илось молчание, которое нарушила Анна-Мари Мортье, бросив:
     - А я и не знала.


     В  следующую субботу, спустившись к завтраку, я не обнаружила за столом
ни дяди Теодора, ни тети Эммы.
     -  Они  уехали в Солонь, - объяснила мне мама. – Охотиться. Отправились
нынче  утром  на  машине Симона, он их я обратно доставит. - И мама добавила
слащавым  голосом:  -  А тебе не хотелось бы поехать, мое золотко? Хотя нет!
Что я! Ты не любишь охоты: слишком ты у нас чувствительная и добрая.
     - А много народу туда съехалось? - спросила я.
     -  Человек  десять.  Все деловые знакомства. Ты с ними не встречаешься.
Да,  кстати!  Там  отец  твоей  подружки  Анны-Мари. Дядя не видал его уже с
неделю и пригласил с собой.
     - А когда вернутся дядя Теодор в тетя Эмма?
     - Не раньше понедельника. А то и позже!
     Они приехали в воскресенье вечером, унылые-преунылые.
     Оба  в сопровождении Симона прошли прямо к бабусе. Мама, которую они из
пригорода    Парижа   предупредили   по   телефону,   уже   поднялась   туда
заблаговременно.  Совещание  затянулось.  Затянулось настолько, что пришлось
даже  перенести обед на более поздний час - неслыханное у нас отступление от
правил.
     Оставшись  наедине  с Ксавье в нижней гостиной, я старалась скрыть свое
нетерпение.  Мой  длинноногий  кузен  растянулся на кушетке, уставив глаза в
потолок.  Я  наблюдала  за  ним. Совершенно очевидно, он даже не знал о том,
что  все  происходящее  имеет  к  нему самое непосредственное отношение. Это
неведение,  это  пассивное  приятия  всего  не только не внушало мне желания
сдерживать  свои  порывы,  а  напротив,  настраивало  на  боевой лад. Кто же
заступится  за  этого беззащитного, если не я, более искушенная во всем, что
касалось  нравов  и  обычаев Буссарделей, лучше натренированная для семейных
битв?  Что  поделаешь,  если  в  моем  распоряжении  нет  более благородного
оружия?
     Я  позвонила  и велела принести портвейн, сославшись на то, что так нам
будет легче скоротать время. Я выпила рюмку, потом другую.
     Наконец  дверь  распахнулась, пропустив нашу родню, и с первого взгляда
я  поняла  все.  Мы  пошли  к  столу.  Наши  охотники  сидели  с  печальными
физиономиями,  не раскрывая рта. Воздух Солони что-то не пошел им на пользу.
В  этот  вечер  мы  не  услышали обычных рассказов о затравленных зайцах. Но
зато  говорила  я,  говорила  одна за всю семью. В конце концов тетя Эмма не
выдержала и сердито крикнула:
     - Да замолчи ты, Христа ради! И без того голова болит!
     Все  это  дело  разворачивалось  втайне  от меня, не на моих глазах. По
кое-каким  приметам  я  лишь  изредка  догадывалась, что оно не окончательно
заглохло.  Отзвуки  его доходили до меня, как круги, идущие по глади стоячих
вод и свидетельствующие о том, что в глубине все клокочет и кипит.


     Как-то  на следующей неделе, когда мы пили кофе, тетя Эмма обратилась к
Ксавье с вопросом:
     - Что ты собираешься, детка, сегодня делать?
     - Агнесса хочет идти на выставку Вюйара, крестная. А я пойду с ней.
     Тетя  Эмма  допила  уже  свою  чашку,  но на дне оставалось еще немного
кофе,  которое  она  взболтала,  чтобы  зря не пропадал сахар, и с хлюпаньем
втянула в себя.
     -  А что, если я присоединюсь к компании? - воскликнула она.- Что вы на
это скажете?
     Я  с  удивлением  взглянула  на  тетю. Она ненавидела выставки и музеи.
"Меня  там  зевота  одолевает,  -  жаловалась  она,  - не от скуки, а просто
потому,  что  все  время  приходится  стоять на ногах. Зевнешь, наглотаешься
тамошнего  воздуха,  и  сразу живот схватит". К тому же она смешивала в одну
кучу  всех  современных  художников,  равно  их  всех  презирая. Для нее что
Сезанн,   что  Пикассо  -  все  были  просто  "кубисты".  Когда  я  пыталась
восстановить  истину, она заключала спор восклицанием: "Оба большевики, и не
смей мне про них говорить!"
     Тетя  Эмма  велела  подать лимузин, что подтвердило мои подозрения. Она
что-то  задумала,  потому-то  она  так  мила, хочет расположить к себе, надо
полагать,   Ксавье,  а  не  меня.  По  этим  мелким  хитростям  легко  можно
представить  себе  характер  моей  тетки:  ни  настоящего  ума, ни настоящей
злости.
     На  свое  горе,  она  открыла огонь только в самую последнюю минуту. Мы
осмотрели  на  выставке  все  картины, а тетя Эмма все еще не выдавала своих
планов  и  лишь  изредка  бросала  с  невиданной  доселе снисходительностью:
"Честное  слово,  краски  очень  миленькие...  Ничего не скажешь, тогда были
очаровательные  моды...  Я  лично за миллионы не повесила бы такую картину в
нашей   гостиной,   но   тем  не  менее,  должна  признаться,  это  все-таки
живопись..."
     -  Ах, - вздохнула она, когда мы вышли из Залы для игры в мяч, - сейчас
не холодно; давайте я угощу вас шоколадом в вафельной.
     Тетя  считала,  что  кафе  под  открытым  небом  в  парке Тюильри или в
Булонском лесу даме посещать вполне прилично.
     Мы  сели. Тетя Эмма заняла место между Ксавье и мною. Она сделала заказ
и  тут  же  повернулась  к  своему  крестнику,  сначала  наклонилась,  потом
выпрямила  стан,  даже  подбоченилась,  будто  желая  разглядеть его со всех
сторон  и  подметить  в  нем  то,  что  могло  ускользнуть  от глаза простых
смертных. Наконец она изрекла:
     - Вот что, милый, я нахожу, что у тебя неважный вид.
     Я  поняла, что настала минута, когда нужно внимательно слушать и сидеть
смирно.  Я  попросила  официанта подать мне кусок хлеба и начала крошить его
голубям  и  воробьям. Птицы, не такие избалованные сейчас, как летом, охотно
откликнулись  на  мой зов и слетелись стаей, чтобы помочь мне разыграть свою
роль.
     -  Вот  этого-то  я  всегда  и боялась! - продолжала тетя.- Ты в Париже
дышишь  скверным воздухом. И чего ради, я тебя спрашиваю? Чтобы слоняться по
дому,  как  неприкаянный  грешник, и попадаться всем под ноги?.. О, вовсе ты
нас  не  стесняешь: на авеню Ван-Дейка одним больше, одним меньше... Но чего
ради?..  Я  знаю,  что ты мне возразишь: вы ведь сами хотели, чтобы я изучал
право.  Верно!  Но  куда  нам спешить! Ну, предположим, ты кончишь учение, а
дальше  что?  Не  может быть и речи о том, чтобы выделить тебе часть в нашем
деле:  оба  твои дяди, слава богу, живы и здоровы, а твой кузен Симон вполне
подходящий  преемник. Что же дальше? Если мы захотим создать тебе положение,
у  нас  есть еще время подумать; и чем меньше мы будем торопиться, тем лучше
сумеем  выбрать...  Впрочем,  я  тебя  знаю,  детка:  ты  не протестовал, не
возражал  против  юридического  факультета,  потому  что  ты  нас  любишь  и
уважаешь;  но  в  глубине  души  это  тебе  не  так уж улыбается. А, верно я
говорю?  Ага, видишь... Твоя старая крестная еще умеет разбираться, в людях,
особенно  в  тебе...  Пейте,  детки, шоколад, пока он горячий. Кто хочет еще
вафель?
     Тетя передохнула, сделала паузу. Первая часть ее речи была окончена,
     -  Ты  спросишь:  "Тогда что же, крестная?" И ты прав... Вот в чем весь
вопрос...  Отправить  тебя  обратно в горы, - гм! гм! гм! - но это мне не по
душе.  В конце концов, станут говорить, что ты по-прежнему болен. Кто знает,
может,   уже  сейчас  говорят!  Кто  знает,  может,  твое  почти  постоянное
пребывание...  я  ведь  тебя, детка, силой туда не посылала, тебе там самому
нравилось...  уже произвело плохое впечатление и только тебе навредило! Ведь
как  доказать людям, что они ошибаются? Нет, никаких гор! Это решено! "Тогда
что  же,  крестная?"  Так  вот,  сынок,  у  крестной есть свой план. Ага, не
терпится  узнать?  Пожалуйста:  я  тебя  томить  не  собираюсь.  Не  пошлешь
крестную  к  черту,  если  она  подарит тебе мыс Байю?.. Не помнишь, что это
такое?   Мыс   Байю,   да   будет  тебе  известно,  составляет  юго-западную
оконечность  одного  из трех Гиерских островов. Наша семья им давно владеет,
еще  со  времен  моей  бабки  Клапье. Когда твоему дяде досталось поместье в
Солони,  я получила мыс Байю. Но, признаюсь, это не место для такой женщины,
как  я, слишком привязанной к семье. После смерти обожаемого папочки я много
раз  мечтала  уехать туда, похоронить там себя заживо до конца своих дней...
Но  человек  предполагает,  а  бог  располагает!..  Маме было так одиноко на
авеню  Ван-Дейка!  У  меня  не  хватало  духу  ее оставить... К тому же в те
времена,  чтобы  добраться  до  острова,  надо было ехать на лодке целых два
часа;  а  меня  укачивает  до  обморока... Короче, дарю тебе мыс. Воздух там
целебный.  И  нет  такого  столпотворения,  как на Ривьере. А ты ведь любишь
одиночество,  там  тебе  будет  рай:  Байю расположен прямо на берегу, моря,
кругом  настоящая  пустыня,  особенно  с  той  стороны,  которая  обращена к
Франции...  Есть  там дом, по моему распоряжению его поддерживают в порядке;
хорошее  строение  в  старинном  стиле  и,  поверь  мне  на  слово,  всего в
километре  от  моря,  и  земли предостаточно. Я знаю, там есть защищенные от
ветра  уголки, где разводят ромашку и левкои. Как видишь, жаловаться тебе не
приходится!  Именно  так! Поезжай, когда захочешь, поживи недельку-другую, а
если  понравится,  -  это  Эльдорадо твое. Для формы я тебе продам его за ту
сумму,  которую  вручу  тебе из рук в руки, чтобы в дальнейшем избежать трат
по  вводу  в наследство. Уж чего-чего, а солнца тебе хватит. Можешь там жить
круглый год и не чувствовать, что ты кому-то в тягость... Вот и весь фокус.


     И  фокус  этот удался. Ибо никто не собирался вообще женить Ксавье, его
хотели   женить   именно  на  Анне-Мари  Мортье.  А  когда  дело  сорвалось,
несчастный  сирота  вновь  стал  для  нашей семьи балластом. Не так-то легко
будет  подыскать  ему  столь  же  выгодную  партию,  особенно такую, которая
стоила  бы трех миллионов. А без этого куша на какую, в сущности, партию мог
претендовать  Ксавье?  Вера в его будущее угасла. Решили, впрочем, что он не
так  уж  горел  желанием  вступить  в  брак,  что  было справедливо; и, дабы
оправдать  его  ссылку  на юг, наши вдруг нашли, что он с трудом привыкает к
Парижу  -  впрочем,  после его десятилетнего пребывания в Швейцарии это тоже
соответствовало истине.
     Юноше  мог  вполне  полюбиться  мыс Байю, со временем он там обживется;
сам  Ксавье  с  обычной  его покорностью заранее рисовал себе прелести этого
пустынного  уголка;  он  решил  собственноручно  разводить ромашку и левкои,
вести там простую жизнь и дружить с местными рыбаками.
     Наконец  он  уехал.  Дом  моих  родителей избавился от его присутствия.
Моральная  пыль,  поднятая  его  появлением и недолго поплясавшая в огромных
покоях  особняка,  улеглась,  снова  осела на вещах я людях, снова заволокла
мое существование.
     Скоро  мне  стало  казаться, что Ксавье вообще не приезжал. И то, как я
перенесла  его  отъезд, и его отсутствие, легкость, с какой я продолжала без
него  жить  обычной  своей  жизнью,  должны были убедить меня, показать мне,
что, я вовсе не начала его любить; впрочем, мне и без того это было ясно.
     И  вопреки  всем  моим рассуждениям, всей моей неприязни, вечному моему
бунту  это  показало  мне  также,  до  какой  степени  среди  Буссарделей  я
чувствовала себя дома.









5. БРАК



     На  время  вытесненная  моим  кузеном  Ксавье  из поля зрения родных, я
вновь   стала   предметом  их  неусыпного  внимания.  Им  вечно  требовалось
какое-нибудь  занятие  семейно-династического  характера,  но  только одно в
каждый  данный  момент.  На  повестку  дня было вновь поставлено мое дело: я
чувствовала,   что   за   мной  исподтишка  наблюдают;  при  моем  появлении
немедленно  прекращались  разговоры. Тетя Эмма, неспособная сдерживаться, не
раз  выдавала  себя  своими  колкостями,  за  которыми  я чувствовала вечную
заботу о судьбе нашего клана.
     Но  я  не  боролась  с  ними  оружием  хитрости.  Игра меня не особенно
забавляла.  Возможно,  я  уже  вдосталь  надышалась  воздухом родного дома и
лучше  понимала  теперь  страхи семьи перед неподходящим моим замужеством; а
возможно,  ловкий  маневр,  который  загубил  их  проект  женитьбы Ксавье на
крошке  Мортье,  потребовал от меня чрезмерных усилий, и по сравнению с ними
различные мелкие перепалки казались мне пресными.
     Возможно,  наконец,  что,  оставив Буссарделей в дураках в одном туре -
хотя  они  даже  не  подозревали  о моем участии в этом деле, - я сочла себя
вполне   удовлетворенной   и   сейчас  лишь  снисходительно  забавлялась  их
интригами.  Я  предоставила побежденным размахивать оружием для собственного
их удовольствия.
     Поэтому  я отнюдь не старалась натолкнуть их на мысль, как в первые дни
моего  возвращения  под отчий кров, будто я вышла в Америке замуж. Столь еще
свежий  в  моей  памяти  призрак  Нормана  уже  не  требовал от меня никаких
оборонительных  действий.  Я  уже объяснилась с этой тенью, которая довольно
давно не беспокоила меня.
     Таким  образом,  семья  вскоре  перестала,  видимо,  тревожиться на мой
счет.  Мое  спокойствие  -  выезжала я редко, потому что, говоря откровенно,
обленилась  -  их приободрило. Проходили недели; и с каждым днем становилась
все  неправдоподобнее  гипотеза, будто непокорная дочь ждет столько времени,
чтобы   представить   родителям  своего  мужа-янки.  Тревога,  столь  жгучая
поначалу, улеглась. И я сама способствовала этому.
     Вместо  того  чтобы  огрызаться  на  замечания  тети  Эммы,  что  я  не
преминула  бы  сделать  еще  месяц  тому  назад, теперь я только улыбнулась,
когда она заявила мне особенно громогласно:
     -  Вот  ты,  кисанька,  никак  не  могла  расстаться с Новым Светом, а,
однако,  по  всему  видно, что там у тебя не так уж много друзей! Никто тебе
оттуда  не  пишет!  Вовсе я не слежу за твоей перепиской, я просто заметила,
что ты совсем не даришь своим племянникам и племянницам американских марок.
     В  этом  замечании,  равно  как  в  более  завуалированных,  но и более
действенных  атаках  мамы,  равно  как  в охотничьих рассказах дяди Теодора,
равно  как  в  усталом  молчании  отца  и  неясном  бормоте бабуси, я уже не
различала  больше  ни смысла, ни преднамеренности; это были обычные припевы,
под  звуки  которых  я выросла и которые я узнавала вновь, - просто это было
животное урчание, издаваемое нашей разновидностью, родимое наше мурлыканье.



1

     Однако  некоему  событию  суждено  было  мобилизовать  и  сосредоточить
способности  нашей  семьи  к единению и родственному вниманию, Одному из тех
событий,   благодаря   которым  вдруг  исчезают  эгоизм,  зависть,  взаимное
недовольство. Все переменилось.
     Отдельные  личности  утратили  свои  индивидуальные черты: остался лишь
единый   и   безличный   блок.  Этот  феномен,  обычно  вызываемый  толчком,
сотрясающим  все  семейные  слои: смертью, кризисом или войной,- возникает с
неизбежностью  биологических  явлений;  и  именно  его периодический возврат
восстанавливает общие законы и обновляет весь организм.
     Роды у Жанны-Симон начались с запозданием.
     В  первый  момент это никого не встревожило. Моя невестка только-только
начинала  свою  карьеру; она еще ничем себя не проявила, еще не была принята
в  ряды  Буссарделей  женского пола, которые, согласно традиции, созданы для

материнства,  и  славятся  умением  рожать  детей  без  всяких  осложнений и
хлопот.
     А  через  несколько  дней  поднялась тревога. Вспомнили со страхом, что
первая  жена  Симона,  родная  сестра  теперешней,  умерла  родами.  Правда,
случилось  с  ней;  это  только  при  рождении  третьего ребенка, а тут ведь
первые  роды... Думаю, что я не погрешу против истины, если замечу, что брат
мучился  больше  как  отец,  чем как супруг. Какими пунктами нового брачного
контракта  теперь,  когда  речь шла о младшей сестре, сумел он оградить себя
от  финансовых  неприятностей,  обрушившихся  на  него после смерти старшей?
Точно  я  этого  не  знала. Во всяком случае, я заметила, что наши, особенно
мать   и  брат,  тревожатся  скорее  о  столь  молимом  отпрыске,  нежели  о
несчастной  его  матери, обливавшейся потом, об этой обессилевшей посреднице
между  живым,  но  еще  скрытым  в  утробе плодом и родней мужа, требовавшей
скорейшего, появления этого плода на свет.
     Акушер   медлил  с  прогнозом  и  воздерживался  выносить  определенное
решение.  Схватки  у  роженицы прекратились. А тут еще стало сдавать сердце,
что   внушало   самые  страшные  опасения.  По  мере  того  как  приближался
трагический  исход  и  возникала необходимость хирургического вмешательства,
ибо  врач  уже  не  рассчитывал  на  помощь  природы,  поток  родственников,
стекавшихся  в  маленький особняк Симона, становился все мощнее. Каждый день
запоздания   приносил   новую   порцию.   Сначала  ходили  только  ближайшие
родственники,  затем  появились  двоюродные  братья  и  сестры,  потом пошли
свойственники,  сообразно  степени  свойства  -  более  близкие,  потом чуть
подальше  и,  наконец,  совсем  уже  дальние; словно, чем отдаленнее было их
родство  с  Буссарделями,  тем  больший  путь отделял их от особняка Симона;
глядя  на  них,  я  невольно  вспоминала средневековых крестьян, которых при
приближении  опасности  волна  за  волной  приносило в город из самых глухих
деревень.
     Наши  смыкали  ряды.  Председатель суда и его жена, то есть отец и мать
Жанны-Симон,  удивленно  взирали  на это явление агломерации. В первое время
они  усматривали  в  этом  нескромность;  но  самые  масштабы  стали внушать
уважение.  "Что за сплоченная семья! - твердил с утра до вечера председатель
суда.  -  Что  за  сплоченная  семья?"  И  впрямь,  в  тревожных  расспросах
визитеров,  в их беседах вполголоса, в их лицах и в их рукопожатиях никто не
уловил   бы   ни  малейших  следов  лицемерии.  Все  были  вполне  искренни.
Одновременное  присутствие  в  этом  доме неминуемой смерти и жизни, которая
должна  была  неминуемо  появиться  на свет, воодушевляло большую часть этих
людей.  Они  действительно  страдали  бы,  если бы им пришлось сидеть у себя
дома,  в  то время как на площади Мальзерб разыгрывалась драма деторождения.
Ведь  это  их  касалось  непосредственно.  Они-то  знали,  что их клан может
устоять  и  выжить в неблагоприятные времена только силою, своей способности
к  воспроизводству  рода.  Само собой разумеется, у них вошло в привычку без
малейшего   удовольствия   и,   даже   напротив,   с   завистью   и  скрытым
недоброжелательством  собираться  у  родственника,  если  у  того  случалось
какое-нибудь  счастливое событие; если один из них богател или разорялся, их
лица  под  маской  сочувствия искажала злобная гримаса; и когда они говорили
вслух: "Какое ужасное несчастье!" - то про себя думали:
     "Значит,  существует все-таки на свете справедливость". Но рождение, но
смерть! А уж если и то и другое вместе!
     Элен,  Валентин  и тетя Луиза принимали визитеров в нижнем этаже, давая
справки  более  далеким  родичам,  которые,  понимая,  чем  они обязаны всем
прочим,  не  пытались  подняться  на  второй  этаж.  Тетя Эмма, с сильнейшим
приступом  печени,  вдвойне умученная, служила связным между этажами и время
от  времени  останавливалась  на  лестнице,  судорожно прижав руку к правому
боку.
     -  Да бросьте вы, - говорила она тем, кто выказывал ей свое сочувствие.
- Разве сейчас до этого?
     Но  особенно  страдала  тетя от своей бесполезности. Она была девица, а
ее  единственная  сестра Луиза не имела детей; поэтому тетя Эмма пребывала в
неведении  относительно  всех  тайн  материнства.  Ее не допускали в спальню
моей  невестки,  куда время от времени удавалось проскользнуть за акушером и
сиделкой маме или Элен и где круглые сутки дежурила тетя Жюльена.
     Да,  да,  именно  тетя  Жюльена  оттеснила  тетю  Эмму  на задний план,
Жюльена,  которую  тетя всегда высмеивала и которую упрекала за неправильные
обороты  речи;  но младшая сестра моей матери, каких бы ошибок она ни делала
в  ра