?  - повторила Тетя, - Так вот, кошечка, ты выглядишь
старше своих лет...
     - Очень может быть.
     -   Да,   да!   Честное  слово!  У  тебя  уже  нет...  как  бы  получше
выразиться... юного девичьего вида. Или я ошиблась?
     -  Тетя  Эмма, - сказала я, выдерживая ее взгляд. - Ты же знаешь, что о
самой себе судить трудно. Полагаюсь в этом вопросе на тебя.
     -  Слишком  много  чести!  По-нашему,  по-французски  это  следовало бы
перевести так: "тетя Эмма, ты права!"
     - Вовсе нет. Это значит, что мне просто все равно.
     - Все равно, что ты уже не молодая девушка?
     - Что не выгляжу больше молодой: я ведь не кокетлива.
     -  Вот  как!  -  протянула тетя.- Последнее слово, как и всегда, должно
остаться за тобой.
     Не удержавшись, я добавила:
     - Теперь ты видишь, что я не переменилась.


     И  все.  Мы  уже снова выступали каждый в своей роли. Мы овладели ими в
совершенстве. Мы не желали ничего в них изменять.
     Мне  одновременно  было  и  досадно  и смешно. Наступило молчание. Тетя
Эмма  и  я  мерили  друг  друга  взглядом  и улыбались, но разные у нас были
улыбки.  Тетя  уже  заняла  свою  позицию  -  не  села,  а оперлась о спинку
бабушкиного кресла.
     Если  обстоятельства  ее  к этому вынудят, она заговорит от имени своей
матери  и моей бабушки, которая номинально оставалась главой семьи. Впрочем,
тетя  заговорила бы, не спросясь бабушки, слишком уверенная в том, что может
ораторствовать безнаказанно.
     Мама   присела   на  соседнее  кресло.  Она  доводилась  бабусе  только
невесткой  и  была  моложе  своей  золовки.  Этим  и определялось ее место в
семейной  иерархии.  Но  мама  умела  довольствоваться своим положением. Эта
подчиненная  позиция  позволяла  ей  держаться в благоприятной для нее тени.
Она  даже  подчеркивала,  что  стушевывается по доброй воле, играя этим, как
другие женщины играют своим блеском или авторитетом.
     Я  стояла  лицом  к  лицу  с  моими  тремя  родственницами.  Тетя  Эмма
произнесла:
     - Во всяком случае, вид у тебя здоровый.
     При  этих  словах  мама  вдруг  устремила  на меня свой взгляд, который
всегда  казался  мне более уместным на другом лице. Ибо расплывчатость черт,
широкая  улыбка,  не  сходившая  с губ, румянец на щеках сбивали с толку, не
вязались  с  ее  живым, хитрым, проницательным взглядом. Казалось, она носит
маску,  маску  существа  жизнерадостного,  и только в два отверстия для глаз
глядит совсем другая душа.
     Взяв  меня,  таким  образом, под прицел и не отводя от меня взора, мама
медленно произнесла:
     - Да... Она просто великолепна!
     Тот,  другой  ее  взгляд  скользнул  вниз  по моей фигуре. Потом вверх.
Задержался  на  моих  ногах, талии, груди. Я почувствовала, что он раздевает
меня донага. Он стеснял меня, как может стеснять циничный взгляд.
     Мама  никогда  не  была  красавицей,  ни  даже миленькой. И уж никак не
изящной.  В  этом  можно  убедиться по семейным портретам. Однако в двадцать
лет  она влюбилась в одного офицера, но отказалась вступить с ним в брак. Он
был  беден.  Что  поделаешь!  Сама  она  тоже  не  располагала значительными
средствами.  Ее  мать, дедушкина сестра, осталась вдовой в тридцать три года
с  четырьмя  детьми на руках, моя мать родилась от второго брака. Непомерное
количество  братьев и сестер уменьшило не только приданое, но и надежды юной
девушки.  С  одного  бока  она  приходилась  родней  Буссарделям, не нося их
имени,  не  имея их капиталов. Как поправить дело? Она остановила свой выбор
на  двоюродном  брате.  И вышла за него по доброй воле, вопреки глубочайшему
отвращению. И никогда ему этого не простила.
     И  мне  тоже  она  не  прощала.  Не прощала моего презрения к тем самым
условностям,  ради  которых  пожертвовала  своим  женским счастьем. Когда-то
давно  она  пыталась  без  любви  и  ради  очистки совести воспитать меня по
своему   образу   и  подобию.  А  я  оказалась  не  из  податливых.  Гнусное
коварство...  Непокорная  дочь, да еще хочет жить своим умом! Н-да! Мама при
одной  мысли  об  этом  приходила  в  ярость,  теряла последнее терпение. Ей
хотелось преградить мне дорогу, подставить ножку.
     И,  кроме  того,  никто  не назвал бы меня некрасивой. Но сама я всегда
огорчалась,   что  недостаточно  изящна,  что  фигура  у  меня  не  отвечает
требованиям  современной  моды.  Близилось  то  время,  когда мне предстояло
начать  систематическую борьбу против полноты, и сейчас уже бедра раздались,
того  и  гляди,  мог  появиться второй подбородок, и я с горечью убеждалась,
что  в  этом  смысле являюсь прямой наследницей своих родителей. Правда, про
меня  говорили,  что  у  меня  есть свой шик, но не больше. Но в глазах Мари
Буссардель,  рожденной  в  те  времена,  когда  дамы  щеголяли в турнюрах, и
вышедшей  замуж  в  дни  Всемирной  выставки  в Париже, мой физический облик
являлся чуть ли не идеалом.
     Существует   немало   матерей,   которые   видят  в  дочери,  достигшей
совершеннолетия,  просто чужую женщину. Ах, как, должно быть, завидовала мне
мать,  с каким трудом переносила она меня не только за мое непокорство, но и
за  то,  что  я  стала  такой,  какая  есть!  Никогда мама не обладала таким
здоровьем,  каким  обладала  я;  не  было  у  нее  и  таких ног, как у меня,
длинных,  мускулистых,  такого  твердого  живота,  такой  высокой  груди; ни
такого  рта,  ни  таких  глаз,  ни таких волос!.. Мне приятно было думать об
этом, напоминать об этом себе. Так я могла смотреть на нее без злобы.
     Я  поглядела  на  маму, опустившуюся в прелестное креслице а-ля Людовик
XVI,   которое,   приняв   на   себя   мамину   тяжесть,  казалось  каким-то
неестественно  хрупким.  На маме было платье медно-красного цвета. Всю жизнь
она  обожала  резкие  тона.  Ей  казалось, что яркие ткани облагораживают ее
внешность,  а  они,  наоборот,  лишь подчеркивали ее тучность. Впрочем, мама
всегда  останавливала  свой  выбор, словно нарочно, на тех фасонах и линиях,
которые  только портили ее. Эта непогрешимость безвкусия не переставала меня
удивлять.  Ведь  мама  на  моих  глазах  давала  сотни  доказательств  своей
прекрасной  осведомленности  во  всех областях домоводства. Ей были известны
самые  верные  дедовские  способы  Чистки  старых драпировок, старых шелков,
кружев.  Ее  спальня  и будуар были обставлены даже изящно. Постельное белье
она  любила  самое  лучшее, тонкое. Но когда дело касалось ее лично, хороший
вкус  отступал.  Похоже  было,  что  она  доверяла  заботы  о  своем туалете
заклятому   своему   врагу.   А  ведь  одевалась  она,  сообразуясь  лишь  с
собственным разумением, и пренебрегала любыми советами.



2

     Тетя  Эмма  проявляла  бОльшую  осмотрительность.  По  ее  глубочайшему
убеждению,  одни  лишь  фирмы,  специализирующиеся  на  срочном изготовлении
траура  способны как следует скроить платье. Поэтому в течение тридцати пяти
лет  она состояла единственной постоянной клиенткой одной из таких фирм. И в
течение  тридцати  пяти  лет  она  носила платья, лишь слегка видоизмененные
сообразно  с  требованиями  моды,  которые  изготовляла ей в двадцать четыре
часа фирма, обслуживающая траурные церемонии.
     Эту   униформу   она   нацепила   после  смерти  дедушки,  заявив,  что
"никогда-не-снимет-траура-по-обожаемому-папочке".  Сколько раз повторяла она
при  мне  эту фразу невыразительной скороговоркой!.. Со временем это стало у
нее  как  бы  вечным рефреном. Действительно ли ее так огорчила смерть отца?
Любила  ли  она отца, она, которая никого никогда не любила? Кто знает! В те
времена  я  еще  не родилась на свет божий... Но я ни разу не слышала, чтобы
тетя  вспомнила какое-нибудь его слово, вызвала в памяти хоть один его жест.
Все  сводилось для нее к вопросу одежды. Речь тут шла не о дорогой тени, а о
"трауре-по-обожаемому-папочке".  Очевидно,  бормоча эту бессмысленную фразу,
тетя  Эмма  считала себя в расчете с дедушкой. Со дня похорон она бросала ее
кстати и некстати.
     Тетя  Эмма  держалась  за  этот  траур,  как  за спасательный круг. Это
отвечало  ее  замыслам.  А они были не такими черными, как можно было судить
по  тетиной внешности и разговорам. Тетя, вопреки утонченно жестоким словам,
на   которые   она   была   мастерица,   отнюдь  не  обладала  тонким  умом.
Недоброжелательная  по  натуре,  она,  однако,  не питала никаких чрезмерных
претензий.  Одна-единственная  мысль  владела  ею:  семья.  Не любовь к этой
семье,  ибо  тетя особо никого не отличала из своих родственников, а "семья"
в  собственном  смысле  этого  слова, все, что заключалось в нем, и все, что
можно  было  прочувствовать,  задумать  и осуществить с помощью семьи... Она
напоминала  тех  вождей, которые любят не своих подданных, а те радости, что
дает власть.
     Из  четырех  детей  бабушки  старшим  был  дядя  Теодор;  за  ним шли в
следующем  порядке:  тетя  Эмма,  мой отец и тетя Луиза. Таким образом, тетя
Эмма  была  только  второй.  Но  в семействе Буссарделей, построенном сверху
донизу  по  традициям  и  законам  иерархия,  вполне  хватало места для двух
старших.
     Мой  дядя  Теодор  охотно  соглашался  на  этот  раздел. Он был человек
жизнерадостный,   а   в  известной  мере  даже  равнодушный.  Делами  он  не
интересовался  и  переложил  их  на моего отца. Он наблюдал лишь за тем, как
управляют  его недвижимым имуществом. Все свободное время он посвящал охоте.
А  в  периоды  запрета  охоты  он  ждал  ее  открытия  и  со  звучным смехом
рассказывал  различные  истории  о  погибшей  от  его  руки  дичи.  Овдовев,
переженив  всех  своих детей, он снова перебрался в родительский особняк. Но
из-за равнодушия он даже не пытался добиваться власти.
     И  так  тетя  Эмма,  в  неизменных  своих крепах, прочно держала бразды
правления.  От  чердака  до  подвала  она правила домом, не встречая ничьего
сопротивления,  пользуясь  безразличием  дяди Теодора, вялостью моего отца и
летаргическим  состоянием  бабуси.  Ловко правя этой тройкой, она вела семью
довольно  изъезженными,  зато самыми безопасными путями. Для того чтобы быть
счастливой, ей требовалось сознание, что она управляет близкими.
     Однако  ею  самой тайно управляла моя мать и делала эта ради куда менее
невинных  соображении.  Так  управляющий  имением  считает,  что обкрадывает
своих хозяев, а его самого обкрадывает в свою очередь слуга.
     Мама   притворялась,   будто  слепо  покоряется  всем  распоряжениям  и
взглядам  тети.  Она  ей  льстила,  хлопала  в  ладоши, когда тете удавалось
сострить,   прославляла,   особенно   в  присутствии  тети,  ее  безусловное
превосходство.  При  случае мама охотно стушевывалась перед тетей, держалась
скромницей.  Говорила,  мило  улыбаясь:  "Куда  мне  до Эмминого ума. У меня
только  и  есть, что здравый смысл". Но я не раз видела, как при этих словах
она  отводила  свой  взор,  исполненный сарказма, боясь, очевидно, что он ее
выдаст.
     Все  эти  маневры  не  стоили ей никакого труда. Поглощенная заботами о
двух  моих  братьях,  моя  мать оказывала им предпочтение, любыми средствами
ставила  их  в  предпочтительное  положение.  Как  в  конторе,  так и в доме
львиная  доля  имущества,  привилегий  и  милостей должна была достаться им.
По-видимому,  никто  этого  не замечал. Но я-то замечала. Именно потому, что
от   меня  таились.  Сколько  раз,  обедая  у  Симона  или  Валентина,  я  с
удовольствием  указывала  пальцем  на  какую-нибудь  безделушку,  на недавно
повешенную  картину.  "Смотрите-ка,  -  восклицала  я, - этот Жироде висел в
курительной  комнате  на  авеню Ван-Дейка". Или заявляла вслух, что узнаю на
одной  из  моих  невесток  бабушкино  ожерелье,  которое  она, по ее словам,
хранила   для  меня.  Но  вскоре  эта  игра  мне  приелась.  Слишком  частое
напоминание  обо  всех  этих семейных беззакониях могло бы навести родных на
мысль,  что  я  считаю себя ущемленной... А ведь то, что моя семья именовала
"Агнессиным  мерзким  характером",  было,  к  счастью  для  меня,  подлинным
бескорыстием.
     Но  как  иной раз было не восхищаться этим маминым редкостным талантом?
Ее  уловки  в пользу сыновей, вернее, практические плоды этих уловок намного
превосходили  ценность  даримых  вещей.  На  мамином  счету были и кое-какие
другие  махинации,  а  некоторые  из них еще находились в стадии созревания.
Это  была  очень  сложная  натура, натура политичная. Она заслуживала лучшей
участи.  Вы  видите  сами,  что  я  отдаю  ей  должное.  Она  могла бы стать
личностью  исторической.  В иные времена из нее бы вышла принцесса Урсинская
или   вторая  мадам  де  Ментенон.  Правда,  для  этого  требовалась  другая
внешность.
     Короче  говоря,  прошлое  и  будущее,  Буссарделей  было  столь  прочно
связано  с  домашним  укладом,  что  в  конце  концов  династия склонилась к
матриархату.  Семьей правили женщины. Бабуся по праву старшинства, тетя Эмма
формально, а в действительности - моя мать.
     Тетя  Эмма  удовлетворилась нашей невинной перепалкой. Должно быть, они
с  мамой  решили  пока этим ограничиться. Симон, конечно, уже успел сообщить
им  о  нашем  гаврском  споре  и  о  своем поражении. Мама и тетя достаточно
хорошо  знали  меня  и  понимали,  что  если  я  заупрямлюсь,  то из меня не
вытянешь   слова,   и  мама,  которую  я  тоже  достаточно  хорошо  изучила,
отказалась от дальнейших расспросов в надежде на случай.
     -  Если  хочешь,  кисанька, - сказала тетя Эмма, - я распоряжусь, чтобы
тебе приготовили ванну. Я разрешаю!
     При  моей  комнате  на  четвертом этаже в самом дальнем конце северного
крыла  особняка,  которую  я  устроила  по своему вкусу, был только душ. Там
просто  не  хватало  места  для  ванны.  Да  и не так-то легко было получить
разрешение  устроить  у  себя  душ:  разве  на третьем и на втором этаже нет
ванных  комнат?  Неужели  у  меня  не  хватит  сил  спуститься  на  тридцать
ступенек?  И  вообще  что за нелепая мысль забраться на самую верхотуру, тем
более что четвертый этаж отведен для прислуги. Вечное оригинальничанье!
     Ванные  комнаты  находились в ведении тети Эммы. Желающий принять ванну
должен  был  адресоваться  к  ней,  просить  у  нее  ключ,  как  в  семейных
пансионах.  Я  поблагодарила  ее  за  великодушное предложение, но отклонила
его.
     -  Я вполне обойдусь душем, тетя Эмма. Впрочем, я принимала ванну утром
в моей каюте.
     -  В  каюте?  -  переспросила  тетя с таким видом, словно я говорила на
непонятном  для  нее  языке.  -  Ах да, верно, ты ведь была на пароходе! Я и
забыла об этом.
     Тетя   помолчала,  как  бы  желая  этой  паузой  подчеркнуть,  что  мое
путешествие  лично  ее  ничуть не интересует, и уверить меня, что у нее есть
заботы поважнее. Затем продолжала:
     - Да, но ведь после этого ты целый день провела в вагоне.
     -   Целый  день!  -  произнесла  я.-  Всего  два  часа.  К  тому  же  в
трансатлантическом экспрессе на редкость чисто!
     -  Да  будет тебе! В поездах никогда не бывает чисто! Разве только твоя
персона оказывает на все очистительное действие.
     Мама расхохоталась.
     -  Впрочем,  поступай  как знаешь, - заключила тетя Эмма. - Хоть совсем
не мойся.
     Я  поглядела  на  тетю,  на ее землистое лицо, на небрежно приглаженные
волосы, на ее платье, туго стянутое у шеи и у запястий.
     -  Не беспокойся,- сказала я - К обеду я выйду в вполне приличном виде.
Тебе не придется краснеть за меня.


     Войдя  в свою комнату, я под влиянием какого-то смутного чувства, то ли
боязни,  то  ли  стыдливости, не окинула ее взглядом, как это делаешь, чтобы
вновь   восстановить   свою  близость  с  родным  углом.  Мои  взоры  упорно
отвращались  от  стен.  Не  подошла  я  также  к окну, за которым лежал парк
Монсо,  парк  моего  детства,  - пустынный в этот предвечерний час и поэтому
особенно поэтичный.
     Пока  я  была  у  бабуси,  в  комнату  внесли мои чемоданы. В чемоданах
лежали  сувениры,  которые  я  привезла  самым  близким  родным.  Я  достала
маленькие  сверточки.  Подержала  их  в  руке. Потом подумала: "Нет, отдам в
другой  раз. Слишком много народу приглашено к обеду. А я ничего не привезла
ни двоюродным братьям, ни тете Жюльене". Я заперла сувениры в ящик.
     Никто  не  постучался в мою дверь; никто не позвонил мне по внутреннему
телефону. Чего мне еще ждать? Я вошла в туалетную, где был устроен душ.
     Душ  мне показался каким-то вялым. Душ в Америке, память о котором, как
об  ударе  хлыста,  хранила  моя  кожа  -  так  во рту еще долго сохраняется
определенный  -  вкус  или  в  ушах  определенный  звук, - бодрил мне кровь,
массировал  тело.  Возможно,  ему-то,  отчасти  я и была обязана тем, что он
придал   моей   фигуре   более  изящные  линии.  Чем  отныне  я  заменю  его
благотворное действие, если, конечно, не собираюсь раздобреть?
     Надев  платье,  подходящее для малого обеда, я присела на край дивана и
сидела  так,  положив  руки на колени, без дела, без толку, без мысли. Стало
быть,  в  этот вечер ничего не произойдет! Время как бы умерло, оно тянулось
вечность.
     Где  сейчас они все? В какой комнате собрались? И какой держат совет? К
семейным  обедам родственники обычно съезжались заблаговременно. Сейчас они,
должно  быть,  все  уже в сборе. Мне показалось даже, что я слышу голос тети
Эммы,  встречающей  гостей восклицанием: "Нам еще ничего не известно!" Ясно,
что  Симон,  желая  объяснить  неуспех  своей  миссии, сообщает свой вариант
нашей встречи и на все лады высмеивает мое тупое упрямство.
     И  каждый  сообразно  своему  темпераменту  восклицает:  "А  что  я вам
говорил?..  Вот  сами увидите... Эта Агнесса!.." Когда я появлюсь на пороге,
все  замолкнут,  переменят  тему разговора, сделают вид, что не интересуются
моей  особой... Я отнюдь не торопилась прерывать заседание семейного совета.
Ни снова их увидеть. Я уже была сыта ими по горло!
     Я  сидела  не  шевелясь, и, как всегда в минуты нервной разрядки, когда
ничего  не  ждешь,  когда  не баюкаешь себя иллюзиями, от умственного твоего
взгляда  не  скрывается  ничто,  и это ясновидение наполняет душу печалью. Я
сидела  в  своей:  комнате,  насторожив  слух, вся в напряжении, начеку. Под
собою  я ощущала весь особняк. Все его пороги, все его двери, его коридоры в
закоулки,   его  большие  комнаты  и  комнаты  маленькие,  которые  я  знала
наизусть,  где могла ориентироваться с закрытыми глазами; их расположение...
Я  физически  ощущала  весь  особняк  сквозь  полы  и  потолки, как пассажир
парохода  уверен,  что  физически  ощущает  кочегарку,  затерянную  в  самых
глубинах  судна. Я ощущала под собой особняк, а вокруг него я ощущала долину
Монсо.  Особняк  был ее средоточием, как паук, засевший в центре паутины. Мы
были  связаны с этим кварталом множеством нитей. Он нас обогатил. Мой прадед
и  его  брат, основоположники нашего благосостояния, создали его, спекулируя
земельными  участками  на  всем пространстве от Малой Польши до От-Руль; моя
прабабка  была  из  рода Битсиу, то есть доводилась кузиной баронессе Осман;
это  родство,  с  его  добрыми советами, позволяло "братьям Буссардель" иной
раз  счастливо  соперничать  с  самим  банкиром  Перейра. В результате семье
досталось  значительное состояние и недвижимость - домов тридцать во главе с
нашим  особняком,  который трое наших предков построили примерно в 1865 году
возле    старинного   парка   Филиппа-Эгалите.   Вокруг   особняка-патриарха
расплодились  дома,  где  жили  Буссардели  - прямое или косвенное потомство
первых.  Ни  одно  из  этих  здании  не  выходило  за  пределы  наших ленных
владений.  Менее состоятельные из нас шли на любые жертвы, лишь бы сохранить
за   собой   полутемные   антресоли  на  границе  Батиньоля  и  Терн.  Более
обеспеченные,  счастливые владельцы домов; в конце авеню Гоша или на площади
Мальзерб,  презирали модные кварталы, идущие вдоль Сены или вдоль Булонского
леса.  Все  они  равно  хранили  вернос