,  остановились  у  припорошенной  снегом  копенки   и,
пользуясь дармовщиной, принялись щедро пересыпать сеном  сани  и  кидать
охапки перед мордами лошадей.
   - Жили же люди, - покачал головой Харитон, прихлопывая  уложенное  на
розвальни сено, - траву косили, двор держали,  дома  богатые  отстроили.
Всю жизнь трудились. И вот поди же ты, всего разом лишились, да сами еще
живы ли, неизвестно.
   - Да, - согласился Бронислав. - Все в руках Господних.  Старайся,  не
старайся, а коли Бог захочет, все одно в нищете и голоде помрешь.
   - Эй, рабы, - окликнул их пожилой кнехт, и кивнул двух  промороженных
неощипанных гусей. - Это вам на сегодня и  на  утро.  Завтра  раненых  в
монастырь повезете. Смотрите, чтобы до вечера в Кадавер доставили! А  то
из-под земли достану! Зерно лошадям можете вон  из  того  амбара  брать,
господин рыцарь приказал давать, сколько захотите.
   Мужики оживились. Поесть гусятинки им не каждый  месяц  удавалось,  а
тут  -  сразу  два!  Да  еще  лошадок  можно  подкормить  вдосталь!  Они
устремились к отдельно стоящему срубу без  окон,  и  принялись  набивать
торбы, относить их к саням, снова  возвращаясь  к  амбару  наполняя  все
имеющиеся емкости.
   - Запарить надо бы на утро, - громко приговаривал Прослав: так, чтобы
слышал скучающий неподалеку караульный. Но  пришедшему  на  чужую  землю
кнехту было глубоко наплевать, сколько хлеба  отсыплют  себе  суетящиеся
рабы.
   Наконец соседи угомонились -  больше  золотистую  рожь  прятать  было
некуда. Посовещавшись, они разделились натрое: Прослав остался ощипывать
птиц,  Харитон  отправился  искать  какую-нибудь  бадью,  чтобы  напоить
лошадей, а Бронислав, сунув топор за пояс,  двинул  в  лес  за  дровами.
Здесь им никто не запрещал рубить любые деревья на свой выбор и делать с
ними все, что только заблагорассудится.
   К сумеркам, до отвала объевшись жареной гусятины, сервы разлеглись по
своим саням, утонув в свежем сене и подложив под  головы  набитые  рожью
мешки. Теперь война уже не  казалась  им  столь  страшным  делом.  Рядом
довольно фыркали укрытые теплыми попонами лошади.
 
*** 
 
   Домчав до Ижоры, Никита словно в первый раз  увидел  вознесенный  над
куполом крест, свернул к нему,  скинул  лыжи  и  с  разбега  вломился  в
широкие двери часовни. На миг замер, поймал на себе недоуменные  взгляды
собравшихся здесь людей,  потом  гулко  бухнулся  на  колени  и  неумело
перекрестился:
   - Прости меня, Господи!
   На него опять с недоумением оглянулись, после чего стоящий  у  алтаря
мужик, накинувший поверх овчинного полушубка широкие ленты фелони,  нача
не громко, некоторой заунывностью петь, совершая за мысловатые  движения
толстой зажженной свечой. Время от времени  он  осенял  себя  крестом  и
кланялся, а все  присутствующие  следовали  его  примеру.  Хомяк,  после
короткого замешательства, начал вести себя как все, хотя с коленей так и
не поднялся.
   Служба длилась около получаса, после чего одетые  в  овчинные  тулупы
мужчины и упакованные во множество юбок женщины начали расходиться.
   Священник аккуратно снял с себя ризу, многократно сложил,  поцеловал,
после чего осторожно уложив в резной  деревянный  ларец,  прижал  сверху
крестом, закрыл шкатулку, осенил себя знамением и  низко  поклонился.  И
только после этого подошел к новому прихожанину:
   - Рад видеть тебя, сын мой, - перекрестил священник Никиту.  -  Какая
сила пробудило такое рвение в душе твоей, раз ты  врываешься  в  часовню
посреди богослужения и столь громко вызываешь к имени Божиему?
   - Я, - запинаясь признал Хомяк, - я видел... Я такое видел!  Скажите,
кому свечу поставить надо, куда, чтобы от нечистой силы охранило?
   - "И, сделав бич из веревок, выгнал из храма всех,  также  и  овец  и
волов; и деньги у меновщиков рассыпал, а столы их опрокинул, -  нараспев
процитировал священник. -  И  сказал  продающим  голубей:  возьмите  это
отсюда и дома Отца Моего не делайте домом торговли". Божье благословение
не покупается за свечи или телячьи окорока, сын мой, ибо сие место  есть
храм Божий, а не место  торговли.  Чтобы  обрести  покровительство  Его,
вначале следует впустить Его в свое сердце.
   - Да, да, я согласен, - суетливо закивал Хомяк.
   - "И они тотчас, оставив лодку и отца своего, последовали за Ним",  -
кивнул священник, осеняя коленопреклоненного Никиту крестом.  -  Во  имя
Отца, и Сына, и Духа святого. Крещен ли ты, сын мой?
   - Не знаю, - честно признал бывший чиновник. - Модно  было  это  одно
время, но времени как-то не нашлось. Разве что родители в детстве.
   - А сам откуда?
   - Из деревни Келыма, - пересохшими губами произнес  Хомяк.  -  Семена
Астапича и Агрипыны Федоровны сын.
   - Это оттуда? - неуверенно переспросил мужик. - С дурного места?
   - У меня там все деды и прадеды  похоронены!  -  наконец  поднялся  с
колен Никита, и тут же оказался на три головы выше мужика и  втрое  шире
его в плечах.
   - Не о том я, -  примиряющим  тоном  произнес  священник.  -  Я  хочу
сказать, что в первую голову креститься тебе нужно, сын мой, а уже потом
силой Божией деревню свою отчую от порочного духа оборонять. Ты ведь  из
дому как есть прибежал? Пойдем. Время позднее, пора поснедать,  чем  Бог
послал, и почивать ложиться. Я  тебя  в  своем  доме  устрою,  места  на
полатях хватит.
   Поутру  Хомяк  немного  отошел  от  пережитого  шока,  и  даже   смог
более-менее спокойно разговориться с местным священником по имени Иван -
рассказать, как живет в пугающей местных жителей  деревеньке  Кельмимаа,
как рыбу ловит, каким хозяйством обзавелся. Сейчас при свете дня, и  для
самого Никиты, и для Ивана,  большую  часть  времени  являющегося  точно
таким же работягой, наиболее важным казалось то, что  в  десяти  верстах
выше по течению маются в холодном хлеву три голодных поросенка. Кому  же
их кормить, поежели хозяин здесь?
   - Ты ступай, свинюшкам кинь чего-нибудь, да потом сюда перегони, пока
не пропали, - посоветовал священник. - Первое  время  у  меня  поживешь,
потом дом тебе поставим, да жену подберем, коли до сего дня на дело  это
ты не снизошел. А что до крещения:  то  сей  акт  хорошо  в  воскресение
творить, в день праздничный и Господу угодный.
   Привыкший к  своим  розовобоким  питомцам  Хомяк  сам  беспокоился  о
живности, а потому без лишних разговоров встал на лыжи  и  отправился  в
обратный путь. Под холодным,  но  ярким  слепящим  солнцем,  по  ровному
снежному насту до родных мест он домчал всего за полтора часа, и задолго
до полудня поднялся на взгорок. Над трубами обоих домов  курился  легкий
дымок, и поросята из соседнего сруба не визжали, требуя своего законного
варева, а сыто и довольно похрюкивали. Получалось, их хоть сейчас  можно
выпускать  на  улицу  и  гнать  к  новому  месту   обитания.   Поминутно
оглядываясь, Никита прокрался к  своей  избе,  по-воровски  скользнул  в
дверь, покосился по сторонам, прислушиваясь к  каждому  движению,  потом
выдернул из сундука заплечный мешок, принялся торопливо  скидывать  туда
вещи: кирзовые сапоги, кистень, часы и сотовый телефон, снятую с убитого
пришельца кольчугу, теплый, почти целый тулуп с  шитыми  алой  шерстяной
тесьмой швами, две бутылки из-под  водки  с  завинчивающимися  крышками.
Вроде, все. Хомяк накинул на горловину петлю, старательно затянул. И тут
взгляд его упал на окно. Большое, снятое  с  "Доджа"  окно  со  сдвижной
форточкой. Его так просто не унесешь - тем более, что  оно  здесь  и  не
одно.
   Как  не  унесешь  вид  из  окна:  уходящую  вниз  по  склону  тропку,
поворачивающую за небольшую рощицу ивняка пополам с  высокими  березами.
Странно,  но  за  прошедшие  четыре  столетия  этот  вид  совершенно  не
изменился.  Разве  только  при  Никите  тропинка   эта   шла   рядом   с
асфальтированным съездом, а далеко внизу, по Кировскому шоссе, то и дело
мелькали юркие "жигуленки" и солидные "Камазы". А дед его  из  этого  же
окна видел, наверное, "Эмки" и "полуторки". А прадед  -  мощеную  камнем
дорогу и покачивающиеся на мягких рессорах двуколки.
   Никита опустил вещмешок на пол, вытянул из-за пояса топор  -  уже  не
таясь, а с хищным оскалом  осматриваясь  по  сторонам.  Потом  вышел  на
вытоптанную площадку перед  домом  и,  повернувшись  к  острову,  громко
крикнул:
   - Это моя земля! И никуда я  отсюда  не  уйду!  -  он  размахнулся  и
глубоко всадил топор в мерзлый грунт. - Не дождетесь!
 
*** 
 
   С первыми лучами двор усадьбы начал  оживать.  Первыми  потянулись  к
погребу кухарки, выбирая  мясо  для  первой  утренней  трапезы,  молодая
деваха сбегала к курятнику  и  выскочила  из  него  с  полудюжиной  яиц.
Немногим позже, когда небосклон уже начал расцвечиваться ранними лучами,
а над крышами поползли ароматные съестные запахи, те же кухарки  отнесли
пару бадей к свинарнику - и оттуда послышалось радостное  приветственное
хрюканье. Пара  сонных  подворников  зацепили  из  лежащей  возле  ворот
копенки охапки сена, и унесли лошадям. Сено - пища легкая, его можно без
страха давать и коню запаренному, и перед  работой.  Все  та  же  деваха
отправилась к курятнику с полным коробом проса, и  вскоре  из-за  легкой
створки послышалось яростное кудахтанье.  Будь  сейчас  лето  -  куриный
выводок наверняка выставили бы за ворота, на вольный выпас, но  чего  им
делать в снегу?
   Зима. Издавна на Руси это время отводилось  для  праздников,  военных
походов, для отдыха и несвязанного  с  землепашеством  ремесла.  Скотину
пасти негде, косить  нечего,  пахать-боронить  тоже,  а  потому  садится
мужик, да начинает со скуки либо войлочную шапку валять, либо тегиляй  в
рассоле вымачивать, либо в поход собираться. Как скромно сказано в одной
из летописей, глубокой зимой псковские горожане от нечего делать  решили
сходить на Литву в отместку за ее прошлые нападения. Но в  пути  решили,
что до княжества  далеко,  повернули  к  Ливонии,  разгромили  несколько
орденских замков и с добычей вернулись назад. Чего только  со  скуки  не
сделаешь? На Руси даже время зимой другое, нежели  летом.  Ведь  испокон
веков принято, что сутки делятся на день и ночь, по двенадцать  часов  в
каждой половине - и очень долго в Московии  не  могли  прижиться  глупые
иноземные  механизмы  под  названием   "часы",   не   понимающие   такой
элементарной вещи.
   Двор притих, едва только  поднялось  солнце  -  но  только  на  время
короткой  молитвы  и  утренней  трапезы,  после  чего   снова   закипела
повседневная работа. Запрягались  сани,  в  которые  кидались  топоры  и
веревки, коли подворник отправлялся за  дровами,  или  вилы,  если  сани
отправлялись за свежим сеном к расставленным на  дальних  лугах  стогам.
Боевых скакунов и породистых туркестанских жеребцов выводили на выездку:
ведь конь - это не пищаль, которую можно поставить на  несколько  лет  в
чулан, после чего она станет стрелять так же исправно, как  и  прошедшая
десятки сражений. Конь нуждается в ежедневных тренировках,  приучению  к
той работе, с которой ему придется столкнуться в своей  жизни  -  это  в
равной степени касалось как старой обозной  лошади,  так  и  тонконогого
арабского скакуна.
   Впрочем, в той же самой степени это касалось и людей, а потому  Семен
Зализа, государев человек и  порубежник  Северной  Пустоши,  неторопливо
прогуливался вдоль частокола в полном вооружении -  юшмане,  островерхом
шишаке и толстокожих  бычьих  сапогах,  и  легко  играл  тонкой,  изящно
вогнутой саблей, то рисуя вокруг себя полупрозрачную,  но  непреодолимую
стену из булатной стали, то подрубая выросшую слишком близко от  усадьбы
молодую поросль. Не тренировался, а просто  играл  клинком,  привыкая  к
нему, как к нормальному, естественному продолжению руки. И ломал  голову
над словами обитающей на Неве  нежити:  "Чую  я,  кровь  проливается  на
рубежах земли русской, у большого  озера  в  той  стороне,  где  садится
ввечеру Ярило ясное. Чую, не остановится ворог у стольного града, пойдет
дальше, смерть и муки неся".
   Большое озеро на западе имеется одно  -  Чудское.  Вдоль  него  стоят
четыре крепости: Псков, монастырь Печерский, за Ливонскую вотчину  перед
царем отвечающий, Гдов, да Иван-город. Правда, что Псков, что Иван-город
были твердынями, взять  которые  ни  одна  из  мелких  дикарских  стран,
лежащих в немытой Европе, никак не могла. Да и не на самом озере  стояли
они, а вблизи, на реках. Монастырь так же не на озере, а чуть в стороне.
К тому же, Псков от него в считанных верстах, либо помощь выслать сможет
немедля, либо гонца за подмогой прислать.
   А на самом озере, посередь  его  восточного  берега,  охраняет  покой
земель русских Гдов. Причем место его оказалось в стороне и от  проезжих
дорог, и от широких рек. Мало кто миновал эту крепость по своим делам, и
исчезни она бесследно - не один месяц пройдет, прежде чем весть об  этом
дойдет до ближних воевод. Хотя, конечно,  осади  его  вороги  -  грамоту
тамошний воевода обязательно бы послал. Не мог не послать.
   Зализа поймал на кончик сабли одинокую снежинку, подкинул ее  немного
вверх, и быстрым движением рассек надвое.
   Да, Гдов, пожалуй, мог попасть в осаду так, чтобы об  этом  ближайшие
крепости не узнали. Вот только кто его воевать станет? Ливонский  Орден,
половину лета к походу готовившийся, вроде как раздумал и  к  изнеженной
жизни вернулся. Литовцам на него дороги нет, свенам -  тем  более.  Нет,
врет  нежить,  мысли  какие-то   темные   вынашивает,   подлость   людям
христианским сотворить умысливает! Зализа размашисто перекрестился  -  и
тут из-за частокола раздался истошный женский вопль.
   Семен, развернувшись, со всех ног кинулся к воротам, заскочил во двор
и увидел замерших в немом изумлении подворников, испуганно прижавшуюся к
стене Алевтину, зажимающую себе рот, выронившую чан с помоями кухарку  и
стоящего посреди двора  человека  в  черном  монашеском  одеянии.  Монах
медленно повернулся  -  и  Зализа,  сам  едва  не  выронив  саблю,  тоже
попятился назад, пока не уперся спиной в частокол:
   - Боярин Волошин...
   Всего полгода назад он самолично схватил боярина Харитона за  крамолу
супротив государя, причем измену свою Волошин признал и был отправлен  в
Москву, в Разбойный приказ вместе  с  еще  одним  крамольником.  И  чего
меньше всего ожидал сейчас опричник - так это возвращения боярина в свою
вотчину.
   - Так что, в родном доме мне уже корец никто поднести не желает?
   - Отец! - метнулась к боярину Алевтина -  и  дщерь  свою  Волошин  не
оттолкнул, обнял слабой рукой, положив  ей  на  спину  желтую  выцветшую
ладонь. - Пойдем, отец.
   Они поднялись на крыльцо, скрылись в  доме,  и  только  после  этого,
потихоньку приходя в себя, зашевелились во дворе люди, тревожно  заржала
лошадь, принялись сгружать у кухни ровные  хлысты  сухостоя  подворники.
Многие с интересом косились на Зализу, ожидая, что теперь станет  делать
опричник.
   Семен и вправду чувствовал  себя,  как  выброшенная  на  берег  рыба.
Жизнь, к которой он успел привыкнуть за последние месяцы, рассыпалась  в
один миг. Конюшни, которые он привык считать своими, дом, усадьба -  все
в момент выскользнуло из рук, и он опять оставался один,  как  перст,  с
саблей на боку и присягой защищать рубежи Северной Пустоши...
   Впрочем, перед смердами своего состояния он никак  не  проявил  -  во
всяком случае,  попытался  не  проявить.  Убрал  саблю  в  ножны,  повел
плечами, прошелся по двору,  словно  продолжая  разминку  -  хотя  думал
теперь совсем уже о другом: породистых волошинских жеребцов ему более не
видать. Ну, да ладно. Два  года  на  боевых  конях  рубежи  объезжал,  и
поспевал всюду. Пусть сотню верст в день на них не пройти, зато и отдыха
в полмесяца после скачки они не требуют.  Хорошую  пару  он  из  конюшни
заберет: чай, именно волошинские подворники У  рака  застрелили,  полное
право имеет. Доспехи на  плечах  его,  личные,  угличской  слободой  для
похода  на  Казань  купленные.  Портно  тоже,  вроде,  не   волошинское,
краденным считать нельзя.
   Тут Зализа вспомнил про посаженных им на берегу Суйды иноземцах, и  с
облегчением перевел дух: полсотни мечей  под  рукой  есть!  Видать,  сам
Господь направлял его думы, когда вместо истребления странного  воинства
он попытался заставить его служить земле русской. С тех пор они и свенов
в приневской чащобе остановили, и  мануфактуру  в  его  имении  ставить,
вроде бы, собрались, и сейчас от позора спасут.
   Коли боярские  дети  волошинские  в  засеку  к  Невской  губе  ходить
перестанут, можно будет иноземцев этому обязать. Чай,  в  реестр  он  их
включил, от тягла государева освободил - обязаны службу нести.
   Семен вздохнул и махнул рукой - ничего, и с боярином Харитоном рубежи
не порушатся, и он не  пропадет.  Коней  для  засечников  сам  прикупит,
золотишка у него немного накоплено, да и  себе  в  конюшню  лишнюю  пару
поставить не помешает. Поначалу сам в поле,  в  наряд  походит,  дабы  в
исправности новых засечников убедиться. А там...
   Опричник задумчиво покосился на конюшню: получалось там, что может он
прямо сейчас садиться в седло и ехать к себе в Анинлов,  в  пожалованную
государем вотчину. Вот только... Вот только имелась в  усадьбе  Волошина
собственность, которую он ноне никак оставить не мог!
   Зализа положил левую руку на рукоять сабли,  решительно  поднялся  на
крыльцо, толкнул дубовую створку. Волошин сидел  с  дочерью  и  женой  в
горнице, у  стола,  сжимая  в  руках  их  ладони  и  негромко  о  чем-то
рассказывая.  Челядь  успела  поставить  пирогов,  принести   нарезанной
буженины и кувшины со сладкой ухой - но хозяевам было не до еды. Услышав
шаги, боярин Харитон  повернул  голову  и  уперся  в  опричника  тяжелым
взглядом.
   - Алевтина, - негромко позвал Зализа. - Собирайся,  что  ли.  Ко  мне
поедем.
   - Да что ты, Семен? - испугалась жена. - Отец же вернулся!  Дай  хоть
немного вместе побыть...
   Опричник упрямо тряхнул головой, прикусил губу - но не понять жены не
мог. Грех отрывать ее от отцовской груди, поежели она родителя не  токмо
полгода не видела, но и вовсе погибшим считала! Однако и сидеть за одним
столом с человеком, государю своему изменившим; человеком,  которого  он
сам за это на дыбу, под кнут татя посылал - Зализа не мог.
   - Вечером вернусь, - Семен развернулся, вышел из дома, приказал ярыге
оседлать еще невыезженного коня и спустя двадцать минут вылетел  на  нем
за ворота, повернул к реке, и погнал жеребца вниз по течению  Рыденки  -
без всякой цели. Просто потому, что на ровном  льду  лошадь  не  рискует
переломать себе ноги в невидимой под снегом яме.
   Они ходили мимо друг друга, словно не замечая, еще  два  дня.  Каждый
вечер Зализа порывался увезти жену к себе в Анинлов, и каждый раз, когда
слезами, когда уговорами, Алевтина уговаривала его остаться еще немного.
   Утром, перехватив пару  кусков  хлеба  с  вареной  убоиной,  опричник
уезжал в поле, где гонялся с  ветром  наперегонки,  рубил  саблей  лозу,
разгоняя коня в широкий галоп, на всем скаку  сбивал  кончиком  рогатины
одинокие листья со свисающих над дорогой или  над  руслом  реки  ветвей.
Рана на горле, уже  почти  было  затянувшаяся,  от  тяжелого  дыхания  в
морозном воздухе посвистывала, отчего постоянно казалось, что рядом есть
кто-то еще. Третьего дня, выйдя на улицу, боярин  Волошин  угрюмо  кинул
вслед выезжающему за ворота Зализе:
   - Перед вечерней зарей в церковь замежьенскую приезжай.
   И хотя называть опричника по имени боярин Харитон побрезговал,  Семен
понимал, что обращается Волошин именно к нему.
 
*** 
 
   - Крепко строят язычники, - не удержавшись, похвалил  гдовские  стены
сын Кетлера, когда на воинский строй опустились  сумерки,  и  безуспешно
прождавшие штурма воины были распущены на отдых. На обещанный пятый день
стены города так  и  не  рухнули.  -  Ничего,  завтрашнего  дня  вам  не
пережить.
   Бомбарды выстрелили еще раз, и на сегодня война закончилась.
   - Господа рыцари! -