рягаться или же не раздражать его, понуждая к молчанию?
     Я  склонилась  над  ним  еще  ниже.  Всем  своим  разумом,  всем  своим
инстинктом  я  пыталась  вникнуть  в смысл этих незнакомых мне звуков, в это
подобие  слова  или  жалобы.  Мне  показалось,  что  я  различила два слога:
"...алый...  их".  Но что это значит? Фальшь их? Фальшь в них? Меня испугало
другое:   а  что,  если  мысли  Ксавье  путаются,  что,  если  рассудок  его
омрачился?  Нет, взгляд, ясность этого взгляда меня успокоили... Взгляд этот
настаивал,  приказывал,  требовал... вплоть до того мгновения, когда наконец
Ксавье выдохнул с трудом три слова:
     - Дальше... от них.



4


     Консилиум  был  назначен  на шесть часов. Ждать еще очень долго, но три
произнесенных  слова  окрасили  это  ожидание  в  иной  цвет.  Ах,  я уже не
чувствовала  себя  в  длинном туннеле. Все озарилось новым светом. Я строила
сотни  проектов.  И в первую очередь обдумывала и прикидывала, как наилучшим
образом выполнить приказ Ксавье - удалить его от семьи.
     В  четыре  часа  я  снова вышла из гостиной, а потом и из дома. Когда я
вернулась,  моя  сумочка  была  битком  набита  различными  проспектами. Как
только  мой  дорогой  больной выйдет - не из состояния прострации, поскольку
он  из  него  уже вышел, а из своей дремоты, из своего сна - и как только мы
очутимся  наедине, я разложу перед ним эти иллюстрированные справочники, где
представлены  новейшие  модели  санитарных  карет.  Я  отыскала  одну фирму,
которая  специализировалась  на перевозке больных на дальние расстояния, там
был  огромный  выбор  машин  новейших  моделей  с  подвесными  койками  и со
свободной  подвеской кузова. Я велела показать себе одну из таких санитарных
карет,   которая  могла  отправиться  в  путь  в  любое  время;  внимательно
осмотрела   эту   просторную,   прекрасно   оборудованную   машину,  которая
представляла  собой  нечто  среднее  между  больничной  палатой на колесах и
семейным  автобусом. С меня запросили непомерную цену за переезд в девятьсот
километров,  и  мне  было даже приятно узнать, что поездка потребует столько
денег.  Я  даже хотела, чтобы она обошлась как можно дороже. Нет такой цены,
которую  я  не  заплатила бы после этой катастрофы за великую радость увезти
Ксавье "дальше от них".
     Пока  что я из благоразумия не открывала своих планов мадемуазель Бюри,
которая,  впрочем,  и не могла знать о просьбе Ксавье; но от меня, очевидно,
исходило  сияние  счастья, так как я несколько раз ловила на себе удивленные
взгляды  сиделки.  И  я  видела, как она наклоняется над больным, щупает его
пульс,  ухаживает  за  ним, все в той же броне суровости. Правда, ей было не
известно,  что события приняли иной оборот и что Ксавье уже мог снова что-то
решать.
     Но долго я выдержать не могла.
     -  Как  это я забыла вам раньше сказать, мадемуазель Бюри? - шепнула я.
-  Представьте  себе,  что пока вы завтракали, муж сказал мне два-три слова.
Успокойтесь, он тут же замолчал.
     - Ой! Ой!
     - Но ведь это хороший знак, то, что он заговорил?
     Вместо  ответа  она  молча  сжала  губы  с видом человека, не желающего
выносить  суждений;  я  отлично  знала,  что  сиделки вообще не любят давать
никаких личных заключений, которые могут не совпасть с высказыванием врача.
     Наконец  она все-таки заметила, что минуты просветления в таких случаях
не  исключают  возможной  опасности.  Я  живо  возразила  ей, по-прежнему не
повышая голоса:
     -  Просветление  просветлению  рознь!  Но  муж,  поверьте мне, высказал
весьма здравую мысль.
     Оба  врача  вошли  в  гостиную одновременно. Позади них в проеме двери,
ведущей в галерею, показалась фигура тети Эммы.
     Она  приближалась,  сейчас  она  войдет  сюда.  Пользуясь  присутствием
врачей,  она осмелилась встретиться со мной. Видимо, надеялась, что в данных
обстоятельствах  я  не решусь на какую-нибудь враждебную выходку против нее.
Она  ошибалась  только  в  одном:  в  мотивах  моей  сдержанности. Поэтому я
позволила  ей  переступить  порог и подойти ко мне, поскольку я стояла возле
Ксавье.
     Для  всех  членов  нашей  семьи  уже  давным-давно было определено свое
место   на   семейной   иерархической   лестнице,   сообразно  которому  они
располагались  в  церквах  и  салонах, поэтому мы с тетей самым естественным
образом  встали  в  ногах постели, одна справа, другая слева, она со стороны
доктора Мезюрера, а я - со стороны доктора Освальда.
     Но  сиделка,  хлопоча возле больного, оттеснила нас к середине комнаты.
Мы  одновременно  шагнули  назад  и остановились обе на равном расстоянии от
Ксавье.
     Я  повернула голову в сторону тети Эммы. Посмотрела на нее. Она стояла,
не  шевелясь  и  выпрямившись,  точно  в такой же позе, как и я сама, так же
сложив  скрещенные  руки  на  креповом  платье. Только она не сводила глаз с
обоих  врачей,  склонившихся  над  безжизненным лицом больного, и в уме моем
пронеслась  мысль:  чем  объясняется эта неподвижность взгляда - тревогой за
состояние Ксавье или ее решимостью не замечать Агнессу?..
     Оглянувшись,  я увидела, что в дальнем углу гостиной собралась еще одна
группа  родственников.  Прочие  члены семьи, осмелев в свою очередь, решили,
что  сейчас  я  воздержусь  от сцен, и тоже явились на консилиум; они стояли
теперь  чуть поодаль. Там были дядя Теодор, тетки Луиза и Жюльена и оба моих
брата.  Была там и моя мать. Первые пятеро персонажей ответили на мой взгляд
равнодушным,  преувеличенно  рассеянным  взглядом,  это  им  особенно хорошо
удалось,   ибо  в  такие  тяжелые  минуты  вполне  естественно  было  забыть
поздороваться  со  мной, хотя мы не виделись со дня моей свадьбы. Только моя
мать отвела глаза.
     Она  скинула  с  лица  вечную свою маску жизнерадостности и заменила ее
личиной  Клеофаса  на  Голгофе.  И  все  же  из-под  этой  личины пробивался
пронзительный  взгляд,  вот он скользнул по лицам сестры и золовки, призывая
их  в  свидетели  своего  горя,  обратился к старшему сыну с заговорщическим
выражением,   непонятным   для   непосвященных,   окинул   постель,  застыл,
обращенный   в   пространство,  потом  вновь  ожил  и  обежал  всю  комнату,
ухитрившись  ни разу не заметить меня. В продолжение всей этой и последующей
сцены  мне  так  и не удастся перехватить этот беглый взгляд, он по-прежнему
будет  избегать  меня.  Он не дает мне прочесть истинных чувств моей матери.
Однако  я  смогла  догадаться  о  ее  тревоге по тому, как под мышками у нее
медленно   расползались   все  шире  и  шире  пятна  пота,  похожие  на  два
полумесяца.
     Врачи,  закончив осмотр, удалились в соседнюю, большую гостиную. Прежде
чем  закрыть  за  собой  дверь,  болтливый доктор Мезюрер обратился к членам
нашей семьи: - Просим подождать нас. Самое большее пять минут.
     Когда  врачи  ушли,  мы с тетей Эммой приблизилась к постели; сама того
не  замечая,  тетя  опустилась  на мое кресло, а я села по другую сторону на
стул,  подставленный мне сиделкой. В этой классической позиции мы достаточно
точно  воспроизводили  сентиментальную  сцену:  две  соперницы примиряются у
изголовья  больного.  Но  ни  одна не протянула другой руку над безжизненным
телом Ксавье, разделявшим нас.


     Вернулись  врачи.  Они  не  подошли к постели, а сделали нам знак, и мы
все  потянулись  за ними в галерею. Первыми прошли врачи, за ними тетя Эмма.
Мама,   желая  дать  мне  дорогу,  но  не  желая  слишком  стушевываться,  с
наигранно-хлопотливым  видом  стала  переставлять какое-то сдвинутое с места
кресло.
     Врачи  подождали, пока мы собрались в полном составе. Мезюрер самолично
убедился,   что  дверь,  отделявшая  галерею  от  гостиной,  плотно  закрыта
Валентином, который замыкал шествие. Потом заговорил:
     -  Ну так вот, дорогие мои друзья, славные мои друзья, доктор Освальд и
я  сочли  бы преступлением скрыть от вас, что положение больного угрожающее;
более чем угрожающее: мы считаем...
     Я  вскрикнула,  прервав  разглагольствования  нашего домашнего врача. И
если  на  сей раз все взглянули на меня, мне это было глубоко безразлично. Я
схватила доктора Освальда за плечи; я инстинктивно потянулась к нему.
     -  Нет,  это  неправда!.. Доктор, скажите мне: это же неправда... Он со
мной говорил, ему лучше...
     Но  ответом  мне  было молчание, чересчур выразительный взгляд молодого
врача, которому я так доверяла.
     Мезюрер  отвел  все  наше  семейство  в  противоположный конец галереи.
Доктор Освальд мягко спросил меня:
     - Хотите, я побуду здесь еще немного?
     Обезумев  от  отчаяния,  я  даже  не  в  силах  была  ответить  на  это
растрогавшее  меня  до  глубины души, такое ценное для меня предложение. Тот
же голос добавил:
     -  А  может  быть,  хотите,  я загляну после обеда? Если только вы сами
раньше меня не позовете?
     Я пробормотала:
     - Что? Конечно! Конечно же! О, доктор, но это ведь ужасно...
     Он  взял  обе  мои руки в свои. Хотел ли он меня успокоить или выразить
мне  сочувствие?..  Высвободив руки, я схватила его за запястье и, приблизив
свое лицо к его лицу, шепнула:
     - Подумайте только! Он умрет здесь.


     Доктор  явился к нам в девять часов, он не оставил мне никакой надежды.
Осмотрев  еще раз Ксавье, он уточнил свой прежний диагноз в профессиональных
выражениях.  Непоправимое  свершилось.  Произошло запоздалое кровоизлияние в
мозг. Любое врачебное вмешательство бесполезно.
     -  Он  тихо  угаснет.  Не знаю, в какой мере определенно сказал об этом
вашей  семье  доктор  Мезюрер,  дал  ли  понять,  что  трудно  надеяться  на
счастливый  исход,  но  вам  я  предпочитаю  сказать  всю правду. То, что вы
считаете  сном,  на  самом деле начало коматозного состояния. С каждым часом
оно  будет прогрессировать. Было бы химерой надеяться на отсрочку в развитии
этого  процесса,  он  не  может  иметь  никакого  иного исхода. Единственный
совет,  который  я  могу  вам  дать,  - это не отходить от больного, если вы
хотите принять его последний вздох.
     - Вы сказали, что это состояние будет прогрессировать...
     Я  сама  удивилась, что, оказывается, могу еще выражать свои мысли. Вот
когда  я  поняла,  что  самые  трагические минуты жизни идут самым будничным
образом.
     -  Вы  сказали,  что  это  состояние  будет  прогрессировать, но я хочу
спросить, сколько времени это продлится?
     -  Трудно  сказать точно: процесс может затянуться. Лично я считаю, что
до  утра  ничего  не  произойдет, но не уверен, что больной сможет перенести
еще одну ночь.
     Я   не   могла   сразу   продолжить  разговор.  Но  доктор  Освальд  не
воспользовался  моим  молчанием  и  не ушел из галереи, он сидел в том самом
кресле,  на  которое  я его усадила, опершись на подлокотники и наклонившись
ко  мне  всем корпусом. И не спускал с моего лица пристального взгляда своих
умных глаз.
     -  Значит,  доктор,  нет  никакой  надежды... Я не говорю на улучшение,
нет...  я  слушала вас внимательно... но на проблеск сознания, хоть краткий?
Мой муж не может слышать моих слов и не услышит их больше?
     - Нет, - ответил он просто. - И не откроет больше глаз.
     -  И  вы  утверждаете,  что при любых обстоятельствах нельзя... словом,
нельзя хотя бы замедлить?
     На сей раз он молча кивнул головой.
     - В таком случае, - продолжала я, - присутствие сиделки...
     Я  не  докончила фразы, но он бросил на меня вопросительный взгляд: мои
слова его удивили. Я была обязана пояснить свою мысль.
     - Вот что я подумала, доктор...
     И я глубоко вздохнула.
     -  Так  вот.  Теперь, когда я знаю, что присутствие мадемуазель Бюри не
так уж необходимо... и если я могу ее заменить...
     - Вы предпочитаете быть при муже одна?
     - Да, доктор. Совершенно верно.
     -  Я  не вижу в этом больших неудобств, тем паче, что случай совершенно
ясный.  Исход,  увы, предрешен... Я поговорю с сиделкой. Она скажет вам, что
нужно  делать,  какие  соблюдать предписания, и вполне может провести ночь в
этой галерее.
     -  А  я намеревалась уложить ее в бельевой, там поставят кровать. Здесь
это  сложнее,  да  и почему она должна спать в кресле? Тем более что дежурит
она  уже  третью  ночь...  А  там  она  будет на этом же этаже, только по ту
сторону  передней,  как  раз  возле  звонка. При малейшей необходимости я ей
позвоню. Мы условимся, что я буду давать специальный звонок.
     Я  замолчала.  Он  не сразу ответил мне. Он посмотрел на меня, и я, что
было уж никак не в моих привычках, опустила глаза.
     -  Доктор,  мне  очень тяжело настаивать на своем, но, думается, я имею
право... Наконец, я вас прошу...
     Я  постаралась  произнести  эту  фразу  самым  убедительным  тоном, или
просто  она  сама  по себе убедила его, ибо, каковы бы ни были его мысли, он
быстрым жестом коснулся моей руки, и я тут же успокоилась.
     -  Только вот что, - добавил он, чуть смущенно улыбнувшись, - не в моей
власти помешать вашим родным...
     - О, не беспокойтесь, я сама это устрою!
     Я  сказала  это весьма решительно; и доктор, очевидно, обманулся насчет
моих подлинных чувств, так как поспешил добавить:
     - Впрочем, кажется, я коснулся вопроса...
     -  Да...  известного  вам  вопроса  о  несчастном случае... И наконец я
узнала  всю  правду.  Сегодня  утром. От той самой родственницы, которую вы,
очевидно,  заметили  в больнице... Да, доктор, волей обстоятельств вы попали
в самую гущу не совсем обычной семейной неурядицы.
     Он уже поднялся, я тоже, и мы стояли теперь лицом к лицу.
     -  Я мог бы вам сказать, мадам, что мы ко всему привыкли. Это стало для
нас  классическим  ответом.  Но  в  данном  случае  он кажется мне не совсем
уместным, потому что...
     Он  не  докончил  фразы.  Этот  молодой ученый был, очевидно, человеком
застенчивым  во  всем,  что выходило за рамки его профессии. Я протянула ему
руку:
     - Спасибо за все, доктор Освальд,
     - А сейчас я хочу дать вам еще один совет. Берегите себя.
     -  Хорошо.  Сиделка  мне  об  этом  уже  говорила. Вы имеете в виду мое
положение?..  У  меня  еще будет время, доктор, много времени позаботиться о
той жизни, что я ношу под сердцем.
     - Но не только она одна достойна ваших забот. Существует также...
     - Кто же еще?
     - Вы сами.
     Воцарилось  молчание,  глубокое  молчание возле безмолвной комнаты, где
лежал умирающий, и поэтому я смогла, понизив голос до шепота, ответить:
     - Спасибо.


     - Ты нас звала? - спросил Симон.
     -  Да.  Давайте  присядем  все  трое. Но не делайте таких настороженных
глаз:  не стоит. Я не собираюсь ставить вас в затруднительное положение, вам
не  придется даже высказываться за или против меня. Мне не нужны союзники, и
в  данный момент ваше мнение мне глубоко безразлично. Если я все же решила с
вами  поговорить,  с  вами обоими, то только для того, чтобы пресечь в корне
всякие  споры,  чтобы  кто-нибудь  не  устроил  мне  сцены и чтобы я сама не
устроила  сцены, а это, несомненно, произойдет, если я буду говорить с тетей
Эммой  или  мамой.  И потом на вашей стороне то преимущество, что я еще могу
сомневаться  относительно вас: разве не так? Вы ведь тоже не знали того, что
постарались скрыть от меня...
     И, заметив жест Валентина, я добавила:
     -  Впрочем,  не  хочу  этого  знать.  Во всяком случае, я хочу говорить
только с вами. Мы одного поколения, и в конце концов вы - мои братья.
     - Что дальше? - сказал Симон; - Мы слушаем.
     -  Да,  Агнесса, - подтвердил Валентин менее уверенным тоном. - Мы тебя
слушаем.
     -  Скажу  в  двух  словах  и побыстрее: Ксавье умирает, я требую, чтобы
заботу о нем целиком предоставили мне. Вот и все.
     Оба  моих брата переглянулись с разочарованным видом. Чего они ждали? К
чему  готовились?  Как  я  и полагала, разговор повел Симон. Характер у него
был тверже, чем у Валентина.
     - Надеюсь, - произнес он, - ты не намереваешься...
     Я прервала его. Пока еще мы говорили самым обычным тоном.
     -  Да,  представь  себе, намереваюсь. Намереваюсь сделать именно это, я
хочу,  чтобы  меня  оставили  наедине  с Ксавье до его последнего вздоха. Не
желаю,   чтобы   здесь   присутствовал   еще  кто-либо  третий.  Само  собой
разумеется, я имею в виду не сиделку.
     - Ты не смеешь так поступать в отношении тети Эммы.
     - Смею, и еще как! Да и то я с ней еще не сквитаюсь.
     Осторожный Симон, видя мою решимость, не стал настаивать.
     - Ну что ж, - сказал он. - Я передам твои слова. Мы передадим.
     - Передадим,- подтвердил Валентин.
     -  Так  вот  что,  -  продолжала  я,  -  если  с  моим желанием, с моим
требованием,   которое   я  через  вас  передам,  не  посчитаются,  я  сумею
обосновать   его   лично,   ибо   я   на   все  сейчас  решилась...  Но  мне
представляется,  что  все  предпочтут избежать мучительной сцены. Как я сама
предпочитаю ее избежать. Подумайте только, кому это будет на руку?
     -  Твое  благоразумие  меня  просто  удивляет, - сказал Симон, осмелев,
поскольку  я  говорила  так  трезво.  -  Впервые  я  вижу, что ты стараешься
избежать скандала. До сих пор, признайся...
     Я подняла руку.
     -  Бедняга  Симон, если бы ты только знал, если бы вы все только знали,
как  далеко  от  меня все это, как далеко я от всего этого ушла за последние
двое суток! Кстати, можешь передать им и это! Это их успокоит.
     Как  и  раньше,  как  и  всегда, мы, говоря о родных, употребляли слова
"они", "им". Я презрительно скривила губы.
     - Нет, правда, передай. Им больше вообще беспокоиться нечего.
     -   Что  ж,  великолепно!  -  проговорил  Симон,  упираясь  ладонями  в
подлокотники  кресла, словно собрался подняться с места. - В таком случае ты
больше нам ничего не намерена сообщить?
     -  Как  сказать,  Симон...  Ты торопишься? Давайте посидим еще немного.
Кто   знает,   сколько   времени  пройдет,  прежде  чем  нам  удастся  снова
побеседовать, как сейчас.
     - Что такое? Вечно ты все драматизируешь.
     -  Согласись,  что  не я одна!.. Пойди скажи им, Валентин, что если они
хотят  видеть  Ксавье, то пусть идут немедленно, пока меня там нет. Но пусть
проходят через большую гостиную.
     -  Ох!  - вздохнул Симон, закуривая сигарету. - В сущности, ты вовсе не
такая  уж  плохая,  что  я  всегда  и  утверждал!  Как  жалко,  что  столько
недоразумений...
     -  Давай, Симон, без этих глупостей. Ладно? Признайся же, что последнее
по  счету  из  этих  недоразумений  -  такого  масштаба... Но теперь-то хоть
поняли   вы   наконец...   я   хочу  сказать:  поняли  ли  они  наконец  всю
бесцельность,   всю  глупость  "открытия",  сделанного  ими  Ксавье?  Ксавье
отлично знал, что я беременна, вот и все!
     - Тетя Луиза им это утром сказала.
     - Ну как они здорово смутились? Никак не могут опомниться?
     - Послушай, но могли ли они себе даже вообразить?
     -  Неужели  они  так  плохо  меня  знают, что считали меня способной...
постой-ка,  как  это  выразилась  тетя  Эмма,  ах  да,  "околпачить" Ксавье!
Вообще-то  не  очень  в  моем  стиле  "околпачивать"  мужчин,  а  уж  Ксавье
подавно!..  Ксавье!  Значит,  выходит,  и  его  вы не знали! И почему, раз я
виновна  во всем, раз я совершила неблаговидный поступок, почему было карать
его,  а  не  меня?.. Знаешь, Симон, что я тебе скажу? В сущности, они всегда
наносят удар слабейшему. Мы с тобой это отлично знаем.
     -  Прости,  пожалуйста!  Тут  уж разреши возразить!.. Именно с Ксавье и
надо  было  побеседовать.  Только  это  и  имело  смысл.  Один  лишь  он мог
расстроить  козни... И прошу тебя, не придирайся к словам: я излагаю тебе их
точку зрения.
     - Слушаю. Говори.
     -  Ну  так  вот,  он  один  имел  право  уличить  тебя. А для этого ему
требовалось  дать  в  руки  оружие.  Когда  подумаешь,  что  во  время вашей
помолвки, все мы так радовались...
     -  Не  стоит тратить столько красноречия, чтобы объяснить мне то, что я
сама