ь друг о друга два передвигавшихся горных
массива.  Следы этого трения  остались  на  груди  утеса,  поблескивая
полированным камнем.  Темно-серые и шоколадные метаморфические сланцы,
пересеченные тонкими жилами  кварца,  были  наклонены  внутрь  горы  и
образовали мелкослоистую поверхность обрыва - стену из тонких,  плотно
уложенных плиток.  Как ни напрягал свое воображение  Усольцев,  но  ни
малейшей  надежды  подняться  вверх  хотя бы на полсотни метров с этой
стороны Ак-Мюнгуза не было.  Восточный отрог  горы  представлял  собою
острое,   как  нож,  ребро,  глубоко  выщербленное  в  середине.  Нет,
единственный путь - с  юго-западной  стороны,  из  долины,  отделяющей
Белый Рог от других вершин,  там,  где Усольцеву уже удалось подняться
почти на сто метров, то есть на треть высоты страшной горы. До вершины
оставалось еще двести метров, и каждый из них был неприступен.
     Закинув голову, Усольцев смотрел на острие горы.
     Если бы иметь специальное снаряжение,  крючья,  веревки,  опытных
товарищей...  Но где же взять все это?  Альпинисты и те отказались  от
подъема на Белый Рог.
     Усольцев повернул коня и поехал вокруг Ак-Мюнгуза к  устью  сухой
долины.  "Эверест,  Номиомо,  Макалу,  Кангченгюнга  - высочайшие пики
Гималаев,  - думал он.  - Что Гималаи? Совсем близко отсюда светящийся
голубой   Хан-Тенгри,  алмазные  зубцы  Сарыджаса.  Красивые,  грозные
снежные вершины.  Мир прозрачного  воздуха,  чистого  света.  Все  это
как-то  невольно  настраивает  на подвиг.  А здесь - низкие,  угрюмые,
осыпанные обломками горы,  тусклое,  лиловое  от  жары  небо,  пыль  и
дрожащее  степное  марево...  Нет,  не  нужно  преувеличивать,  и этот
ветреный палящий простор тоже прекрасен,  и в  этих  обломках  старых,
полуразваленных гор есть свое особенное,  грустное очарование. Даже на
висящих у горизонта бледных, простых по очертаниям облаках тоже печать
сухой,  грустной  Азии,  страны обнаженного камня и высокого,  чистого
неба".
     В душном  зное  долины душу окутала тень пережитого здесь...  Вот
этот столб пегматитовой жилы,  похожей на  рваное  мясо,  пересекающей
темную  массу  сланцев...  По  выступам  этого  столба  с  серебряными
зеркальцами слюды он тогда добрался до идущей наискось второй жилы. Но
дальше -  дальше пути не было.  Он попытался ползти по крутому склону,
извиваясь,  как червяк.  Склон  оказался  покрытым  мелкими  кусочками
щебня,  катившимися  от  малейшего  прикосновения,  как  дробь,  и  не
дававшими  ни  малейшей  опоры.  Здесь  чуть  было  и   не   произошла
катастрофа...
     Усольцев спешился и поднялся  на  противоположный  склон  долины.
Нет,  ничего не выйдет,  не обойдешь вот эту крутизну. Если бы одолеть
северо-западное  ребро,  то  оттуда  почти  до  самого   Рога   ровная
поверхность склона.  А какими силами удержишься на ребре?  Кто спустит
веревку с самого  пика?  Усольцев  проследил  взглядом  за  протянутым
мысленно  канатом  и  вдруг заметил у основания белого зубца небольшую
площадку,  вернее,  выступ нижних черных пород, примыкающий к отвесной
белой стенке.  Поверхность площадки понижалась к зубцу и почти не была
видна снизу.
     "Странно, как я раньше не видел этой площадки? Правда, сейчас она
не имеет значения: добраться до нее - это значит добраться до зубца".
     Усольцев устал стоять и, найдя удобный выступ, уселся, не спуская
глаз с горы.

                                * * *

     - Какой прохладный вечер!  - Прораб лениво развалился на кошме  в
ожидании чая.
     - Так бывает на середине луны,  - пояснил Арслан.  -  Потом  пять
дней дует сильный ветер оттуда.  - Уйгур махнул рукой в сторону Или. -
Бывает совсем холодно.
     - Отдохнем от жары перед отъездом. Верно, Олег Сергеевич?
     Усольцев молча кивнул.
     - Товарищ начальник какой стал:  сидит, молчит. Раньше почему был
другой?  -  Уйгур  засмеялся  мелким  смешком,   но   глаза   остались
серьезными. -  Я  понимай,  начальник  Ак-Мюнгуз  любит.  Скоро  ехать
Ачинохо, как бросать будет? Баба лучше - собой тащить можно. Ак-Мюнгуз
нельзя!
     Молодежь расхохоталась; невольно улыбнулся и Усольцев. Ободренный
успехом шутки, Арслан продолжал:
     - У нас старый сказка есть, как один батур влез на Ак-Мюнгуз.
     - Что ж ты раньше не говорил,  Арслан?  Расскажи!  - воскликнул с
интересом прораб.
     - Джахши,  чай  готовлю,  потом  буду  рассказать,  -  согласился
Арслан.
     Старый уйгур поставил на кошму чайник,  вытащил  пиалы,  лепешки,
уселся, скрестив ноги, и, прихлебывая чай, начал рассказ.
     Несмотря на ломаную русскую речь уйгура, Усольцев слушал с жадным
вниманием. Воображение его наделяло легенду яркими, горячими красками.
Такой она,  вероятно,  и была на самом деле у этих поэтических жителей
Семиречья.
     Усольцева поразило,  что,  по словам уйгура,  все  это  произошло
сравнительно недавно - лет триста  назад.  Легенда  так  отвечала  его
собственным мыслям,  что геолог не переставал думать о ней,  когда все
улеглись спать.  Сон не  шел.  Усольцев  лежал  под  яркими,  близкими
звездами,   вспоминая   рассказ   Арслана   и   дополняя   его  новыми
подробностями.
     ...Всей этой областью владел могучий и храбрый хан.  Его  кочевой
народ   обладал   многочисленными   стадами,  постоянно  умножавшимися
благодаря удачным набегам на соседей. Однажды хан предпринял с большим
отрядом  далекое  путешествие  и дошел до Таласа.  Недалеко от древних
стен Садыр-Кургана хан наткнулся на целую орду свирепых джете[Джете  -
в древности  так  назывались крупные разбойничьи отряды или племена.].
Завязался кровопролитный  бой.  Джете  были  разбиты  и  бежали.  Хану
досталась  богатая  добыча.  Но  больше  всего  радовался хан одной из
пленниц,  женщине необыкновенной  красоты,  возлюбленной  побежденного
предводителя.  Она была похищена джете в Ферганской долине, на пути из
какой-то  далекой  страны  к  своему  отцу,   служившему   при   дворе
могущественного кокандского повелителя. Ее красота, совсем иная, чем у
здешних женщин,  околдовывала и зажигала  сердца  мужчин.  Хан  привез
пленницу  к  родным  горам,  и  здесь она,  по древнему обычаю,  стала
любимой наложницей его и двух его старших сыновей.
     Прошло два года. Снега уже высоко поднялись на склонах гор, когда
хан  раскинул свой лагерь у края зеленой глади Каркаринской долины.  К
нему съезжались на пир  владыки  соседних  дружественных  племен.  Все
большее количество юрт вырастало на равнине.
     Неожиданно к   хану  прибыл  высокий  мрачный  воин.  Он  приехал
совершенно один,  не на коне, а на огромном белом верблюде с короткой,
мягкой,  как  шелк,  шерстью.  Странен был и наряд его:  лицо обвязано
черным платком, на голове - золоченый плоский шлем со стрелой, широкая
кольчуга  спадала  почти  до  колен,  обнаженных  и  стянутых  черными
ремнями.  Меч,  два кинжала,  маленький круглый щит и большой топор на
длинной рукоятке были его вооружением.  Приезжий потребовал, чтобы его
провели  к  хану.  Неторопливо  сложил  он на белую кошму свое оружие,
опустил  на  шею  платок,  закрывавший  лицо,  почтительно   и   смело
поклонился владыке.
     Его суровое  лицо  было  отмечено  следами  большого  и  тяжелого
жизненного пути - пути воина и начальника, пути храбреца, неспособного
на низкие поступки. Хан невольно залюбовался чужеземцем.
     - Великий хан,  - сказал приезжий,  - я приехал к тебе из далекой
жаркой страны,  где страшный пламень  солнца  жжет  мертвые  пески  на
берегах  горячего  Красного  моря.  Трудны были мои поиски.  Целый год
блуждал я по горам и долинам от Коканда  до  синего  Иссык-Куля,  пока
слухи  и рассказы не привели меня к тебе.  Скажи,  у тебя ли находится
девушка, прозванная вами Сейдюруш, взятая у джете Таласа?
     Хан утвердительно кивнул, и воин продолжал:
     - Эта девушка,  хан,  моя нареченная невеста,  и я поклялся,  что
никакие силы неба и ада не разлучат меня с нею.  Три года воевал я  на
границах Индии и в страшной пустыне Тар, вернулся и узнал, что родные,
не дождавшись меня,  послали ее к отцу.  Снова пустился я в далекий  и
опасный путь,  сражался,  погибал от жажды и голода,  прошел множество
чужих стран - и вот я здесь,  перед тобою.  Быстро мчится река времени
по камням жизни.  Я уже не молод, но все по-прежнему бесконечно сильна
моя любовь к ней.  Скажи,  о хан,  разве не заслужил я ее этим трудным
путем? Верни мне ее,  могущественный повелитель,  - я знаю,  не  может
быть иначе: она тоже долго и верно ждала моего возвращения.
     Легкая улыбка пробежала по лицу хана. Он сказал:
     - Благородный воин,  будь моим гостем.  Останься на пир,  сядь  в
почетном ряду. И после, вечером, тебя проведут ко мне, и сбудется, что
начертал аллах.
     Суровый воин   принял  приглашение.  Веселье  гостей  возрастало.
Наконец появились певцы.  После  любимой  песни  хана  о  горном  орле
зазвучали  песни,  восхваляющие  Сейдюруш,  возлюбленную  хана  и  его
сыновей. Хан украдкой взглядывал на чужеземца и видел,  как все больше
мрачнело лицо воина.  Когда старый певец - гордость народа - пропел  о
том,  как  любит  и  ласкает  Сейдюруш  своих повелителей,  чужой воин
вскочил и крикнул старику:
     - Замолчи,  старый лжец! Как смеешь ты клеветать на ту, у которой
недостоин даже ползать в ногах?
     Ропот негодования пронесся по толпе гостей. Старшие вступились за
оскорбленного певца. Пылких юношей возмутило презрительное высокомерие
воина.  Двое джигитов яростно  бросились  на  чужеземца.  Сильной,  не
знающей  пощады  рукой  он  отбросил  нападавших,  и  вот на пиру хана
засверкали мечи.  Воин огромным  прыжком  метнулся  к  своему  оружию,
схватил щит и длинный топор. Прижавшись спиной к стене, встретил толпу
врагов.  Они разбились о него,  как волны о твердый камень, отхлынули,
бросились вновь.  Два,  три,  пять человек упали,  обливаясь кровью, а
воин был невредим.  С быстротою молнии  рубил  он  направо  и  налево,
повергая  лучших  джигитов.  Все более грозным становилось лицо воина,
все страшнее удары его топора.  Но тут хан властным окриком  остановил
нападавших.
     Нехотя отступила разъяренная толпа,  сжимая мечи. Опустил топор и
чужеземец   и   стал  перед  лицом  врагов,  неподвижный  и  страшный,
обагренный кровью.
     - Чего  хочешь  ты,  чья  дерзкая самонадеянность пролила столько
крови? - гневно спросил хан.
     - Правды, - ответил воин.
     - Правды?  Хорошо.  Так знай же,  я, не сказавший никогда лживого
слова, говорю тебе: все, что пели певцы, - истинная правда!
     Вздрогнул чужеземец,  выронив топор и щит.  Старым  и  измученным
стало его лицо.
     - Что же, ты по-прежнему просишь отдать ее тебе? - спросил хан.
     Воин сверкнул  глазами  и выпрямился,  как распрямляется согнутый
арабский клинок.
     - Да, хан, - был твердый ответ.
     В жестокой усмешке оскалил хан зубы:
     - Хорошо, я отдам ее тебе, но ты заплатишь за это дорогой ценой.
     - Я готов, - бесстрашно ответил воин.
     Хан задумался.
     - Теперь год быка[Мусульманский календарь солнечного  года  имеет
двенадцатилетний   цикл,  каждый  год  которого  называется  по  имени
животного.], -   обратился   он   к  гостям.  -  Помните  пророчество,
написанное  над  входом  древнего  гумбеза,   который   стоит   вблизи
Ак-Мюнгуза?  "В  год  быка кто положит свой меч на рог каменного быка,
пронесет свой род на тысячи лет". Несколько храбрецов погибли, пытаясь
выполнить  эту  задачу,  но  Ак-Мюнгуз  остался недоступным.  Вот твоя
плата, храбрец,  - повернулся хан к  неподвижно  слушавшему  воину,  -
поднимись  на  Ак-Мюнгуз  и  положи  мой  золотой  меч на его вершину,
исполни древнее пророчество, и тогда - слово мое твердо! - ты получишь
женщину.
     Радость и  страх  охватили  присутствующих.  Приказ  хана  звучал
смертным приговором.
     Но чужеземец  не  дрогнул.  Его  мрачное  лицо  осветилось гордой
улыбкой.
     - Я понимаю тебя,  хан,  и выполню твою волю.  Только знайте, ты,
повелитель,  и вы, его подданные: каков бы ни был конец - я сделаю это
не ради своей любимой,  не ради Сейдюруш. Я иду защищать поруганную ею
честь своей гордой родины,  вернуть в глазах вашего народа славу  моей
далекой страны.  Милость всемогущего бога будет вести меня к высокой и
славной цели!
     По приказу  хана  оружейники принесли его знаменитый золотой меч,
чтобы сохранился он навеки на вершине Ак-Мюнгуза.  Залили салом  волка
ножны,   обвили   просмоленной  тканью.  Множество  народа  поехало  к
Ак-Мюнгузу.  До него был целый день пути,  и только к вечеру хан и его
гости  слезли с утомленных коней на широком уступе у подножия страшной
горы.  Хан приказал чужеземцу отдохнуть, и тот безмятежно проспал ночь
под стражей воинов.
     Наутро выдался хмурый,  ветреный день. Словно само небо гневалось
на  дерзость  храбреца.  Ветер свистел и стонал,  обвевая неприступную
кручу Ак-Мюнгуза.  Чужеземец разделся и,  оставшись почти  обнаженным,
привязал  к  спине  ханский  меч,  а сверху накинул свой широкий белый
бурнус.
     И он  сделал  то,  чего  не  удавалось  ни одному храбрецу за все
время,  пока стоит  Ак-Мюнгуз:  он  положил  меч  на  вершину  рога  и
спустился обратно.  Шатаясь,  стоял он перед ханом,  весь  изодранный,
окровавленный.  Хан сдержал слово - к чужеземцу привели Сейдюруш.  Она
испуганно отшатнулась при виде его. Но воин властно привлек ее к себе,
открыл  ее  прекрасное  лицо и впился в него мрачным взглядом.  Затем,
мгновенно выхватив спрятанный за поясом острый нож,  он пронзил сердце
своей  невесты.  С яростным воплем сыновья хана бросились к чужеземцу,
но отец гневно остановил их:
     - Он  заплатил  за нее величайшей для человека ценой,  и она его.
Пусть уедет невредимым. Верните ему оружие и верблюда.
     Чужеземец гордо  поклонился  хану,  и  вскоре  его  белый верблюд
скрылся за далеким отрогом Кетменя...

                                   * * *

     Иноходец раскачивался под Усольцевым, копыта скользили по камням.
Облака быстро бежали по небу,  гонимые могучим напором ветра. Закрытые
от солнца, горы выглядели суровыми и хмурыми.
     Усольцев спешился  и  нежно  погладил  иноходца,  поцеловал его в
мягкую верхнюю губу.  Затем оттолкнул голову лошади, хлопнул по крупу.
Рыжий конь отошел в сторону и, изогнув шею, смотрел на хозяина.
     - Иди пасись,  - строго сказал ему Усольцев,  чувствуя, как горло
сдавливает волнение.
     Геолог снял лишнюю одежду,  привязал к руке молоток. Он был нужен
для  забивания  зубил  на  твердом  обрыве  Белого Рога и потом - если
удастся...
     Усольцев сбросил ботинки. Острые камни скоро изрежут ему ноги, но
он знал:  если он влезет,  то только босиком.  Геолог повесил на грудь
мешок с зубилами и двинулся к красному столбу пегматитовой жилы.
     Окружающий мир и время перестали существовать.  Все физические  и
духовные  силы  Усольцева слились в том гибельном для слабых последнем
усилии,  достигнуть которого не часто дано человеку.  Прошло несколько
часов.   Усольцев,   сотрясаемый   дрожью   напряжения,   остановился,
прижавшись к отвесной каменной груди утеса.  Он  находился  уже  много
выше  места,  откуда  повернул направо при первой попытке.  От главной
жилы отходила тоненькая ветвь мелкозернистого пегматита,  пересекавшая
склон  наискось,  поднимаясь  вверх и налево.  Ее твердый верхний край
едва заметно выступал из сланцев,  образуя карниз сантиметра в два-три
шириной.  По  этой  жилке  можно было бы приблизиться к срезу западной
грани горы там,  где она переламывалась и переходила  в  обращенный  к
степи  главный  северный обрыв Белого Рога.  Выше склон становился как
будто не столь крут,  и была надежда подняться по нему на значительную
высоту.
     Усольцев предполагал забить в трещинах сланцев выше тонкой  жилки
несколько зубил и с их помощью удержаться на карнизе.
     И вот,  прилепившись к стене на  высоте  ста  пятидесяти  метров,
геолог  понял,  что не может отнять от скалы на ничтожную долю секунды
хотя бы одну  руку.  Положение  оказалось  безнадежным:  чтобы  обойти
выступавшее  ребро  и  шагнуть  на  карниз,  нужно  было ухватиться за
что-то, а вбить зубило он не мог.
     Распростертый на  скале,  геолог с тревогой рассматривал нависший
над ним обрыв.  В глубине души поднималось отчаяние.  И в тот  же  миг
ярко блеснула  мысль:  "А  как же сказочный воин?  Ветер...  Да,  воин
поднялся в  такой  же  бурный  день..."  Усольцев  внезапно  шагнул  в
сторону,  перебросив  тело  через  выступ  ребра,  вцепился пальцами в
гладкую  стену  и...  качнулся  назад.  С  болью,  будто   разрываясь,
напряглись  мышцы  живота,  чтобы  задержать падение.  В ту же секунду
порыв вырвавшегося из-за ребра ветра мягко толкнул Усольцева в  спину.
Схваченное смертью тело,  получив неожиданную поддержку, выпрямилось и
прижалось к стене.  Усольцев был на карнизе.  Здесь,  за ребром, ветер
был  очень  силен.  Его  мягкая  мощь  поддерживала геолога.  Усольцев
почувствовал, что он может двигаться по карнизу жилы, несмотря даже на
подъем ее вверх.  Он поднялся еще на пятьдесят метров выше,  удивляясь
тому,  что все еще не упал. Ветер бушевал сильнее, давя на грудь горы,
и  вдруг  Усольцев  понял,  что  он может выпрямиться и просто идти по
ставшему  менее  крутым  склону.  Медленно  переставляя  окровавленные
ступни,  Усольцев  ощупывал  ими кручу и сдвигал в сторону осыпавшуюся
вниз разрыхленную корку.  Медленно-медленно поднимался  он  все  выше.
Ветер  ревел  и  свистел,  щебень,  скатываясь,  шуршал,  и  Усольцева
охватило странное  веселье.  Он  словно  парил  на  высоте,  почти  не
опираясь  на скалу,  и уверенность в достижении цели придавала ему все
новые силы.  Наконец Усольцев уперся в гладкую отвесную стену высокого
цоколя.  На этом цоколе, все еще на большой высоте, стремился в облака
острый конец Рога.  Усольцев отметил,  что  белая  масса  Рога  вблизи
казалась  испещренной  крупными  черными  пятнами.  Но это впечатление
сейчас же стерлось радостью при мысли о том,  что все  его  двенадцать
зубил сохранились неизрасходованными.  Стена примерно на высоту десяти
метров была настолько плотна и крута,  что никакие силы не помогли  бы
ему  преодолеть  это  препятствие.  Опытный глаз геолога легко находил
слабые места каменной брони - трещины кливажа[Кливаж - система  трещин
разной величины,   пронизывающих   породу.],   места   соприкосновения
различных слоев Усольцев забивал сюда зубила поглубже. Он взял с собой
только  самые тонкие и легкие зубила,  а достаточно было одному из них
сломаться, и...
     Поднявшись по зубилам,  геолог  был  вынужден  перейти  на  южную
сторону каменной башни.  Головы слоев[Головы слоев  -  края  наклонных
слоев, срезанных  обрывом  или  какой-либо поверхностью.] образовывали
небольшие уступы  -  возможность  дальнейшего  подъема.  Здесь  ветер,
бывший до того верным союзником, стал опасным врагом. Только прикрытие
скалы спасло Усольцева от падения под  ударами  ветра.  Несколько  раз
геолог  срывался  с  осыпавшихся  выступов  и  долго  висел  на руках,
обливаясь холодным потом и судорожно нащупывая пальцами ног опору. Все
большее  число  смертоносных  метров  подъема  уходило  вниз.  Наконец
Усольцев в последних отчаянных усилиях,  дважды соскальзывая и  дважды
мысленно  прощаясь  с  жизнью,  сумел  опять переброситься на западную
сторону  вершины  и,  вновь  подхваченный  ветром,  уцепился  за  края
площадки  у  основания  Рога.  Не думая о победе,  без мыслей,  словно
оглушенный,  он подтянулся на руках и повалился  на  наклонную  внутрь
ровную  поверхность  величиной  с  небольшой  стол.  Он  долго  лежал,
изнуренный   многими   часами   смертельной   борьбы,   слыша   только
однообразный резкий вой ветра, разрезаемого острым лезвием Рога. Потом
в сознание вошли низко летящие над вершиной облака.  Усольцев поднялся
на  колени,  повернувшись  лицом  к загадочной белой породе.  Она была
теперь перед ним,  упиралась в его п