очвенного покрова
на том холме,  где стояла обсерватория,  были другого,  более светлого
цвета.  Поэтому бугор обсерватории довольно резко выделялся по окраске
среди остальных черных собратьев.
     Девять холмиков  теснились  на   краю   бесконечной,   постепенно
понижающейся  к  югу  равнины,  а  с  запада,  справа,  почти у самого
горизонта, виднелась иззубренная полоса далеких снеговых гор. В той же
стороне  равнину  пересекала  узенькая,  отливающая  сталью извилистая
лента; сбегавшая с гор речушка огибала холм обсерватории и, отклоняясь
на восток, терялась в песках. Вокруг обсерватории, внизу, расстилалась
желтая степь,  испятнанная  кустиками  серебристой  полыни  и  голубых
колючек.  Дальше,  к северу,  степь очерчивалась по краю песков темной
лентой саксаульника.
     Покой, простор,  чистый  горный воздух,  синева тяжелого зноя над
головой...
     Как удачно сложилась судьба, приведшая меня сюда! И что еще нужно
сейчас моей душе?  Радостное чувство примирения с  собой,  с  природой
охватило меня.
     - Иван   Тимофеевич,   -   донесся    крик    Вячика,    Таниного
брата, - обедать!
     - Куда вы девались? - встретила меня Таня вопросом. - А я чудесно
искупалась  и вам хотела предложить.  Сейчас будем обедать,  а купание
отложимте до вечера.
     После обеда  и  небольшого отдыха мы опять отправились откапывать
обнаруженную профессором  лестницу.  Она  уходила  в  широкую  выемку,
высеченную  в песчанике и доверху заваленную всяким мусором.  По тому,
как медленно подвигалась работа,  было ясно, что понадобится несколько
дней наших соединенных усилий, чтобы откопать лестницу.
     Закончив намеченную на сегодня  работу,  я  напомнил  Тане  о  ее
обещании.  Она  повела  меня по узенькой тропинке вдоль берега речки к
подножию второго холма.  Я молча шел следом,  прислушиваясь к  ровному
шуму  быстрой  воды,  дробившей  солнечный свет в быстрых струйках.  У
поворота речки Таня остановилась.
     - Вы  здесь  посидите,  подождите  меня.  Мы  с  Вячиком  сделали
плотину, так что воды по пояс будет.
     Таня скрылась  за  выступом берега,  а я улегся на жесткой траве,
подставив лицо прохладному слабому  дуновению  ветра.  Журчание  речки
наводило дремоту.
     - Уснули? Идите скорее. Как чудесно!
     Свежая, веселая  Таня  стояла  передо  мной - безупречная красота
юности,  дружной с водой и солнцем.  Я вскочил и спустился под высокий
берег,  где нашел маленькую запруду против крохотного песчаного пляжа.
Два искривленных деревца,  как часовые, охраняли эту первобытную ванну
со  стороны  низкого  правого берега.  Я быстро приспособился купаться
лежа,  борясь с напором холодной воды.  Купание замечательно  освежило
меня. У палатки нас уже ждали профессор и Вячик с чаем.
     - Как  понравилось  купание?  -  спросил  профессор.  -  А  ну-ка
испытаем геолога!  Ничего в речке не заметили?  Нет?  Ну,  дорогой мой
майор,  повоевали  и  все  забыли!  Древнее   название   этой   речки,
сохранившееся в летописях,  - "Экик", что значит сердолик. И в гальках
русла иногда попадаются красные камешки. При случае посмотрите.
     Раскопки нижнего этажа оказались сложнее,  чем мы ожидали. Шедшая
наклонно вниз  выемка  постоянно  заваливалась  осыпавшейся  землей  и
щебнем.  Я  работал уже четыре дня с утра до позднего вечера.  Мускулы
наливались новой силой.  Словно из неведомых мне самому  уголков  души
поднимались  новые,  свежие,  как весенняя зелень,  чувства - такие же
бесконечно спокойные и  светлые,  как  окружающая  природа.  Уверенная
радость   жизни   владела   мной:   я  почти  забыл  про  усталость  и
недовольство.  Тело,  как это и должно быть у всякого вполне здорового
человека, не существовало для меня, ничем не давая знать о себе, кроме
наслаждения избытком жизненной энергии. Сейчас я разлагаю эти ощущения
на   отдельные  элементы,  тогда  же  это  было  иначе  и  выражалось,
собственно,  в чувстве обостренного восхищения  местностью,  где  были
расположены  развалины  Нур-и-Дешт.  Я  ломал голову,  стараясь понять
секрет очарования пустынных каменистых холмов и печальных  развалин  в
жарком кольце степи и песков. Я поделился своими впечатлениями с Таней
и профессором. Они согласились со мной.
     - Я,  признаться, ничего не понимаю, - сказал Матвей Андреевич. -
Знаю только, что никогда не чувствовал себя так хорошо, как здесь.
     - Мало  сказать  -  хорошо,  -  подхватила Таня.  - Я,  например,
переполнена  светлой  радостью.   Мне   кажется,   что   эта   древняя
обсерватория - храм... ну, не могу этого ясно выразить... земли, неба,
солнца   и   еще   чего-то   неведомого   и   прекрасного,   неуловимо
растворяющегося  в  свободном  просторе.  Я видела много гораздо более
красивых  мест,  но  ни  одно  из  них  не  обладает   таким   могучим
очарованием, как эти, казалось бы, равнодушные развалины...
     Еще один трудовой день кончился затемно, но спать не хотелось.
     Наступила ночь. Мы улеглись у костра. В зените черного купола над
нами сияла голубая Вега;  с запада,  как совиный глаз,  горел  золотой
Арктур. Звездная пыль Млечного Пути светилась раскаленным серебром.
     Вот там,  низко над горизонтом,  светит красный Антарес, а правее
едва   обозначается  тусклый  Стрелец.  Там  лежит  центр  чудовищного
звездного колеса Галактики - центральное "солнце" нашей Вселенной.  Мы
никогда  не  увидим  его - гигантская завеса черного вещества скрывает
ось Галактики.  В этих бесчисленных мирах,  наверно,  тоже  существует
жизнь,  чужая,  многообразная.  И  там  обитают подобные нам существа,
владеющие могуществом мысли,  там,  в недоступной дали...  И я  здесь,
ничего  не  подозревая,  смотрю  на  эти миры,  тоскуя,  взволнованный
смутным предчувствием  грядущей  великой  судьбы  человеческого  рода.
Великой,  да, когда удастся справиться с темными звериными силами, еще
властвующими на земле,  тупо,  по-скотски разрушающими,  уничтожающими
драгоценные завоевания человеческой мысли и мечты.
     - Вы спите, Иван Тимофеевич? - раздался голос профессора.
     - Нет,  я смотрю на звезды... Они здесь какие-то особенно ясные и
близкие.
     - Да,  обсерватория  выстроена  с  толком;  здесь  необыкновенная
прозрачность воздуха.  Впрочем,  почти во  всех  местах  Средней  Азии
прозрачное и яркое небо.  Недаром местные народы - хорошие наблюдатели
звезд.  Знаете,  киргизы называют Полярную звезду  Серебряным  гвоздем
неба.  К  этому гвоздю привязаны три коня.  За конями вечно гонятся по
кругу четыре волка и никак не могут догнать. А когда догонят, то будет
конец света.  Разве  это  не  поэтическое изображение вращения Большой
Медведицы?
     - Очень хорошо,  Матвей Андреевич!  Помню,  я читал где-то о небе
Южного полушария.  Высоко,  где сияет  Южный  Крест,  в  Млечном  Пути
находится яркое звездное облако,  а рядом с ним абсолютно черное пятно
-  огромное  скопление  темного  вещества  в   форме   груши.   Первые
мореплаватели   назвали   его   Угольным   мешком.  Так  вот,  древняя
австралийская легенда называет это пятно зияющей  ямой  -  провалом  в
небе,  а  другая  легенда  говорит,  что  это  воплощение  зла  в виде
австралийского страуса эму.  Эму лежит  у  подножия  дерева  из  звезд
Южного  Креста  и подстерегает опоссума,  спасающегося на ветвях этого
дерева. Когда опоссум будет схвачен эму, тогда наступит конец света.
     - Да,  похоже,  только животные совсем различны,  - лениво сказал
профессор.
     - Объясните мне, пожалуйста, Матвей Андреевич, кто и когда создал
Нур-и-Дешт,  эту "с толком выстроенную" обсерваторию,  и почему она  в
таком пустынном месте?
     - Работали здесь уйгурские астрономы,  ученики арабских мудрецов.
Ну а место-то стало пустынным после монгольского нашествия. Тут кругом
развалины - следы поселений.  Семьсот лет назад здесь,  без  сомнения,
было  богатое,  населенное место.  Чтобы построить такую обсерваторию,
нужно много знать и много уметь.
     Речь профессора   прервалась.  Что-то  случилось.  Я  сначала  не
сообразил,  что  именно.  Второй   толчок   дал   почувствовать,   как
заколебалась земля под нами,  - словно по поверхности прошла  каменная
волна. Почти одновременно мы услышали отдаленный гул, будто исходивший
из глубины под нашими ногами.  Посуда в ящике дребезжала,  головешки в
костре развалились. Толчки следовали один за другим.
     Все кончилось  так же неожиданно,  как и началось.  В наступившей
тишине было слышно,  как катятся  по  склонам  потревоженные  камни  и
что-то сыплется в развалинах обсерватории.
     Наутро, как только мы явились  к  месту  ежедневной  работы,  нас
встретили  неожиданные  изменения,  вызванные  ночным  землетрясением.
Подрытый снизу в левой стороне земляной завал осел и рухнул, обнажив в
правой стенке  неглубокую  нишу,  обведенную  заостренной  стрельчатой
аркой.  В глубине ниши из-под пыли и налипших комьев  земли  виднелась
каменная  плита  с  вырезанным  на  ней  совершенно  неразборчивым для
непривычного взора    сплетением    знаков    арабского    куфического
письма[Куфическое   письмо   -   вид   арабского   шрифта.  Отличается
расширенными квадратными очертаниями тесно соединенных друг  с  другом
букв.]. Обрадованные находкой и в то же время огорченные новым завалом
лестницы, мы быстро расчистили надпись, столько веков скрывавшуюся под
сухой  и  пыльной  землей.  На  гладкой  синеватой  плите  буквы  были
углублены и покрыты чем-то вроде глазури  очень  красивого  оранжевого
цвета  с  зеленым  отливом.  Таня и профессор принялись расшифровывать
надпись, а мы с Вячиком опять взялись за расчистку лестницы.
     Матвей Андреевич расправил плечи и шумно вздохнул:
     - Жаль,  ничего важного!  Правда,  подтверждение сохранившихся  в
истории  сведений.  Надпись гласит,  что по указу такого-то в таком-то
году, в месяце Ковус... это Стрелец по-арабски, Таня?
     - Да.
     - Значит,  в ноябре окончена постройка в местности Нур-и-Дешт,  у
речки Экик на холме... как это, Таня?
     - Не совсем понимаю название - что-то вроде Светящейся чаши.
     - Какая  поэзия!  На  холме  Светящейся  чаши,  на  месте прежних
разработок царской краски...  Ага,  это по вашей части,  майор. Где же
следы разработок и что могло здесь добываться?
     - Не знаю, не заметил никаких выработок.
     - Да   вы   были  когда-нибудь  геологом?  -  шутливо  возмутился
профессор.
     - Погодите,  Матвей Андреевич.  Вот прокопаю вам лестницу,  тогда
отпустите несколько часов побродить.  Может быть, и геолог пригодится.
А то ведь мой ежедневный маршрут только один:  речка - подвал, речка -
палатка.
     - Ага! - рассмеялся профессор. - Побывали в шкуре археолога - нос
всегда в землю...  А ведь вы  правы:  стоит  объявить  выходной  день.
Завтра  не  будем  рыться  - походите,  поисследуйте.  Таня,  конечно,
стиркой займется... Нет? А что же? Тоже побродить, геологии поучиться?
Гм!..
     - А что там дальше в  надписи,  Матвей  Андреевич?  -  перебил  я
профессора.
     - А дальше следует:  в память великого дела сделана эта надпись и
замурована древняя ваза с описанием постройки.
     - Но,  профессор, ведь находка вазы имела бы большое значение для
изучения обсерватории?
     - Конечно.  Но где  она  замурована,  не  сказано.  Ясно,  что  в
фундаменте. Как ее найдешь? Лестницу прокопать - и то не можем.

                                * * *

     Утром я  попросил у Вячика дробовую бердану в надежде подстрелить
какую-нибудь   дичину.   Сопровождаемые   насмешливыми    напутствиями
профессора,   мы  с  Таней  отправились  в  обход  холмов  Нур-и-Дешт.
Оказалось,  что никто из членов маленькой экспедиции не отходил далеко
от развалин - работа отнимала все время.  День был на редкость зноен и
тих,  ни  малейшее  дуновение  не  сгоняло  сухого  жара,  шедшего  от
каменистой  почвы.  Мы долго ходили по холмам,  карабкаясь по склонам,
пока не изнемогли от жажды.  Тогда мы  спустились  к  речке,  напились
вволю   и   принялись   бродить  босиком  по  руслу.  Крупные  камешки
разъезжались под ногами.  В прозрачной воде среди черных и серых галек
изредка резко выделялись разноцветные,  сглаженные водой кусочки опала
и халцедона.  Охота за красивыми камнями увлекла нас обоих,  и, только
когда  ноги  совсем  окоченели,  мы  вышли на берег и стали греться на
теплых камнях, занимаясь разборкой добычи.
     - Красные кладите сюда,  Таня.  Это сердолик - очень ценившийся в
древности камень, якобы обладавший целебной силой.
     - Красных  больше  всего.  А  вот  смотрите,  какая  прелесть!  -
воскликнула девушка.  - Это вы нашли?  Прозрачный и переливается,  как
жемчуг.
     - Гиалит, самый ценный сорт опала. Можете сделать из него брошку.
     - Я не люблю брошек,  колец,  серег - ничего, кроме браслетов. Но
если вы мне подарите его просто так... спасибо... А зачем вы взяли эти
три камня - мутные, нехорошие?
     - Что вы,  Таня!  Разве  можно  так  порочить  самую  лучшую  мою
находку? Смотрите.  - И я погрузил невзрачную  белую  гальку  в  воду.
Камень сделался прозрачным и заиграл голубоватыми переливами.
     - Как красиво! - изумилась девушка.
     - Ага,  некрасивый камень оказался волшебным.  Он  и  считался  в
древности  волшебным.  Это гидрофан,  иначе называемый "око мира".  Он
сильно пористый и поэтому в сухом состоянии  непрозрачен.  Как  только
поры заполняются водой,  он делается прозрачным и очень красивым.  Это
все разновидности кварца;  их еще  много  сортов  различных  оттенков,
ценности и красоты.
     - Что же вам дала наша сегодняшняя экскурсия? - спросила Таня.
     - Теперь  я  имею  представление  о строении всей этой местности.
Правда,  оно оказалось неинтересным:  древние граниты и  толща  черных
кварцитов,   пронизанных   жилами   кварца.  Холм,  на  котором  стоит
обсерватория,  несколько отличается от  других:  он  сложен  какими-то
очень плотными стекловидными кварцитами.  Красивые камни в русле речки
остались от размыва кварцитов - в  жилах,  в  пустотах  и  натеках  по
трещинам, должно быть, довольно много халцедона и опала.
     - А где же разработки, о которых говорится в надписи?
     - Так и не знаю.  Сами же видели,  - нигде  ни  малейших  следов.
Может быть, они скрыты под развалинами обсерватории.
     - Плохо!  Опять Матвей Андреевич будет  смеяться...  -  заключила
Таня. -  Пора  обратно.  Смотрите,  солнце  садится.  И  так  придем в
темноте.
     На красном  огне  заката  круглые  плечи холмов выступили резкими
силуэтами.  Полное  отсутствие  ветра  подчеркивало  глухое   молчание
окрестных песков. Когда мы добрались до холма обсерватории, с западной
стороны уже погасли последние отблески зари.
     Развалины, едва   различимые   при  свете  звезд,  встретили  нас
молчанием. Только сплюшка[Сплюшка - небольшой  сыч;  водится  в  южных
районах Советского Союза.] где-то вдали издавала свой мелодичный крик.
Ночью здесь было неприветливо;  неясное  ощущение  опасности  овладело
нами,  и  мы пошли крадучись и шепчась,  словно боясь разбудить что-то
дремавшее среди угрюмых стен.
     Внезапно я  почувствовал,  что дневная усталость куда-то отходит,
уступая место бодрости.  Сухой, неподвижный воздух, несмотря на тепло,
исходившее от нагретых стен, казался необычайно свежим. Приятное, едва
ощутимое покалывание изредка пробегало по коже.
     - Я совсем не устала, - шепнула мне Таня, придвигаясь так близко,
что почти касалась меня плечом. - Здесь что-то в воздухе.
     - Да,   я   бы  сказал,  воздух  -  точно  вблизи  динамо-машины.
Потрогайте-ка ваши волосы, Таня: они что-то очень распушились.
     Таня провела   рукой   по  волосам,  стараясь  пригладить  их,  и
множество мельчайших голубых искорок замелькало под пальцами.
     - Будто  перед  грозой,  -  сказала  Таня,  - только небо ясное и
духоты совершенно не чувствуется, наоборот...
     - Странно. Вообще в этом месте много необъяснимого... - начал я и
вдруг увидел слабое зеленоватое свечение, мелькнувшее где-то в проломе
стены.
     Мы уже  подходили  к  главному  зданию  с  дугой   квадранта.   Я
присмотрелся и заметил,  что чуть видимым отблеском светится несколько
букв надписи на внутренней стенке портика.
     - Смотрите,  Таня!  -  Я  подвел свою спутницу к обрушенной части
стены.
     В непроглядной  тьме  сводов  явственно  выступали  извивы  букв,
очерченные зеленовато-желтым сиянием.
     - Что это такое?  - взволнованно прошептала девушка. - Тут кругом
много надписей, но ведь они не светятся.
     - Все те надписи сделаны золотом. Так, кажется?
     - Правильно, - подтвердила Таня.
     - А это... Одну минуту...
     Я осторожно проскользнул в  портик  и  зажег  спичку.  Загадочное
свечение  мгновенно  исчезло.  Обветшавшая  стена  слепо встала передо
мной.  Но я все же успел заметить уцелевший кусок  изразцовой  плитки,
покрытый  гладкой  глазурью,  с  выведенными  на ней оранжево-зелеными
буквами.
     - Это  сделано  не золотом,  а такой же эмалью,  как у лестницы в
подвале.
     - Пойдемте скорее посмотрим! - живо предложила девушка.
     - Пойдемте,  - согласился я и спросил:  - Вы бывали  когда-нибудь
ночью на обсерватории, вы или профессор?
     - Нет, ни разу.
     - Тогда  вот  что,  пойдем  сначала в лагерь - только не говорите
пока ничего профессору,  - мы поужинаем и, когда все заснут, продолжим
исследование, если хотите. А если устали, я один займусь.
     - Что вы! При чем тут усталость? Все так таинственно, интересно!
     - Отлично.  Только уговор,  Таня:  профессору ни слова. Я сам еще
ничего не  понимаю,  но,  если  мы  с  вами  додумаемся  до  какого-то
объяснения, вот будет Матвею Андреевичу сюрприз наутро!
     Теплая крепкая рука девушки сжала мою.  Мы  быстро  спустились  с
холма  к  площадке,  на которой по обыкновению горел небольшой костер.
Поворчав на нас  по  поводу  опоздания  к  ужину,  профессор  принялся
расспрашивать   меня   о  результатах  похода.  Как  Таня  и  ожидала,
добродушные насмешки профессора посыпались на мою бедную голову,  едва
Матвей Андреевич узнал, что я так и не нашел следов разработок красок.
     - Ладно,  лучше не буду спрашивать, что вы нашли в темноте вместе
с Таней...  Ну-ну, не сердитесь! Показывайте ваши камешки... Как много
сердолика!  Пожалуй,  если несколько дней поработать, набрали бы целый
мешок.  Теперь  сердолик  мало  ценится:  еще  один из многих примеров
забытой с веками мудрости человеческого опыта.  Раньше во всей Ближней
Азии  этот  камень ценился наравне с лучшими драгоценностями.  Из него
делали браслеты, ожерелья, пряжки. И верили, что сердолик предохраняет
человека от многих заболеваний.  А самое любопытное - оказывается, эта
вера больше,  нежели простое суеверие.  Я недавно узнал... - Профессор
замолчал, задумчиво разглядывая красный камень при свете костра.
     - Что вы узнали, Матвей Андреевич, расскажите, - попросила Таня.
     - Да очень просто:  медики начинают пробовать лечение сердоликом.
Оказывается, он почти всегда обладает радиоактивностью,  слабой, можно
сказать   -  ничтожной,  равной  сумме  радиоактивности  человеческого
организма.  Но именно потому,  что радия в сердолике только  ничтожные
следы,  он действует благотворно на нервную систему,  восстанавливая в
ней какой-то баланс, что ли, - не знаю толком.
     "Радий?" Меня   пронзила  неясная  догадка,  и  в  голове  вихрем
завертелись мысли  об  электрических  разрядах,  светящихся  надписях,
оранжево-зеленых  красках.  Я  нетерпеливо вскочил,  но сейчас же взял
себя в руки и поспешно вытащил папиросы.
     - Что это вы,  словно вас кольнуло,  Иван Тимофеевич? - удивленно
спросил профессор.  - Пожалуй, и спать время. Завтра пораньше примемся
- наверно, разгребем вход. Вы как хотите, а мы с Вячиком на боковую.
     Я и Таня остались вдвоем.  Я нервно курил, ожидая, пока профессор
заснет и можно  будет  взять  свечи  для  ночного  исследования  тайны
обсерватории Нур-и-Дешт.
     Наконец Таня достала две свечи,