосторожности следует принять. Оба не без
удивления взглянули на меня.
     А я шептала:
     -  Разве  вам  ничего  не сказали? Разве ваш хозяин не предупредил вас,
что  вы должны следовать всем моим указаниям? Он согласился. Он знает, что я
увожу  своего  мужа отсюда, потому что здесь за ним плохо ухаживают. Хозяину
известно,  кто  я такая: я жена, единственная близкая родственница больного!
К тому же я подписала бумагу, так что ваша фирма ни за что не отвечает.
     Хотя  я  старалась  сдерживаться,  голос  мой  звучал  раздраженно. Как
странно,  что  так  оробели  эти  шоферы-санитары!  Однако  же с их участием
совершаются  всякие незаконные перевозки, даже похищения! Неужели мой проект
встретит неожиданную помеху с их стороны?
     -  А  это общественный сад? - осведомился один из шоферов, показывая на
парк Монсо.
     Я  вздохнула с облегчением. Оказывается, вот в чем дело! А я вообразила
бог  знает  что,  чуть  было  не  наговорила лишнего, желая убедить шоферов.
Кажется,  я достаточно успокоила их. Открывая ворота парка, я тем самым беру
на  себя  всю  ответственность...  Глупо  это  им объяснять. Без сомнения, я
считала  их  большими  формалистами,  чем  они  были  на  самом деле. Шоферы
обменялись  вопросительным  взглядом.  Свет  задних  фар  освещал снизу наши
лица. Перед вечером на всякий случай я заглянула в банк. Я открыла сумочку.
     -  Да,  чуть не забыла... Очень прошу постараться сделать во время пути
все,  что в ваших силах. Я хочу, чтобы мы ехали без остановок. Мне говорили,
что  вы сменяетесь за рулем. Все равно, для вас это будет утомительно... Вот
вам половина чаевых.
     Я протянула каждому по крупной ассигнации. Они взяли деньги.


     Когда   носилки  поместили  в  машину,  они  превратились  в  настоящую
постель.  Ксавье  покойно  лежал  на  ней,  высокие края предохраняли его от
падения.  Я  села  рядом с ним. Нас заперли. Из предосторожности я запретила
зажигать  внутри машины верхнюю лампочку и даже ночник. Я взяла безжизненную
руку, лежавшую рядом со мной поверх одеяла. Пульс бился.
     Шоферы,  сидевшие  на  переднем  сиденье,  ждали.  Я  махнула им рукой.
Очевидно,  они заметили мой жест, ибо я услышала, как, застучал, приглушенно
зафыркал мотор. Машина плавно без рывка двинулась с места.
     Несколько  оборотов  колес.  Мы  выбрались на авеню Ван-Дейка. Я отвела
глаза  от  лица  Ксавье  и  старалась теперь сквозь стекло машины разглядеть
особняк Буссарделей.
     Он был уже невидим. Исчез в темноте. Ни в одном окне не вспыхнул свет.
     Вдруг  четыре  блестящие  огненные  точки  возникли передо мной. Машина
проходила  под  монументальными  воротами,  которые  возвышаются  на границе
авеню  Ван-Дейка  и отгораживают этот мирок от всего остального мира. Четыре
стеклянные  шара  на  высоких  металлических  столбах мелькнули передо мной.
Машина  осторожно  огибала  угол  улицы  Курсель.  Я  оглянулась, мой взгляд
притягивали  эти  четыре  светящихся  лика. Они приветствовали меня, когда я
вернулась  из  Америки,  теперь  я  покидала  их.  Они  сияли мне в дни моей
юности; они освещали ныне бегство и похищение.
     Мы  завернули  за  угол. Светящиеся шары переместились во мраке. Машина
незаметно  набирала  скорость.  Яркие  точки  стали  совсем маленькими. Угол
здания  скрыл  их  от меня одну за другой: три, потом две, потом одна, потом
ни одной.



2

     Я  покидала  Париж,  увозя  с  собой Ксавье, который еще дышал. В числе
прочих  предосторожностей  я  опустила  все  шторм,  и  свет  в  нашу машину
проникал  только  сквозь  них,  в ровные промежутки, когда мы проезжали мимо
уличных  фонарей.  Отогнув  пальцем  угол ближайшей шторки, я убедилась, что
шофер  благоразумно  ведет  машину  по главным магистралям, поскольку в этот
поздний  час  они  были  почти пустынны. Таким образом, мы избегали ненужных
поворотов   и   остановок.   Впрочем,  я  не  ощущала  хода  машины;  только
прислушавшись   к  работе  мотора,  я  поняла,  что  скорость  переключается
автоматически.
     Расхваливая  мне  свой  транспорт,  хозяин  фирмы  не  погрешил  против
истины.  По  Парижу  мы ехали с установленной скоростью, а после Итальянских
ворот  водители  набрали  скорость  и  держали  ее  неизменно;  тут только я
оценила  все  преимущества свободной подвески. Я не почувствовала толчков на
набережных;  не почувствовала их и на мостовых парижских окраин. Точно такое
же   чувство   полнейшего  неведения  испытала  я  лишь  в  каюте  парохода,
скользившего   по   невозмутимой   морской   глади,   когда  теряешь  всякое
представление  о  скорости;  только  выбежав  на  палубу  или высунув руку в
иллюминатор  и  ощутив  силу  ветра, выходишь из этого состояния и понимаешь
то,   что  происходит.  Я  чуть  приподняла  штору;  мимо  проносились  дома
предместья,  и, глядя, как они поспешно отступают назад - мы проезжали через
еще  освещенную  фонарями  зону,  - я поняла, что машина делает пятьдесят, а
возможно, и шестьдесят километров в час.
     Я  встревожилась.  За  Ксавье.  Я  отдавала  себе  отчет в том, что уже
долгие  часы я как бы витаю в ином измерении, где меня не могут коснуться ни
усталость,  ни  горе;  но  тем  не менее мой мозг работал вполне нормально и
напомнил  мне,  что  Ксавье еще дышит; пульс бился... Забыв безапелляционные
высказывания  врача,  я  чуть было не постучала в переднее стекло, чуть было
не  сняла  трубку  внутреннего телефона, связывавшего меня с кабиной шофера:
пусть  они  едут  медленнее.  Но, положив руку на койку, я убедилась, что ее
даже  не  трясет.  Странная  мысль  пришла  мне в голову: "Если бы Ксавье не
находился  в коматозном состоянии, если бы можно было еще что-то сделать для
него,  я сумела бы его напоить, дать ему ложку лекарства так что ни капли не
пролилось бы",
     Я  с  наслаждением рисовала бебе эту картину, которая самой судьбой уже
была далеко отброшена назад.


     Весна   вступила   в  свои  права.  День  занялся,  когда  мы  достигли
Пон-сюр-Ионн.  В  свете  бледно-желтой  зари  я  узнала  маленький  городок,
который  еще спал за закрытыми ставнями. А несколько минут назад я прочла на
дорожном  столбе  название города, давно восхищавшее меня своим звучанием, -
Вильманош.  Отправляясь  на  машине  на  юг,  я  никогда не забывала бросить
взгляд  на  эти  места, послать им мысленно привет. Сейчас я вновь проезжала
мимо  дорожных  столбов, они, как знакомые вехи, отмечали мой путь. Шторку я
не опустила.
     Но  ни  разу  я  не бывала здесь в такой ранний час. Еще спал за своими
древними  воротами  Вильнев-сюр-Ионн, спал Оксер. Авалон проснулся первым, и
в  Сен-Филибер  де  Турню  нас  встретило  солнце, такое, каким оно бывает в
десять  утра.  Мы  проделали  большой  путь,  уже  давно  на авеню Ван-Дейка
обнаружили   исчезновение   умирающего,   которого   ночью  тайком  похитила
сумасшедшая.
     День начинал постепенно убывать, сокращаясь с каждым поворотом дороги.
     Когда  машина  въехала  в  предместье Лиона, такая острая боль пронзила
мне  сердце,  что  я  задохнулась.  Я  не  могла дышать, я оцепенела, мне не
удавалось  овладеть  собой.  "Если  бы хоть я могла заплакать, - думала я, -
мне  было  бы тогда легче взять себя в руки". Слез не было. Но когда, словно