сь все выше над решётчатым настилом. Поэтому
других  пассажиров  трясло,  а  меня  нет. Когда трамвай вышел из туннеля на
самой  вершине Сан-Франциско, моя голова уже касалась потолка. Мне нравилось
смотреть  отсюда  на  город. Я видела все разом: и мой Президио, и мои пляжи
на океанском побережье, и мое бунгало в горах.
     Труба  его  дымит  прямо  у  края  дороги, там, где сходятся две белые,
словно  мраморные,  стенки,  наваленные  снегоочистителем.  Голова  моя  все
сильнее  и  сильнее  стукается о потолок трамвая, как теннисный мяч, который
резким  ударом  послали  в  угол.  Вот-вот  я  пробью  крышу. Скорее, скорее
прижаться  к  этой  груди,  к  выемке  этого  плеча.  Кожа на плече чересчур
горячая и жжет мне щеку... Бум, бум, бум, стукаюсь я головой...
     Я  с  трудом  проснулась. Кровь пульсировала в висках; меня лихорадило;
щека,  прижатая  к  голой руке, горела огнем. Слава богу, хоть половина ночи
прошла.  Я  так  боялась бессонницы. Я зажгла свет. Без четверти двенадцать.
Проспала я всего полчаса...
     Не  надо тушить свет. Не надо пытаться вернуть сон. Сон убежит от меня.
А  лихорадка,  она  меня не оставит; поведет меня куда ей заблагорассудится,
через  этот  полусон,  полубдение,  удвоившее  силу  кошмаров.  Я  встала  с
постели;  мне захотелось обмыть лицо холодной водой. Будь я еще американкой,
я   могла   бы   взять  из  холодильника  в  моей  кухоньке  большой  стакан
апельсинового   или   грейпфрутового   сока,   который   я   обычно  ставила
охлаждаться.  Иной  раз  сок  сверху  замерзал.  Мне  нравилось  грызть  эту
тоненькую корочку, этот фруктовый ледок.
     За  неимением  сока  в моем распоряжении было одно лишь средство, равно
пригодное и для питья и для умывания: вода из-под крана.
     В  свое время мне запрещали пить воду из-под крана; может быть, поэтому
она  казалась  мне  гораздо  вкуснее,  чем  кипяченая.  Конечно,  я могла бы
позвонить,  сказать,  чтобы  мне принесли виши или какой-нибудь настой: было
совсем  еще  не  поздно.  Но  одна мысль, что придется снова видеть их лица,
пусть  даже  на  звонок явится слуга... Нет, вода из-под крана. Но для того,
чтобы  она  стала  холоднее,  надо сначала ее спустить. Придется ждать, пока
она  подымится  в  мою комнату, пока пройдет через все этажи этого солидного
здания.  И  вновь  я  физически  ощутила  размеры,  запутанное  расположение
родимого муравейника.
     Вода  еще  недостаточно  охладилась.  Вот  идет  та,  что застоялась на
втором  этаже,  вот  эта  с  первого; в эти часы воды в особняке расходуется
мало:  наша семья посвящает водным процедурам лишь утро, да и то без особого
пыла.  Еще  минута  терпения,  и  я  дождусь  живой  воды,  той, что течет в
подземных  трубах  за  пределами  нашего  жилища, дождусь не буссарделевской
воды.
     Наконец  я  большими  глотками  выпила стакан воды. И приняла таблетку.
Она  осталась у меня еще от Америки. Мне приятно было думать, что во Франции
нет  таких  лекарств,  действительно  великолепных.  Тамошние  патентованные
средства  выше  всех  похвал.  Взять  их  кремы  против веснушек - действуют
чудесно.   И   в   них  даже  нет  ни  капли  жира.  Нечто  вроде  эмульсии,
алюминиево-серебристой  пены.  Совершенно  справедливо  утверждают,  что эти
средства  смягчают  кожу и не приносят никакого вреда. В Америке не редкость
встретить   в   группе   school-girls   из  самых  шикарных  девицу,  которая
расхаживает  с  ослепительно  белым  носом.  Вид  у  нее  такой,  словно она
приклеила   на   переносицу   кусочек  бумаги  или  нацепила  для  карнавала
приставной   нос.  Вот  что  действительно  удивительно  в  Америке:  полное
отсутствие всякого ложного стыда, эта откровенная бравада.
     Таблетка  подействовала  не  сразу.  Я  подошла  к окну. Потушила свет,
чтобы  лучше  видеть  парк.  Луны  не  было, но сквозь затягивавшую ее дымку
просачивалось  слабое  сияние,  заливавшее  все  вокруг таинственным светом.
Просторная  лужайка  казалась отсюда вогнутой, как чаша, и ничто не нарушало
ее  однообразия, кроме холмика посредине, там, где подымалась купа каштанов.
Ветви  их  цеплялись  за  туманную  дымку,  и мне почудилось, что именно эта
стайка  деревьев  приподымает и держит на весу ковер газона, а он тянется во
все  стороны  и  колышется,  как  драпировка.  С  самого  детства  я мечтала
очутиться   в   парке,  окутанном  вечерним  сумраком,  когда  гуляющие  уже
разошлись  по  домам,  и  побродить  здесь  в  одиночестве.  Туда можно было
попасть  через  наш  собственный  сад,  но парк Монсо запирали сразу же, как
только  начинало  темнеть,  да,  кроме  того,  я боялась сторожей, регулярно
делавших  обход,  особенно  одного,  с  мрачной  физиономией, который, как я
знала, живет в старинном павильоне.
     Сотни  раз  мне  рассказывали  историю  парка.  История  его  связана с
историей  нашей  семьи,  поскольку  в  1852  году  при конфискации имущества
Орлеанского  дома  его  земли  в Монсо перешли частью в распоряжение города,
частью  банкиру  Перейре,  и  тот  увидел,  что над некоторыми его участками
господствуют   земли   От-Руля,   принадлежавшие  братьям  Буссардель.  Этот
немаловажный  эпизод  положил  начало  их  обогащению,  и с помощью обменных
операций  нашей  семье  был  уступлен  тот  самый участок, на котором в один
прекрасный  день  началась  постройка  особняка.  Но  все  эти подробности я
запомнила  лишь  потому,  что  мне их вдалбливали в течение многих лет. Меня
лично  привлекали  иные  сведения,  которые  я почерпнула в старинном труде,
подписанном  самим Кармонтелем и обнаруженном мною в наших семейных архивах.
Я перечитывала его десятки раз с неослабным интересом.
     Он  вел  меня,  как  зачарованную,  по  старинному  Фоли. После Замка я
осматривала   Башню,   Голгофу   и   Крепость,  представлявшую  собой  груду
живописных  руин  в средневековом вкусе. Храму Марса, название которого меня
чуть-чуть  пугало,  я  предпочитала  карусель  с  кольцами. Я усаживалась на
сказочного  павлина, которым заменяли тут обыкновенных деревянных лошадок, и
карусель  начинала  вращаться. Спускалась на землю я только тогда, когда мне
надоедало  кружиться.  И я отправлялась бродить по трем садам, расположенным
в  геометрическом  порядке:  один  был  голубой, другой - желтый, а третий -
"цвета  розы".  Извилистая  дорожка  приводила  меня  к затянутому цветочным
ковром  болоту, к "саженому лесу", к вольерам, к итальянскому винограднику и
к каштановой аллее, о которой было
     написано  следующее:  "Сия местность господствует надо всеми окрестными
просторами".
     Я  замирала  от  восхищения, любуясь этими картинами. Они оживали перед
моими   глазами   с   удивительной   легкостью,   но  только  ночью,  когда,
проскользнув  потихоньку  в  одну из темных гостиных особняка, я убеждалась,
глядя  в  щели  ставен,  что  в  парке  не  осталось ни души. Тогда он вновь
обретал  свои исчезнувшие красоты, свою особую прелесть, ту, что открывалась
мне  в  снах,  и  в первую очередь - царственное уединение среди полей, куда
еще не ступала нота Буссарделей.









3. НОРМАН



     И  как в те далекие годы, я стояла у окна. Неужели мне суждено провести
всю  свою  жизнь  в этой вот позе, неужели навсегда я отрезана от своих грез
невидимой и холодной на ощупь преградой?
     Лихорадка  моя,  по-видимому,  немного  улеглась.  Теперь  мне  уже  не
казалось,  что  все раскалено, как несколько минут назад. Пульс стал ровнее.
Я  перешла  из  одного состояния и другое. Когда мы с Норманом спускались на
машине  с  наших  гор  в  пустыню  Викторвиль  или проделывала тот же путь в
обратном  направлении,  мы  оба  физически  и  одинаково резко ощущали смену
давления  в  ушах,  в  груди,  под  ложечкой.  Если  мы не очень спешили, мы
нарочно  останавливались  раза  два-три,  чтобы  подготовиться  к спуску или
подъему.  А  возможно,  чтобы  насладиться  минутой.  На  обратном  пути  мы
оборачивались  к  Люцерновой  долине, где заходящее солнце яростно смешивало
гамму  цветов.  И мы мечтали о нашем бунгало, которое ждало нас совсем рядом
и  совсем в ином мире, погрузившись в снега, словно придавив их своим весом,
словно растопив их своим теплом.
     Проехав  всего  двенадцать  миль,  мы  подымались  на высоту двух тысяч
метров.  Мы  наспех укрывались пледами, надевали пальто. Через четверть часа
наши  глаза, воспаленные от рыжей пыли прерий, освежал холодный ветер высот,
и  мы  щурились  от  неподвижной  белизны. И хотя в пустыне и в снегах царит
одинаковая  тишина,  нам  казалось,  что  и  она  становится  иной,  сменяет
тональность.
     Увы,  оставленные  мною  небеса,  воспоминания  об  этих  днях и юноше,
созданном  по  их подобию, вновь властно завладели моей мыслью, отвлекали ее
от  меня.  Что  значу  я  сама меж этих недавних воспоминаний и воспоминаний
детства?  И  те  и  другие  тянут меня в разные стороны, стараются отвоевать
место  в  моем  мозгу.  Они  избрали его в качестве арены своих нескончаемых
споров;  и  я  чувствую,  знаю  - никогда не наступит успокоение, никогда не
опустится  занавес, пока персонажи не произнесут от начала до конца все свои
тирады.
     Норман не доиграл своей роли. Так выслушаем же его.



1.

     Архитектор,  с  которым  Норман  подписал  контракт,  предоставил в его
распоряжение  форд.  Впрочем,  это  был  всего-навсего маленький грузовичок,
переделанный  под  легковую машину. Он служил Норману для разъездов, а также
для  перевозки  чертежей  и  материалов,  необходимых для работ. А мы первым
делом  воспользовались фордом, чтобы добраться по шоссе до Сан-Бернардинских
гор.  Не  знаю, как говорил обо мне Норман со своим патроном, но только тот,
человек,  на мой взгляд, совершенно неспособный к иронии, стал называть меня
с  первого  же  дня  миссис Келлог и относился ко мне так же по-приятельски,
как  и  к  моему  спутнику.  Он  не потребовал от нас свидетельства о браке,
точно  так  же  как  его  от  нас  нигде не требовали, даже в отелях, где мы
останавливались   на   ночь.   Еще   одно  опровержение  европейской  версии
американских нравов.
     Более  четырехсот пятидесяти миль отделяло город Сан-Бернардино - место
нашей  первой  стоянки - от Сан-Франциско. Хотя форд был обкатан, Норман еще
не  привык к нему и поэтому счел благоразумным не делать за один раз семьсот
с  небольшим  километров. Чтобы не ехать по дороге на Фресно, я сослалась на
то,  что  она  слишком  однообразна  и  что  для  первого  дня нашей великой
авантюры  не очень-то соблазнительно любоваться непогрешимо ровными линиями.
На  самом  деле другой маршрут был мне дорог тем, что мы полгода назад ехали
этим  путем  в  Монтерей.  В этом направлении мы и тронулись, но к полудню я
заметила, что Норман свернул влево.
     -  Почему  бы  нам  не  проехать  через Монтерей? - сказала я.- Мне так
хотелось бы посмотреть эти места днем.
     Норман  не  улыбнулся  и  если  замедлил  ход, то лишь из вежливости, и
ответил,   что  дорога  по  берегу  моря  значительно  хуже.  Я  не  посмела
настаивать.  Я уже достаточно изучила Нормана и знала, что сентиментальность
в  любых  ее  проявлениях неизменно его удивляет. А главное - я тогда еще не
знала   пределов   своей  власти  над  ним.  Счастье  было  для  меня  столь
неизведанной  почвой,  что  я  чувствовала  себя  не совсем уверенно, я лишь
робко  пыталась  делать  первые шаги. Машина шла вперед. Я старалась утешить
себя  -  пусть  я  разочарована,  но  зато  сумела избежать неловкости. Этой
тактике,  которая мне представлялась венцом любовной дипломатии, вот этой-то
тактике мне и предстояло обучиться.
     Я  следила  за  нашим  путешествием  по карте. Объявляла вслух названия
городов,   через   которые  мы  проезжали.  Испанские  названия  мало-помалу
вытеснили  английские.  Да  и  сам пейзаж тоже напомнил мне, что мы катим по
земле,  которая  еще  век  назад принадлежала Мексике. Для первой ночевки мы
выбрали город, который звался Сан-Луис Обиспо.


     - Два номера, - сказал Норман.
     Нам  дали  две смежные комнаты. Норман предложил мне выбрать, но номера
так  походили  друг  на  друга,  что, если бы в одном дверь, соединяющая оба
помещения,  не  находилась  слева,  а  в  другом  справа,  их  можно было бы
спутать, даже не заметив.
     Норман  спросил, не нужно ли мне чего, сообщил, в котором часу мы будем
на  следующий  день  завтракать,  пожелал мне покойной ночи и прошел прямо к
себе.  Я  не  слышала,  повернул  ли  он  в замке ключ или нет, я неподвижно
стояла  перед  соединявшей обе комнаты дверью, не смея притронуться к ключу.
Мною владели самые противоречивые чувства.
     Я  ограничилась  тем,  что  закрыла  ванную  комнату  на то время, пока
мылась  на ночь. Когда я вошла обратно в свой номер, Нормана там не было. Я,
трепеща, скользнула под одеяло. Потушила электричество.
     Меня  разбудил  свет,  а  быть  может,  и незнакомая комната, было семь
часов.  Я  мирно  проспала  всю ночь до утра... Я села в постели. Я была все
той  же  Агнессой,  что  и  накануне. Мой взгляд все время обращался к общей
двери,  которая так и не открылась, которая могла бы бесшумно распахнуться в
темноте,- пропустив юношу в пижаме.
     И  все-таки  это  он  меня  разбудил.  Прощаясь со мной на ночь, Норман
сказал:  "Позавтракаем  в половине восьмого, хорошо? Значит, нужно встать не
позже  семи".  Я и заснула, удержав в памяти эту цифру. И когда к концу ночи
стрелка  моих часиков, которые я положила у изголовья постели, дошла до этой
цифры, я покорно открыла глаза.
     С  Норманом  я  увиделась  только  внизу,  в холле. В его присутствии я
почувствовала  вдруг  такое смущение, что сама удивилась. Под его взглядом я
покраснела  до  ушей.  Отчего,  в  сущности?  Оттого,  что впервые проспала,
отделенная  от этого юноши расстоянием всего в несколько метров? Или оттого,
что он отнесся ко мне слишком уважительно?
     Снова  потянулась  дорога,  форд  снова катил вперед сквозь утро. Мы не
разговаривали.  Или, вернее, и я и он - мы оба вели молчаливый разговор сами
с  собой.  И  вдруг спокойным тоном, словно продолжая начатую беседу, Норман
прервал свои неслышные мне мысли и произнес:
     -  Понимаете  ли,  вы  слишком  отличны  от  всех прочих. Вы, Эгнис, вы
she-girl  и  даже  больше. Я особенно ценю в вас не то, что вы прибыли к нам
из  старой  Европы,  а  то,  что  ваш  ум  устроен  иначе,  чем у девушек из
университета  Беркли.  А  их-то  я  достаточно  хорошо  знаю. Понятно, я сам
пользовался  их  податливостью.  Впрочем,  не так-то уж часто. Не так уж это
меня  интересует.  Возможно,  я,  тоже  принадлежу  к  иной  породе, чем мои
товарищи.  Я  не  способен  уважать  в  них  девиц, которые отдаются молодым
людям,  лишь  бы  их  партнер  им нравился, и воображают, что благодаря этой
маленькой  оговорке  они  отличаются от проституток. А по-моему, они как раз
проститутки  и есть. Должно быть, .это во мне говорит кровь моей бабки, моей
расы.  Я  рассуждаю  не  по-современному,  и  многие  меня  высмеивают. Но я
уверен, что вы поймете, почему я все это вам говорю.
     Я  ничего  не  ответила.  Я  была  взволнована  до  такой  степени, что
потеряла  дар  речи,  потеряла  даже  способность  молчать. И заставила себя
взглянуть  на  Нормана,  Он  не  ответил  мне взглядом, не обернулся ко мне.
Дорога  требовала  всего  его  внимания.  Он  вел  машину, и над рулем четко
вырисовывался его звериный, его нежный профиль.
     Помню,  что именно в эту самую минуту я подумала: "С моей стороны будет
безумием  принадлежать ему, но если я не буду ему принадлежать, я себе этого
никогда не прощу".


     Наша  жизнь  в  горах  наладилась  не  сразу.  Прежде  чем приступить к
работам    на    берегу   озера,   надо   было   договориться   с   местными
предпринимателями.  Пребывание  в  Сан-Бернардино,  расположенном  в долине,
облегчало  эти  предварительные  переговоры,  а  прекрасная погода позволяла
легко   преодолевать   расстояние  между  городом  и  будущим  поселком.  Их
разделяла крутая дорога протяжением в сорок миль.
     Патрон  Нормана  должен  был  приехать  из  Сан-Франциско  только через
месяц;  он  отдал  нам  на  время  дом, который: снял в Хайлэнде, на окраине
города.  Дом  был  очень  миленький,  немножко  старомодный,  зато в хорошем
колониальном  стиле.  Уступая  тому,  что  Норман именовал моей "французской
манией",  я  назвала  этот  домик  "Фронтоном", потому что на главном фасаде
имелся  каменный треугольник, который поддерживали четыре гладкие деревянные
колонны.  Архитектор  с женой и детьми намеревался провести здесь конец дета
и осень, а нам предстояло переехать на Биг Бэр и жить на стройке.
     Аристократию   этой  долины  составляли  владельцы  плантаций.  Местное
общество  сложилось  лишь  в  период  спада золотой лихорадки и было гораздо
приветливее  и  гостеприимнее, чем в других штатах. Патрон Нормана объявил о
нашем  приезде  двум-трем тамошним семьям, с которыми его самого познакомили
заочно.  В  день  нашего  приезда нам уже позвонили по телефону; и семейство
Джереми  Фарриша  без  дальних  слов пригласило нас к себе на уикэнд. Каждую
субботу  они  отправлялись  на  свою  виллу  в  Лагуна  Бич на берегу Тихого
океана.  Я  опять-таки  не могла не восхититься приветливостью американцев и
их готовностью помочь другому.
     Мы  с  Норманом приехали в Сан-Бернардино в пятницу; таким образом, нам
предстояло  провести  во  "Фронтоне"  только  одну  ночь. Ночевка в Сан-Луис
Обиспо   просветила  меня  насчет  той  тактики,  какой  решил  держаться  в
отношении   меня   мой   boy-friend.   Кроме   того,   путешествие,   первые
хозяйственные  хлопоты  нас  утомили.  Я  ничуть не удивилась, когда к концу
нашего  первого  дня тот, за которым я последовала в такую даль, распрощался
со мной на пороге своей комнаты.
     Но  что  произойдет  завтра?  Мы должны были провести у Джереми Фарриша
две  ночи  -  с  субботы  на воскресенье и с воскресенья на понедельник, - а
хозяева, без всякого сомнения, считают нас мужем и женой.
     Все  решилось  в  Лагуна Бич. Нас поместили в комнате для гостей; в ней
стояли рядом две одинаковые кровати.
     - Надеюсь, комната вам понравится, - сказала мне миссис Фарриш.
     Я  поспешила ее уверить, что нам тут будет хорошо. Но взглядом я успела
измерить  узкий  промежуток  между двумя кроватями; заглянула также в ванную
комнату,  такую  узкую,  что  в  ней  все равно не поместился бы матрас; и я
поняла,  что  я  уже перестала быть юной девицей. Образ Нормана, мысль о нем
вдруг  сразу  претерпели  изменения. Совсем иными глазами я стала глядеть на
того, кто долгое время был мне только милым товарищем.
     Я  испытывала,  усваивала  поочередно,  одно  за  другим,  все чувства,
которые   овладевают   девушкой   при   приближении  того,  кому  она  будет
принадлежать.  Затрудняюсь  сказать, стали ли они более приемлемыми для меня
из-за   этой  постепенности  или  же,  напротив,  благодаря  ей  предстоящее
испытание приобретало излишнюю утонченность.
     Вскоре   мы   осмотрели  всю  виллу.  Сад  выходил  непосредственно  на
отгороженный пляж, к которому спускались по особой лестнице.
     Было  только  одиннадцать  часов  утра.  Решили  идти купаться, но я не
сообразила  захватить  с  собою  купальный  костюм.  Старшая  дочь Фарришей,
довольно  крупная девушка, одолжила мне свой. Поэтому я смогла переодеться в
ее комнате.
     Но,  когда  мы с ней вместе сошли на песчаный пляж, я, заметив Нормана,
не  могла  отвести  от  него глаз. Он уже вошел в море, вода доходила ему до
лодыжек.  На  нем  были  лишь узенькие желтые плавки, в которых я уже видела
его,  когда он приходил в наш бассейн в Беркли. И тело его я тоже уже знала:
совсем  такое  же,  как у большинства молодых американцев, которые почти все
сложены  прекрасно,  но  как бы следуя определенному стандарту, и у всех них
мальчишеское  начало  преобладает  над  мужественность