а Хантингтон. В конце
концов моя работа на Биг Бэр имела огромный успех...
     Еще  накануне  я  выслушала  бы  это  название,  не  потеряв  душевного
равновесия.  Но  вот  Норман  приехал  из  Америки.  И  сейчас эти два слова
вызвали  во  мне какой-то тайный отзвук. Я схватила своего спутника за руку,
чтобы не дать ему кончить фразу, и произнесла:
     - Норман, у меня к вам просьба: не говорите со мной о Биг Бэр.
     Слезы  выступили  у меня на глазах. Я отвернулась к окну. Теперь Норман
не  мог  заметить  моего  смятения;  тем  более  что  его  отвлекало зрелище
парижских улиц. Поэтому я без помех докончила:
     -  И  об  университете  Беркли,  я  о  Сан-Франциско, и о тихоокеанских
пляжах.


     Я  проснулась  утром  в чужой постели, чувствуя тяжесть в веках, ломоту
во всем теле, а на губах вкус пепла.
     Я,  которая  всегда  гордилась  тем,  что в конце концов делала то, что
хотела,  я, которая с самого детства равно принимала любые последствия любых
своих  поступков,  я,  которая в буквальном смысле слова не знала, что такое
раскаяние,  -  я  сейчас не могла заставить молчать горький упрек, зревший в
моей душе. На что же я, в сущности, надеялась?
     Конечно,  внезапное  появление  Нормана меня потрясло. Я не могла этого
предвидеть,  возможно,  даже  не  хотела, и тем не менее мне показалось, что
оно  несет  ответ  на  сотни  туманных вопросов, избавит от множества мелких
трудностей,  в  которых я барахталась. Подобно любому человеку, раздираемому
двумя  противоположными  силами  и  не  знающему, не решившему еще для себя,
какая  из  этих  сил  ему  предпочтительнее,  я  сразу же ухватилась за этот
случай,  дарованный  мне  судьбою.  А  вдруг  именно  он и есть? Ведь сама я
ничего  не  предпринимала для этого, и однако ж... "А вдруг это знамение..."
Отговорка слабых! Я дошла уже и до таких уловок.
     Неужели  я  впрямь  надеялась, что из этой встречи может воспоследовать
нечто  счастливое?  Каковы были мои намерения, чем я обольщала себя? Вернуть
себе  Нормана?  Позволить  Норману  увезти  меня  с  собой? Оправдать худшие
опасения   моей   семьи,  которая  уже  успокоилась  насчет  моего  брака  с
американцем?
     Или  самым  банальным  образом,  безотчетно,  инстинктивно  я не сумела
смирить   волнение,  когда  неожиданно  появился  мой  индеец?  Ждала  ли  я
прикосновения  этих  губ,  объятия  этих  рук, предчувствовала ли я, что эта
ночь вернет мне хотя бы наслаждения тех ночей?
     Только их "она мне и вернула.
     А  он,  сейчас,  когда  проснется, что подумает он? Ибо и это тоже было
важно.  Как  истолкует  себе  мой бывший друг эту непоследовательность, этот
рецидив?
     Мне  удалось  пройти  в  ванную  комнату, не разбудив Нормана. Когда я,
одетая,  вернулась  в  номер,  Норман  в  пижаме  делал утреннюю зарядку. Он
прервал  свое  занятие и помог мне надеть пальто, которое я сняла с вешалки.
Но  я  не  вышла  из  номера,  а,  как была в шляпке, в перчатках, в пальто,
опустилась в кресло. И заговорила непринужденным тоном:
     -  Знаете,  Норман,  я  не  могу  быть с вами все эти дни... Впрочем, в
Париже  у  вас  есть, конечно, еще знакомые, кроме меня, а если у человека в
распоряжении  всего  лишь  три  дня... Правда, когда вы вернетесь из Тироля,
вас  не так будут рвать на части, но, к великому моему сожалению, боюсь, что
меня  здесь  в это время не будете. Конечно, вы можете всегда позвонить мне,
если  захотите;  если меня не окажется дома, мне передадут. Но главное, я не
хочу, чтобы вы думали, будто обязаны...
     Мне не удалось докончить фразу.
     - К чему вы мне все это говорите, Эгнис?
     -  Но  ведь...  -  прямота  Нормана, от которой я уже успела отвыкнуть,
лишь  усугубила  мое замешательство. - ...Но ведь наш вчерашний вечер... мое
присутствие  здесь...  может  создать впечатление, что я передумала, Норман,
что я хочу вернуть...
     Я  попыталась  улыбнуться.  Боюсь,  что результат моих усилий был не из
блестящих.   Норман   протянул  руку,  желая  меня  прервать.  Но  я  быстро
договорила:
     -  Нет,  нет... В конце концов это уже не так трудно сказать. С тех пор
как  мы  расстались, я много думала о нас обоих. И я по-прежнему убеждена...
Благоразумие подсказывает, что... Нас разделяет слишком многое, Норман!
     - Мы уже все это друг другу сказали...
     Жалким моим усилиям он противопоставлял здравую логику.
     -  Да,  Норман, я знаю... Но я была бы просто в отчаянии, если бы вы на
меня рассердились... И если бы вы ошибочно сочли, что...
     Увязнув  в  иносказаниях,  я неопределенно обвела рукой комнату, где мы
еще находились вдвоем.
     - Никакого недоразумения здесь нет, - сказал Норман.
     Я  подняла  на  него глаза. Он стоял передо мной со своим обычным видом
человека,  олицетворяющего  высший  разум. На мгновение я забыла эту пижаму,
эту  постель, этот номер, ранние уличные шумы, хотя я никогда не думала, что
сюда  в  номер  могут  проникнуть  звуки  извне. Тот, что стоял передо мной,
остался  все  тем же юным чародеем. Какие неожиданные слова скажет он, какую
разгадку узнаю я сейчас? Он сказал:
     - Я так все и понял. Впрочем, я помолвлен.
     Мне  удалось  молчать  не  больше  минуты,  и я сумела обратить себе на
пользу   американские   обычаи,  которые,  к  счастью,  не  предоставляют  в
распоряжение человека особого выбора формул.
     - О! В самом деле! - произнесла я.- Примите мои поздравления, Норман.
     - Благодарю вас.
     - А я ее знаю?
     - Нет. Я сам познакомился с ней два месяца назад.
     Я  очутилась  на  улице.  Не  помню, как я распрощалась с Норманом, как
спустилась по лестнице, как вышла из отеля.
     Когда  через  четыре или пять недель мой американский друг снова прибыл
в  Париж,  он  позвонил на авеню Ван-Дейка, и я велела сказать, что меня нет
дома,  он не стал расспрашивать слугу и ограничился тем, что назвал отель, в
котором  он останавливался в первый свой приезд. Я не решилась ни позвонить,
ни  тем  более  пойти  туда.  Я уже знала, что еще долго после его отъезда я
буду избегать этой части улицы Сен-Лазар.
     На  следующее  утро  я  послала  ему пневматичку, желая во что бы то ни
стало   избежать   новой  встречи,  и  сослалась  на  семейные  обязанности,
требовавшие отлучек.
     Я  сама  отнесла  на  почту  эту  ложь. Она была недостойна меня, я это
знала,   недостойна  Нормана  и  особенно  наших  счастливых  дней.  Но  что
поделаешь!..
     Возвращаясь  с  почты,  я  почувствовала  усталость. Не то чтобы я была
больна,  но  не  была  по-настоящему  и  здорова. После встречи с Норманом я
ощущала какой-то физический и умственный разлад.
     Домой  я  вернулась  перед  самым  завтраком.  Вся  семья  собралась  в
гостиной.  Я  поздоровалась  с  теми, кого еще не видела сегодня. Тетя Эмма,
разглагольствовавшая  уже не помню на какую тему, рассеянно поцеловала меня,
не  прерывая разговора. При этом она дохнула мне в лицо, и я удивилась тому,
насколько  гуще стал ее обычный нездоровый запах. По наивности я решила, что
у тети начался приступ,
     - У тебя печень болит?
     -  У меня? - возмутилась тетя.- Что за новости! Почему ты решила, что у
меня  должна болеть печень? Значит, у меня желтый цвет лица? Тогда почему же
никто мне об этом не сказал?
     Мне  удалось  загладить  свой промах, сославшись на скверное освещение,
из-за  которого  тетя  и  показалась, мол, мне несколько бледноватой. Однако
тетя   уже   давно  навострилась  оборачивать  себе  на  пользу  даже  самые
неприятные вещи.
     -  Впрочем,  кисанька, мы, несчастные печеночники, проводим в муках всю
свою  жизнь.  Но  я,  слава  богу,  не  провожу  ее  в  охах  и ахах: терплю
понемножку, вот и все... О чем это я говорила?
     Я  поднялась.  Мне  необходимо  было вдохнуть глоток свежего воздуха. Я
прошла в переднюю, где было прохладнее, так как она выходила на крыльцо.
     - Скоро подадут завтрак? - спросила я, приоткрыв дверь буфетной.
     Но  прежде,  чем  лакей  успел ответить, меня обдало чудовищным запахом
жареного  мяса.  Мне  чуть не стало дурно. Эта повышенная чувствительность к
запахам  свидетельствовала  о  том,  до  какой  степени  я  изнервничалась и
замучилась.
     Однако  я  была  голодна  и  с  удовольствием  села за стол. Но к концу
завтрака  снова  почувствовала недомогание; когда наши встали из-за стола, я
быстро поднялась к себе; меня мутило, я еле-еле успела добежать до уборной.


     Опустившись  в  кресло  перед  широко  распахнутым окном, хотя на дворе
была  зима,  я  сидела,  поникнув  всем  телом,  с мокрыми от пота висками и
бледная  как  мертвец.  Одна  назойливая мысль зрела в моем мозгу, ширилась,
как  круги, расходящиеся по воде... усталость, внезапные приступы отвращения
к  пище и запахам, тошнота, набрякшие груди, неполадки по женской линии... Я
вытерла мокрый лоб носовым платком: я поняла, что со мной произошло.
     Самый   процесс   думанья  давался  мне  с  трудом.  Обрывки  мыслей  в
беспорядке  проносились  в  голове.  Напрасно я пыталась собрать их воедино,
единственное,  что  мне  удалось,  это подумать достаточно четко: "Ну вот...
мне  не  удается собрать воедино свои мысли". Все мешалось у меня в уме, то,
что  надо  делать, то, чего делать не надо... Куда девалась волевая Агнесса,
смело  заявлявшая:  "Я  так решаю, я так решила"? Беспомощная, как дитя, она
страдала  сейчас  оттого,  что  никого  нет поблизости, к кому можно было бы
протянуть  ослабевшие свои руки. Если бы хоть оставалась надежда, пусть даже
несбыточная  надежда,  уцепиться  за кого-то, кому-то довериться... Спросить
совета и последовать ему...
     И  вдруг  какое-то  умиротворение,  точно  луч,  снизошло  на  меня:  я
подумала о Ксавье.



3

     Я  отправилась  на  почту,  расположенную  далеко от нашего квартала, и
вызвала  по  телефону  мыс  Байю. Ждать мне пришлось не так уж долго, но я с
трудом  разобрала южный говор своего далекого собеседника. Мне сообщили, что
"мсье  на  рыбалке, ловит мерлана". Мне посоветовали позвонить еще раз после
захода солнца, то есть примерно в пять часов.
     Напротив  как  раз  находился  большой магазин; я вошла и села в уголке
чайной  комнаты.  Все  мои помыслы были направлены на Ксавье. Только от него
одного,  думалось  мне,  я могу получить поддержку, помощь. Вначале это была
просто  безотчетная  мысль;  теперь  я  могла  уже  выразить ее, обосновать.
Ксавье  меня  поймет. Не придется объяснять ему, что происходит в моей душе,
распространяться  о  своих  таких  противоречивых  чувствах, в число которых
входили  тревога  и  надежда, злоба и нежность, самоуничижение и вызов и еще
одно,  самое  сокровенное, органически слитое со всем моим существом,- вовсе
уж  неожиданная  гордость:  ведь  на сей раз я познаю все, что самой судьбой
положено испытать женщине.
     Ксавье  был  единственным  человеком,  которому я могла довериться. Мои
подруги?  Я  отлично знала, какого рода советы дадут они мне, и знала также,
что  я  останусь  глуха  к  их  советам. Тетя Луиза? Поскольку тут затронута
семейная  честь  и  семейные  интересы,  ждать  от  нее помощи бессмысленно.
Другое  дело  Ксавье!..  Островитянин Ксавье так далек от всех условностей и
привходящих  обстоятельств.  Кроме меня, Ксавье, пожалуй, единственный среди
всей  семьи  говорит  на  ином,  чем Буссардели, языке; Ксавье с детских лет
уберегся  от  буссарделевского яда, который я капля за каплей постаралась из
себя  выдавить...  И  все-таки  Ксавье носит то же имя, что и я, и в жилах у
нас течет одна кровь.
     Странный  поворот  событий:  я, которая еще так недавно защищала его от
происков  нашей  семьи, о чем он и не подозревал, именно я теперь ищу у него
заступничества против того же самого врага.
     За  пятнадцать  минут  до  назначенного  срока  я уже была в телефонной
будке. И скоро...
     Голос  Ксавье  был  настолько  его,  Ксавье,  голосом,  что  я  чуть не
выложила  ему  все  сразу.  Думаю,  что так бы я и поступила, прояви он хоть
немного  настойчивости.  Но, без сомнения, он, со свойственной ему интуицией
в  таких  делах, сам понял, что необходимо срочно прийти мне на помощь, даже
вопреки мне самой.
     -  Если  это так важно, - сказал он, - и если тебе некому довериться, я
сегодня же ночью выеду в Париж.
     -  Не  надо,  Ксавье,  не  такая  уж  я  эгоистка.  И, кроме того, твой
внезапный   приезд...   вообрази,   какой   переполох  поднимется  на  авеню
Ван-Дейка!  Это  вовсе  не  обязательно...  Нет,  вот что мы сделаем: я могу
выехать на юг. Найду для поездки какой-нибудь предлог...
     -  Давай  лучше сделаем так: я приглашаю тебя завтракать в Лион. Каждый
проедет  половину пути. Можешь выехать вечером? Чудесно. А я доеду на машине
до  Тулона,  а оттуда сяду на ночной поезд. Свидание назначается в ресторане
матушки Брико. Любое такси в Лионе доставит тебя прямо туда.
     Быстрота  его  реакции  восхитила  меня.  Этот зловещий день менял свои
тона...  Я  почти  с  удовольствием  подумала о путешествии... Чутье меня не
обмануло, когда я решила довериться Ксавье.
     -  Думаю, что приеду раньше тебя, - продолжал он. - Закажу завтрак. Что
тебе  заказать? Ого! - Я услышала совсем рядом над ухом его короткий смешок.
- Жареную пулярку... Все равно в Лионе от нее никуда не денешься.
     Пора  было  кончать  разговор;  мы  условились  обо  всем. Вдруг Ксавье
сказал совсем иным, серьезным тоном:
     -  До  завтра,  Агнесса.  И  спасибо  тебе,  что  ты выбрала меня своим
поверенным. Целую тебя. Слушай.
     И   он  действительно  издал  губами  звук  поцелуя,  который  послушно
повторила мембрана. Но я на другом конце провода даже не улыбнулась.


     Как  мне  ни тяжело следовать штампам, согласно которым Лион должен был
непременно  встретить  меня  дождем,  однако  истина обязывает меня сказать:
когда я прибыла в Лион, действительно начинал накрапывать дождь.
     Сверх  того,  мне  попался  шофер,  который,  должно быть, считал делом
чести  избегать  набережных;  таким образом, я проникла в город через улицы,
которые  не  имели  выхода  к  реке и где из-за дождя и тумана уже в полдень
было почти совсем темно.
     Официантки  в  ресторане,  хотя и не занятые в такой ранний час, но уже
во  всеоружии,  тотчас отвели меня к единственному клиенту, который, видимо,
предупредил  их  о  моем приезде. Ксавье сидел под фотографическим портретом
матушки  Брико,  почти  в  натуральную  величину,  где она была изображена в
классическом костюме поварихи начала века.
     Ксавье  мирно читал газету. Мне вдруг почему-то показалось, что ждет он
меня  здесь давным-давно, многие дни и недели, быть может, еще с тех времен,
когда мы почти не знали друг друга.
     Я  приблизилась,  стараясь не стучать каблуками, чтобы не прерывать его
чтения,  и  молча  встала  возле  столика.  Он  поднял  голову, увидел меня,
улыбнулся,  вскочил  и  расцеловал  меня в обе щеки. Все это он проделал, не
говоря  ни  слова.  Наконец  открыл  рот  и  осведомился,  нравится  ли  мне
выбранный им столик.
     -  Можно  было бы спросить отдельный кабинет, - пояснил он. - Но сейчас
в этом зале мы еще долго будем одни.
     Я  села  напротив него. Особенно я радовалась тому, что наше свидание и
моя  исповедь  не будут окружены тайной и секретами. Я боялась неожиданных и
ненужных  эмоций  из стыдливости, из благоразумия и, пожалуй, из тактических
соображений.  А  эта  общая зала, эти официантки, попросту говоря, прислуга,
этот  портрет  прославленной  поварихи, которая, казалось, бдит над нами, уж
никак  не  благоприятствовали излиянию чувств. Разговор пойдет здесь в чисто
практическом  плане,  а  ведь  это  единственная  возможность  найти  нужное
решение.
     Ксавье  заказал  коктейль. Я посмотрела на него. За время нашей разлуки
он  снова  загорел,  хотя  в  Париже  оказалось  достаточно всего нескольких
недель,  чтобы загар полностью сошел. Однако прежний высокогорный и слишком,
пожалуй,  резкий  загар  сменился  морским,  более  золотистым  и  мягким; и
голубые глаза его казались сейчас двумя озерцами синей воды.
     Отвечая  на  вопросы  Ксавье,  я  заверила его, что ничуть не устала от
путешествия.
     - Я ведь приехала на курьерском: надо же не отставать от века.
     Мы  помолчали.  Должна  ли  я  была  вот так сразу открыть свой секрет?
Оказывается,  нет.  Потому что Ксавье, не дав мне времени задать ему вопрос,
поспешно заговорил о своей жизни на острове.
     Все  наладилось в первые же дни. Жена рыбака, славная женщина, приходит
к  нему  по утрам, делает уборку и готовит. Но вечерами она уходит, иной раз
позже,  иной  раз  раньше,  смотря  по  тому,  когда кончит работу; и Ксавье
ночует один во всем доме.
     -  Дом  не  из  красивых,  - признался он.- У меня есть кое-какие идеи:
хочу  его  приукрасить.  Можно  изменить  форму  крыши, пристроить флигель и
выкрасить   стены   снаружи   в   темно-красный   цвет,   а  ставни  сделать
светло-красные. Как твое мнение?
     - Откуда же я могу знать?..
     - Погоди-ка, - сказал он.- У меня есть маленькая фотография.
     Он  протянул  мне карточку. Я увидела самое обыкновенное, прямоугольное
здание;  единственной  его особенностью были слишком узкие и слишком высокие
окна.
     -  Знаешь,  он  не  производит  впечатление  дома, глядящего на морские
просторы.
     -  Его  нарочно  построили  в  защищенном  месте.  Если  тебя не пугают
громкие слова, так знай, что это скорее резиденция, нежели рыбачий домик.
     Я  рассматривала  фотографию,  еще  не  зная, увижу ли когда-нибудь это
жилище, переступлю ли через его порог.
     Ксавье добавил с улыбкой:
     -   Резиденция,   никогда   не   бывшая  резиденцией.  По  утверждениям
старожилов, до меня там никто не ночевал.
     Тень  тети Эммы, дарительницы мыса Байю, упала на фотографию. Но только
для  меня  одной. Должно быть, Ксавье из благоразумия или наивности старался
не  замечать, что в щедрости его крестной таится самое неприкрытое тщеславие
и  самое  неприкрытое  равнодушие.  Напротив,  без  всякой  задней  мысли он
продолжал  рассказ  о  задуманных переменах, объяснил мне, что пустырь можно
будет превратить в площадку, а в пристройке можно будет устроить ванную.
     -  В  нынешнем  году,  -  добавил  он,  смеясь,  - все водные процедуры
ограничиваются  душем  на  открытом воздухе. И, поверь мне, я никого этим не
смущаю:  в  разгар  сезона,  когда  наши  островитяне  ездят  на материк, на
Лазурный берег, они еще не такого могут наглядеться.
     -  А  чем ты занимаешься, Ксавье, целый день? О том, что ты рыбачишь, я
уже знаю.
     -  Не  особенно часто. Времени нет. По дому столько работы. Да и кругом
тоже.  Я  намереваюсь  разбить  виноградник.  Если  бы в низинах было больше
влаги, стал бы разводить "телячью ногу"... Во всяком случае, сделаю опыты.
     - Какую "телячью ногу"? Что это такое?
     Он  широко открыл глаза; до чего же бестолковы эти жители континента. И
пояснил:
     - Обыкновенный аром.
     Я улыбнулась, прося прощения за свое невежество. Подали завтрак.
     - Все равно, - сказала я, - вот так вот одному все время...
     Я  положила  в  рот  кусочек  знаменитой  кнели.  И снова не без злости
подумала о тете Эмме. Я спросила:
     - Ксавье, значит, ты любишь жить в одиночестве?
     Он просто ответил:
     - Сам не знаю.
     - Как так не знаешь?
     - Вот так и не знаю, Агнесса: я слишком привык.


     Завтрак  подходил к концу. А я еще ничего не сказала. Ни на минуту я не
забывала,  ради какой исповеди потребовала безотлагательной встречи вытащила
Ксавье с его острова.
     И  сама проделала немалый путь. Однако я с минуты на минуту откладывала
свое признание и сейчас еще медлила.
     Говоря  откровенно,  я почти совсем перестала волноваться. Я уже знала:
все  устроится.  Каким  образом?  А  вот это мне было неизвестно. Но в конце
концов не это же самое главное.
     Тем  не  менее, ощущение относительного спокойствия не