я,  что  в  голосе  его  не  было  ни  тени
неодобрения, Кристина точно окаменела, как  будто  он  оскорбил  ее.  Он
вздрогнул, когда она с неожиданным и необъяснимым гневом, сдержанно и  в
то же время металлически твердо произнесла:
   - Что вы хотите сказать? Что вы должны убедиться в моральной  чистоте
клиента, прежде чем взяться за его дело?
   Эта внезапно произошедшая в ней перемена поразила его; он  растерянно
уставился на нее, не зная, что сказать.
   - Ну, разумеется, нет! Я только...
   - Потому что я не собираюсь сидеть перед вами в  качестве  уголовника
на скамье... - - Подождите, подождите. Что случилось? А?  Что  я  такого
сказал? Боже мой, какое мне дело до того, были вы замужем или нет?
   - Прекрасно. Я рада, что ошиблась. Итак, вы  намерены  выследить  эту
старуху?
   Как пышет жаром от тлеющих углей, так от Кристины  все  еще  исходили
волны гнева.
   Чарли не мог понять, почему признание в том, что  у  ее  ребенка  нет
законного отца, сопровождалось у Кристины  такой  болезненной  реакцией.
Конечно, ей не повезло;  она,  возможно,  хотела,  чтобы  все  сложилось
по-другому.
   Но общество уже давно не считает это позорным. Она же вела себя  так,
будто жила в сороковые, а не в восьмидесятые годы.
   - Правда, - подтвердил он. - Мне действительно безразлично.
   - Великолепно. У вас передовые взгляды - это похвально.  Если  б  это
зависело от меня, вы бы получили Нобелевскую премию за человеколюбие.  А
теперь не сменить ли нам тему?
   Что-то здесь не так, думал он. Его только радовало,  что"  у  нее  не
было мужа. Разве она не чувствует его интереса к  ней?  Неужели  это  не
заметно за его профессиональной манерой держаться? Неужели она не видит,
что он попался? Ведь у большинства женщин на это особое чутье.
   - Если я вас не устраиваю, я могу передать ваше дело одному  из  моих
помощников...
   - Да нет же, я...
   - Это способные люди, на них можно положиться.
   Но уверяю вас - у меня и в мыслях не было унизить вас, или посмеяться
над вами, или.., что вы там еще про меня подумали. В конце концов, я  не
тот полицейский, что был у вас утром и промывал вам мозги насчет  вашего
лексикона.
   - Полицейский Уилфорд.
   - Так вот, я не Уилфорд. Я проще. Ну что, мир?
   Она мгновение колебалась, потом кивнула. Ее скованность прошла.  Гнев
испарился, уступив место смущению.
   - Извините, что накричала на вас, мистер Гаррисон...
   - Зовите меня Чарли. Можете кричать на меня, когда вам вздумается,  -
он улыбнулся. - Все же нам есть смысл поговорить об отце Джоя, поскольку
может оказаться, что он каким-то образом связан с происшедшим.
   - С этой старухой?
   - Возможно.
   - Сомневаюсь.
   - Может быть, он добивается опекунства.
   - Тогда почему просто не прийти и не поговорить?
   Чарли пожал плечами:
   - Люди не всегда подходят к решению проблем с позиций здравого смысла
Она покачала головой:
   - Нет, это не его отец. Насколько я знаю, он даже  не  подозревает  о
существовании Джоя. И кроме того,  женщина  говорила,  что  Джой  должен
умереть.
   - Все-таки я считаю, следует учесть такую возможность и поговорить об
отце Джоя, даже если это причиняет вам боль.  Мы  должны  проверить  все
возможные версии.
   Она согласно кивнула:
   - Дело в том.., когда я забеременела, для моей  матери,  Эвелин,  это
было страшным потрясением. Она многого ожидала от меня... Она  заставила
меня чувствовать себя виноватой, казниться этой своей виной, -  Кристина
тяжело вздохнула. - И мне кажется, из-за того, что мать  так  обращалась
со мной, я до сих пор чересчур болезненно воспринимаю все, что  касается
рождения Джоя.
   - Понимаю.
   - Нет. Вы не можете понять этого.
   Он внимательно слушал. Он был благодарным слушателем. Это  составляло
часть его работы. Кристина продолжала:
   - Моя мать... Эвелин.., не любит Джоя. Не желает иметь с  ним  ничего
общего.  Она  вменяет  ему  в  вину  его  незаконнорожденность.   Иногда
обращается с ним так, словно он грешен, порочен или  что-нибудь  в  этом
роде.
   Это низко, это извращение, в этом нет никакого  смысла,  но  это  так
похоже на мою мать - в том, что моя жизнь  не  сложилась  так,  как  она
хотела, обвинить Джоя.
   - Если ваша мать так активно недолюбливает Джоя, не может ли она быть
инициатором всей этой истории? - спросил Чарли.
   Эта мысль заставила Кристину вздрогнуть. Она покачала головой:
   - Нет. Я уверена. Это не ее стиль. Эвелин  прямолинейна.  Она  всегда
говорит то, что думает, даже если знает, что это ранит тебя,  даже  если
знает, что каждое произнесенное ею слово отзывается в  тебе  мучительной
болью.
   Она не станет просить своих приятельниц устроить травлю  моего  сына.
Это нелепость.
   -  Возможно,  она  не  замешана  в  этом  прямо.  Но  что,  если  она
рассказывала кому-нибудь о вас с Джоем, и  среди  прочих,  -  той  самой
пожилой особе из торгового центра. Что, если ваша  мать,  рассказывая  о
мальчике, была несдержанна, не подумав о том, что эта женщина  не  может
себя контролировать, не отдавая себе отчета в том, что та воспримет  все
сказанное буквально и начнет действовать по своему усмотрению.
   Кристина нахмурилась:
   - Возможно...
   - Я знаю, что все это притянуто за уши, но тем не менее - возможно.
   - Да, я согласна.
   - Расскажите мне о вашей матери.
   - Уверяю, она не может иметь к этому никакого отношения.
   - И все же, - настаивал он.
   Кристина, переведя дух, сказала:
   - Моя мать - деспот. Вам этого не понять, а я не смогу  растолковать.
Чтобы узнать ее, нужно пожить рядом. Все годы, что я жила с ней, я  была
под каблуком... унижена и запугана...
   ...все эти годы.
   Воспоминания, помимо воли, нахлынули на нее. Она  ощутила  тяжесть  в
груди, у нее сперло дыхание - каждый раз при воспоминании о  детстве  ей
казалось, что она задыхается.
   Она увидела большой викторианский дом в  Помоне,  который  перешел  к
Эвелин от ее матери, Джаветти. Они жили там  с  тех  пор,  как  Кристине
исполнился год, а Эвелин живет и по сей день. Память  о  доме  была  для
Кристины тяжким бременем. И хотя она помнила, что здание  было  белым  с
бледно-желтыми дверями и оконными переплетами и  такими  же  навесами  с
позолоченной резьбой, мысленно она всегда представляла его погруженным в
тень, поздним октябрем, в плотном кольце обступивших его голых деревьев,
под зловещим свинцово-серым куполом неба. Отчетливо  слышала  монотонное
тиканье дедушкиных часов в гостиной, всепроникающий и  постоянный  звук,
как издевательское напоминание о том, что она едва ли не целую  вечность
обречена сносить страдания своего мучительного  детства,  продолжающиеся
миллионы и миллионы отбиваемых  часами  чугунных  секунд.  Снова  видела
тяжелую громоздкую мебель, теснившуюся  в  каждой  комнате,  и  начинала
подозревать, что  память  ее  воспроизводит  тиканье  часов  куда  более
назойливым  и  одуряющим,  чем  это  было  на  самом  деле,  и   что   в
действительности мебель вовсе не могла быть такой массивной, неуклюжей и
безобразной, какой представала в воспоминаниях.
   Таким же, каким этот дом запечатлелся в памяти Кристины, он был и для
ее отца,  Винсента  Скавелло,  которого  всегда  угнетала  царившая  там
атмосфера. Он оставил их, когда ей  было  четыре,  а  ее  брату  Тони  -
одиннадцать. Он так и не вернулся, и Кристина никогда больше  не  видела
его. Он был слабый закомплексованный человек, а  в  обществе  Эвелин  он
чувствовал себя и вовсе неполноценным, поскольку та от каждого требовала
слишком многого.
   За  что  бы  он  ни  брался,  ее  ничто  не  устраивало.   Постоянное
недовольство касалось и всех остальных,  в  первую  очередь  Кристины  и
Тони: что бы они ни делали, она ожидала от них в два раза большего. Не в
состоянии отвечать ее требованиям, отец пристрастился к  спиртному,  что
дало Эвелин лишний повод пилить его, и в конце концов он просто ушел.  А
через два года его не стало. В некотором смысле  он  покончил  с  собой.
Нет,  он  не  застрелился  -  боже  упаси,  никаких  драм  не  было,  он
всего-навсего сел пьяным за руль и на  скорости  семьдесят  миль  в  час
врезался в опору моста.
   На следующий же день после ухода Винсента Эвелин пошла работать.  Она
не только содержала семью, но и  преуспевала,  продолжая  жить  согласно
своим принципам.
   Это лишь усложнило жизнь Кристины и Тони. "Что бы вы  ни  делали,  вы
должны делать это лучше всех. В противном случае не стоит и браться",  -
в тысячный раз повторяла она.
   Кристине особенно памятен один тягостный  вечер,  когда  Тони  принес
"неуд" по математике; его вину в глазах Эвелин не могло  смягчить  и  то
обстоятельство, что по  всем  остальным  предметам  выходило  "отлично".
Одного провала уже было достаточно,  но  в  тот  же  день  Тони  получил
выговор от директора школы за  то,  что  курил  в  туалете.  Он  впервые
попробовал сигарету, и ему не понравилось, он  не  собирался  продолжать
курить, всего лишь попробовал, ради  эксперимента,  в  котором  не  было
ничего  необычного  для  четырнадцатилетнего  подростка,  однако  Эвелин
пришла в ярость. В тот памятный вечер  нотация  продолжалась  почти  три
часа: все это время Эвелин то расхаживала по кухне, то сидела,  обхватив
голову руками; она кричала и плакала, умоляла и била кулаком по столу.
   "Ведь ты Джаветти, Тони, больше Джаветти, чем Скавелло. Ты носишь имя
отца, но боже правый, в тебе же больше моей крови, так должно быть.  Мне
невыносима сама мысль о том, что половина твоей  крови  -  это  больная,
слабая кровь твоего отца, ведь если это так, одному богу известно, что с
тобой  станет.  Я  не  потерплю  этого!  Не  потерплю!  Я   работаю   до
изнеможения, чтобы дать тебе шанс, чтобы дать тебе перспективу, и  я  не
потерплю, чтобы мне плевали в лицо, а ты именно  это  и  делаешь,  когда
балбесничаешь в школе, когда заваливаешь математику - это все равно  что
наплевать мне в душу!" Гнев сменялся слезами, она поднималась, доставала
из буфета пачку салфеток и шумно сморкалась. "Что проку переживать,  что
будет с тобой? Тебе же нет до меня дела. Вот где они,  несколько  капель
отцовской крови, крови этого бездельника, их оказалось достаточно, чтобы
занести тебе заразу.
   Это болезнь. Болезнь Скавелло. Но ведь ты Джаветти, а Джаветти всегда
работают усерднее других и учатся больше других, и  это  правильно,  это
угодно  богу,  потому  что  бог  создал  нас  не  для  того,  чтобы   мы
бездельничали и пропивали нашу жизнь, как те,  о  ком  я  не  хочу  даже
говорить. Ты должен успевать в школе на "отлично", и даже если  тебе  не
нравится математика, ты все  равно  должен  усердно  работать,  пока  не
превзойдешь всех, потому что математика пригодится тебе в этой жизни,  а
твой отец - бог ему судья - всегда был не в ладах с арифметикой, и я  не
позволю тебе быть похожим на беднягу Винсента,  мне  страшно  при  одной
мысли об этом. Я не хочу, чтобы мой сын был лоботрясом, а я  боюсь,  что
ты именно такой, что ты похож на своего отца, что ты такой же безвольный
человек, как он. Но ведь ты Джаветти, не забывай этого.
   Джаветти всегда делали  все,  что  в  их  силах,  никогда  никому  не
уступая, и не говори мне, что ты  и  так  занимаешься  чуть  не  круглые
сутки, а по выходным работаешь в бакалейной лавке. Работа только полезна
для тебя. Я пристроила тебя на это место,  потому  что  увидела  в  тебе
будущего бездельника. И даже принимая во внимание твою работу и учебу  и
то, что ты делаешь по дому, у тебя все равно Должно оставаться свободное
время, много свободного времени, чересчур много. Может быть,  тебе  даже
следует подрабатывать вечерами - день-два в неделю - на рынке.  А  время
всегда найдется, если только захотеть. Бог  создал  этот  мир  за  шесть
дней, только не надо говорить мне, что ты не бог, потому что, если бы ты
был внимательнее на уроках богословия, ты бы знал,  что  создан  по  его
образу и подобию, и, кроме того, помнил  бы,  что  ты  Джаветти,  а  это
значит - ты создан  по  его  образу  и  подобию  чуть  больше,  чем  все
остальные, вроде Винсента Скавелло, кого  я  и  упоминать-то  не  желаю.
Посмотри на меня! Я работаю весь день, но я  успеваю  готовить  для  вас
хорошую еду, и вместе с Кристиной мы содержим  в  порядке  этот  дом,  в
идеальном порядке - бог свидетель, - и хотя я иногда устаю  и  чувствую,
что больше не могу ничего делать, я все равно делаю, делаю ради тебя,  и
одежда твоя всегда как  следует  выглажена  -  не  так  ли?  -  а  носки
заштопаны - вспомни-ка, надел ли ты хоть раз дырявый носок! - и  если  я
делаю все это и не падаю замертво  и  даже  не  жалуюсь,  я  имею  право
рассчитывать на то, чтобы у меня был сын, которым я могла бы  гордиться,
и, видит бог, ты будешь таким сыном! А что до тебя, Кристина..."
   Эвелин никогда не уставала читать им нотации. Всегда: каждый день, по
праздникам и в дни рождения - не было дня, когда бы она  оставила  их  в
покое. Кристина и Тони сидели как завороженные, не смея сказать ни слова
в свое оправдание, иначе она презирала бы их еще больше, наказание могло
быть еще страшнее, оправдываться означало подлить масло в огонь. Она  не
давала им ни минуты передышки, требовала выкладываться во всем,  что  бы
они ни делали, что само по себе было не так плохо и для их же блага.  Но
вот  они  получали  самые  высокие  оценки,  завоевывали  самые  высокие
награды, занимали первые места в школе и многое-многое  другое,  но  это
никогда не приносило удовлетворения их матери.  Для  Эвелин  быть  лучше
всех  было  недостаточно.  Когда  они  становились  первыми,   достигали
вершины, она набрасывалась на них за то, что у них ушло на  это  слишком
много времени, она ставила перед ними новые цели и подозревала их в том,
что они испытывают ее терпение и теряют драгоценное время, не  давая  ей
ощутить гордость за них.
   Когда ей казалось, что одних нотаций недостаточно,  она  прибегала  к
самому кардинальному средству - слезам. Она начинала  плакать  и  винить
себя в их неудачах.
   "Вы оба плохо кончите, и это будет моя вина, только моя, потому что я
не нашла к вам подхода, не могла заставить вас понять главного.  Я  мало
делала для вас, я  не  знала,  как  помочь  вам  побороть  дурную  кровь
Скавелло, которая течет в ваших жилах, - а  следовало  знать,  следовало
дать вам больше. Что толку от такой матери?  Какая  я  вам  после  этого
мать?"
   ...все те давно прошедшие годы...
   Но ей казалось, что это было вчера.
   Кристина не могла рассказать Чарли Гаррисону всего о своей матери,  о
своем детстве, вызывавшем ощущения, напоминающие клаустрофобию; детстве,
которое прошло в мрачных комнатах среди тяжелой викторианской мебели под
знаком тяжелого викторианского же чувства вины, -  ей  потребовалось  бы
много часов, чтобы объяснить все  это.  Кроме  того,  она  меньше  всего
искала сочувствия, не принадлежа по натуре к тем, кто  склонен  делиться
интимными подробностями собственной жизни с  другими,  пусть  это  будут
даже друзья, не говоря уже о  чужих,  вроде  этого  человека,  каким  бы
положительным он ни был.
   Лишь несколькими фразами намекнула на свое прошлое, но  по  выражению
его  лица  казалось,  что  он  чувствует  и  понимает   гораздо   больше
сказанного; возможно, душевные переживания отражались на  ее  лице  и  в
глазах гораздо явственнее, чем она могла предположить.
   - Эти годы были особенно тяжелыми для  Тони,  -  продолжала  Кристина
свой рассказ. - Главным образом потому, что помимо всего прочего  Эвелин
была одержима идеей сделать из него священника. Среди  членов  семейства
Джаветти, принадлежавших к ее  поколению,  было  два  священника,  и  их
особенно почитали в семье.
   Вдобавок ко всему Эвелин сама была женщиной религиозной, и, даже если
бы не существовало семейной традиции посвящать  жизнь  церкви,  она  все
равно настаивала бы  на  этом  выборе  для  Тони.  И  ее  упорство  было
вознаграждено -  сразу  после  церковноприходской  школы  Тони  пошел  в
семинарию. У него не было другого пути.
   К тому времени, как ему исполнилось двенадцать,  Эвелин  уже  промыла
ему мозги, и он даже и в мыслях не  мог  представить  себе  иной  стези,
кроме церковной.
   - Эвелин хотела, чтобы Тони стал приходским  священником,  -  сказала
Кристина, - впоследствии монсеньором, а потом, возможно, даже епископом.
Я уже говорила, она выдвигала очень высокие требования.  Но  после  того
как Тони принял постриг, он  попросил  направить  его  на  миссионерскую
работу и оказался в Африке. Мама была вне себя! Видите ли, в церкви, так
же как и в  правительстве,  наверх  пробиваются  благодаря  расчетливому
политиканству. Но если вы сидите в  глухой  африканской  миссии,  то  не
можете обеспечить своего постоянного и зримого присутствия  в  коридорах
власти. Мама пришла в ярость.
   - Он выбрал деятельность миссионера, потому что знал, что  она  будет
против этого? - спросил детектив.
   - Нет. Дело в том, что мать  видела  в  его  сане  священника  способ
добиться почета для себя и семьи. Тони же это давало возможность служить
ближнему. Он серьезно воспринял свой обет.
   - Он до сих пор в Африке?
   - Он мертв.
   От неожиданности Чарли Гаррисон растерялся:
   - О, прошу прощения. Я...
   - Это давняя утрата, - остановила она его. - Одиннадцать  лет  назад,
когда  я  училась  в  старших  классах,  Тони  был  убит   террористами,
африканскими экстремистами.  Какое-то  время  мать  была  безутешна,  но
постепенно горе уступило место.., болезненной  злобе.  Ее  действительно
злило, что Тони позволил себя убить, как если б он, вроде  нашего  отца,
просто сбежал из дома. Она заставила меня почувствовать,  что  я  должна
выполнить то, в чем ее ожидания не оправдали ни папа, ни Тони. Мне тогда
было так горько, я была так  растерянна  и  чувствовала  себя  настолько
виноватой, что.., я сказала ей, что хочу стать  монахиней,  и  Эвелин..,
моя мать ухватилась за эту идею. Закончив школу, по ее настоянию я  ушла
в монастырь.., и это было катастрофой...
   С тех пор минуло много лет, но она отчетливо помнила  свое  ощущение,
когда впервые  надела  рясу  послушницы,  неожиданно  тяжелую,  сурового
черного полотна; помнила, как, не  привыкшая  к  такой  широкой  одежде,
постоянно цеплялась длинным подолом за дверные ручки, мебель и  за  все,
что попадалось на пути. Несмотря на все старания забыть, все это жило  в
ней - каждый день, проведенный  в  безотрадной  и  аскетичной  атмосфере
монастырского  заточения,  когда  она  вынуждена  была  носить   строгую
монашескую униформу и жить в тесной  каменной  келье,  коротая  ночи  на
примитивной койке. Потерянные Годы так походили на  удручающую  жизнь  в
викторианском доме в Помоне, что так же, как и при воспоминании о  своем
детстве, при одной мысли о монастырских  днях  у  нее  теснило  грудь  и
становилось трудно дышать.
   - Вы были монахиней?  -  переспросил  Гаррисон,  не  в  силах  скрыть
удивления.
   - Монахиней, - сказала Кристина.
   Чарли попробовал представить эту полную жизни, чувственную женщину  в
монашеском облачении, но не смог, у него не хватило воображения.
   По  крайней  мере,  теперь  ему  было  понятно,  откуда  в  ней   эта
удивительная сдержанность.  Два  года  обители,  два  года,  наполненные
ежедневным созерцанием и молитвой, два года вне суетной мирской жизни не
могли не оказать своего влияния.
   Но это все равно  не  объясняло,  почему  он  сразу  ощутил  огромное
влечение к ней и  почему  в  ее  обществе  чувствовал  себя  неотесанным
подростком. Это оставалось тайной для него, хотя и волнующей, но тайной.
   Она продолжала:
   - Я держалась два года, пытаясь убедить себя, что  монашество  -  мое
призвание. Но все было напрасно. Когда я оставила обитель,  Эвелин  была
совершенно раздавлена.
   Семья не оправдала ее  ожиданий.  А  через  пару  лет,  когда  Эвелин
узнала, что я беременна,  она  пришла  в  ужас.  Ее  единственная  дочь,
которая должна была стать  монахиней