ю, - спокойно сказал Фомин.
     - Как это - Ленинскую? - остолбенел молодой радист. - За что это?
     - Стало быть, есть за что, - не скрывая насмешки, ответил Фомин.
     - Погодите-ка,   Иван  Иванович,  -  вмешался  Александров,  -  я
припомнил,  читал в приказе по министерству.  Вас представили к премии
за  открытие  важного месторождения вместе с инженером...  забыл,  как
его...
     - Васильев Семен Петрович. Это точно, мы с ним вместе!
     - Пофартило,  значит,  в тайге,  - с завистью  сказал  радист.  -
Конечно,   горняку   лучше,   не   то   что   нашему   брату.   Больше
десятипроцентной надбавки не выслужишь!
     - Фарт  - не то слово,  паря,  - недовольно возразил забойщик.  -
Фарт - когда дуром наскочишь на шальное счастье. Как назвать его, если
долго ищешь,  ниточку найдешь,  потеряешь,  обратно найдешь,  и так не
один год. Да и не в тайге вовсе, на угольных шахтах это было!
     Александров, по-настоящему  заинтересованный,   попросил   Фомина
рассказать, и старик охотно согласился.
     - Встань-ка,  паря, - обратился он к радисту, - да окошко отвори.
Продух будет, я покурю тишком.
     Старик молниеносно свернул самокрутку, чиркнул спичкой и выпустил
густую струю дыма. Радист последовал его примеру, извлек из-под тюфяка
измятую пачку сигарет  и  уселся  на  койку  в  ногах  у  Фомина.  Тот
поморщился и пробормотал:
     - Сел бы ты, паря, лучше к себе...
     - А чем я тебе помешаю? - оскорбился радист.
     - Не то дело, паря, уважения в тебе к старшим нету: не спросясь -
плюх  на  чужую койку.  А мне с тобой панибратствовать ни к чему:  еще
невесть какой ты человек.
     Молодой радист обиделся, отошел к окну и стал выдувать дым сквозь
сетку, внося панику в ломящуюся снаружи тучу комаров.  После утреннего
обхода   и   процедур   в  больнице  стало  тихо.  Во  дворе  негромко
переговаривались няни.
     - Рассказывать тут долго нечего,  - начал Фомин.  - Утомился я от
таежного поиска,  ребята подросли, надо было учить их в хорошем месте.
Словом,  я вышел в жилуху и стал работать на угольных  шахтах,  да  не
год, не два, а девять кряду. Сначала вроде в тайге вольнее казалось, а
потом попривык,  обзавелся домом,  детей выучил и  сам  умнее  стал  -
книжек-то побольше,  чем в тайге,  читать довелось. Кирилл Григорьевич
знает: такая у меня манера - доходить до корня, везде интерес иметь, к
чему,  казалось  бы,  нашему  брату  и  не  положено.  Узнал  я  много
преудивительного:  как столь давно, что и представить не можно, был на
нашей  земле  сибирской  климат вроде африканского и повсюду громадные
болота,  а в них леса,  тайги нашей густее. Росли тогда деревья скоро,
пропадали  тоже  скоро,  и  гнили они тыщи лет.  Торфа из них пласт за
пластом впереслойку с глинами накладывались, прессовались, уплотнялись
-  так  угли  наши  и получились.  Сам я стал присматриваться к углю и
находить то отпечатки  невиданных  листьев,  как  перья  павлиньи,  то
стволы  с  корой  точно  в  косую  клетку,  то плоды какие-то.  Иногда
встречались нам в подошве пласта высоченные пни с корнями, прямо в ряд
стоят,  будто  заплот.  А  в  кровле то рыбки попадутся,  то покрупнее
звери, вроде зубастые крокодилы, только кости расплюснуты и тоже углем
стали.  Меня уж стали знать на шахте.  Сначала смешки,  горным шаманом
прозвали,  а потом стали мне диковины приносить  и  расспрашивать.  Я,
конечно,  писал  о  находках в Академию наук,  оттуда приезжал молодой
парень.  Видит-то плоховато, а все досконально знает, наперед говорит,
что где должно быть.  Подружился я с ученым,  он мне книжки,  опять же
как приедет -  лекции  для  всей  шахты.  Куда  как  интересней  стало
работать, как понимать начал я эту угольную геологию...
     - За это и премию сгреб? - недоверчиво хмыкнул радист.
     - Заполошный  ты  какой!  - рассердился Фомин.  - Это я свой путь
рассказываю,  чтоб тебе легче понять,  откуда что взялось...  Ну  вот,
пошел  в  эксплуатацию  западный  участок  - там угли длиннопламенные,
хороши для отопления,  их в город больше брали.  Заметил я,  что уголь
местами изменился. Конечно, ежели без внимания, то, как ни смотри, все
такой же он.  Знаешь,  если длиннопламенный, то на изломе восковатый и
не  так  в  черноту  ударяет,  но  и  металлом  не блестит,  как сухой
металлургический.  Приметил  я  в  угле  светлые  жилки,  короткие   и
тоненькие  совсем,  иногда  и  частые.  В  котором  слое словно сеткой
подернуто.  Этот уголь по всему западному участку, на втором и третьем
горизонте, в разных лавах. Только слойки с жилками где потоньше, а где
и во весь пласт.  Чем-то поманили меня эти светлые жилки, собрал я изо
всех забоев,  нашел такие,  что не как волоски или сосновые хвоинки, а
будто тоненькие веревочки. Дознавался я, что это такое, да наш штейгер
и начальник участка только мычали:  бывает,  мол,  в угле всякое и раз
угля не портит, то какое нам дело.
     Стал я  жечь  этот  уголек  у себя в печке и на дворе.  Уголь как
уголь,  только от него дымок голубоватый,  с белесым поддымком и запах
другой,  нежели у простого угля.  На вьюшках от него налет тоже сизый.
Покрутился я со светлыми жилками - нет ходу,  не пробьюсь. Знанья нет,
чтобы определить, что не годится, и чтобы доказать, что годится. Решил
рукой махнуть.  Светлые жилки эти мне покоя года  полтора  не  давали.
Металлургический  уголь  стали  работать  на северном,  тут бы всему и
конец, не вмешайся инженер Васильев как снег на голову.
     - Это   кто  же,  новый  какой  назначенный?  -  спросил  радист,
заслушавшийся старика так, что забыл про папиросу.
     - Вовсе  нет!  Никакого  отношения  он  к  шахтам не имел,  жил в
городе, за триста верст от наших шахт, и не горняк он, а химик.
     - Как же это он сквозь землю смотрел?
     - Сквозь  землю  это  я  смотрел,  на  подземной  работе,  а  он,
наоборот, в небо и там второй конец моим светлым жилкам нашел.
     - Ого, как интересно! - воскликнул Александров. - И меня забрало!
     - Инженер  Васильев,  -  продолжал  Фомин,  ободренный  вниманием
слушателей,  - хоть и городской житель,  но по зоркости не хуже любого
таежника.  Живет  он в большом доме,  на десятом этаже,  из его окон -
весь город как на ладони. На отдыхе сиживал он у окна, любуясь городом
и раздумывая о том о сем. И вот как мне светлые жилки, так и Васильеву
приметилась дымка над городом,  белесая  или  голубоватая;  когда  она
есть,  а когда и нет.  И запах тоже в воздухе, когда дымка, особенный,
не сильный,  а заметный.  Помогло Васильеву, что он химик, знал: такой
дымки ни от какого завода в городе быть не могло. Раз так, то, значит,
дело в угле.  Инженер рассудил,  что дымка похожа на окисел  какого-то
металла,  и  решил  дознаться,  нет ли чего в угле.  Собрал он налет с
трубы какой-то - и под прибор.  А прибор такой,  что,  будь там  самая
малейшая крошка какого металла или состава,  такая малость,  что ни на
вкус, ни на запах, не говоря уж про химию, никак не возьмешь, - прибор
берет. Инженер Васильев мне показал. Что нужно разведать, то в пламени
жгут,  пламя в трубу  зрительную  смотрят,  а  в  трубе  какие-то  там
линии...
     - Да как он называется, твой прибор? - не утерпел радист.
     - Это тебе знать,  небось десятилетку кончил, а у меня нет памяти
на мудреные слова.  Постой-ка,  записал я его название:  думаю, не раз
еще пригодится! - И забойщик с кряхтеньем полез в тумбочку у постели.
     - Не трудись,  Иван Иванович,  - вмешался Александров,  -  прибор
этот  -  спектроскоп,  а то,  что сделал Васильев,  - это спектральный
анализ.
     - Ну,  точно,  - успокоился  старик,  -  я  и  говорю.  Пехтоскоп
показал:  есть признаки металла,  и не одного,  а трех. Васильев Семен
Петрович стал дознаваться,  с каких шахт,  с каких участков уголь в те
дни,  когда дымка.  Сейчас вам рассказать - оно быстро, а потратил он,
пока дошел,  тоже,  почитай,  два года: ведь занятой человек, когда не
додумал,  а когда и упустил...  Ну, короче, приехал он на нашу шахту и
стал дознаваться насчет угля. А у нас западный участок давно прикрыли.
Показывают  ему  металлургический  с северного.  Он анализ за анализом
берет - ничего.  Да и не могло быть.  Так и не вышло бы,  да тут  один
молодой  парень присоветовал ему со мной потолковать.  И пяти минут мы
не проговорили,  как понял я,  куда мои светлые жилки ведут. Полезли с
ним в  западный участок - к тому времени я все свои образцы уже извел.
А там и крепь вынута,  и кровля обрушена. Повертелись туда-сюда. Вижу,
что и человека могу погубить, и времени у него не хватит. Отправил его
в  город,  а  сам  думал  неделю,  пока  не  сообразил.  С   третьего,
незатопленного  горизонта  спустились  мы  -  ребят  у  меня подручных
набралось чуть не вся шахта - по восстающим на  пятый,  прошли  совсем
маленький ходок и добрались до пласта со светлыми  жилками.  Набрал  я
образцов  -  и  в  первый  же  выходной  в  город.  Васильева  дома не
оказалось. Я пакет в два пуда ему оставил и расписал, откуда взято. Не
прошло  и недели - телеграмма мне,  чтоб немедленно приезжал.  Поехал.
Васильев встречает и прямо облапил меня,  крепко стиснул и в обе  щеки
целует.
     "Ну, если бы не вы, Иван Иванович, все бы пропало!" - "А теперь?"
- спрашиваю.  "А теперь сделали мы Советскому Союзу  и  нашей  стороне
сибирской пребольшущий подарок:  в угле-то,  в светлых жилках ваших, -
целое месторождение".  Три металла - германий и ванадий,  это я  точно
запомнил,  -  добавил  Фомин,  как  будто  опасаясь,  что  собеседники
усомнятся в его знаниях,  - а вот третьего никак не помню и не записал
сдуру,  на радостях.  Спрашиваю: "Для чего они, металлы эти?" Васильев
объясняет,  что очень важные металлы.  Нужны они для самых что  ни  на
есть  сложных  машин.  "И много этого германию?" - спрашиваю.  "Не так
чтобы очень,  даже совсем мало.  Но угля количество огромное, миллионы
тонн,  и германий с ванадием пойдут как попутные продукты, когда уголь
начнем на химическое сырье перерабатывать.  А  эти  попутные  продукты
сами  по  себе всю стоимость добычи окупают...  Теперь без германия ни
один телевизор или радиоприемник не обходится".
     - Слыхали,  - важно  сказал  радист,  -  из  него  полупроводники
делают.
     - Полупроводника или даже целый - не в этом дело,  а в  том,  что
этот  металл сейчас самый нужный,  а ведь с ним еще и ванадий.  Но вот
для чего ванадий, запамятовал.
     - Я  подскажу,  -  откликнулся Александров.  - Сталь ванадиевая -
самая нужная для автомобилей и вообще тех машин, где требуется высокая
прочность. Жаль, что забыли третий металл, - тоже, наверно, полезный.
     - И очень даже нужный,  но хоть убейте - не помню.  Названия  все
мудреные...
     - Как,  такое добро - и в простом угле оказалось?  - Тон  радиста
стал гораздо более уважительным.
     - Это самое и я спросил у инженера Васильева.  Тот  мне  объяснил
так:  когда угли эти еще были в незапамятные времена как огромаднейшее
торфяное болото,  то сквозь них сочились воды.  Воды, ручьи или речки,
что ли,  размывали горы, где залегали металлы, растворяли их понемногу
и переносили в торфа.  Торфа гнили,  и металлы эти осаждались на  них,
накапливались.   Целые   тысячелетия  прошли,  воды  все  протекали  и
протекали,  и так исподволь накопилось и германия,  и ванадия,  и того
третьего.
     - А потом как?
     - Потом   торфа   заносило  песками  и  глиной,  они  затвердели,
оборотились в уголь, получился диковинный уголь со светлыми жилками.
     - За это премию Ленинскую получили? Вдвоем, что ли?
     - Вдвоем,  пополам,  потому один без другого ничего не нашел  бы.
Как сказал уже: я под землею смотрел, а он - по небу.
     Три собеседника в палате долго  молчали.  Фомин  взялся  было  за
самокрутку,   но,   заслышав   голос  дежурного  врача,  спрятал  свои
приспособления.  После короткого  обхода  принесли  обед,  и  разговор
возобновился  лишь  во  время  мертвого  часа,  когда  больница  опять
притихла.
     - Да,  хорошо светлые жилки найти, - мечтательно произнес радист,
поднимая глаза к потолку. - И как это вам удалось уцепиться?
     - Светлые жилки должны быть у каждого, - ответил Фомин, - без них
и жить-то вроде принудительно.  Не ты своей жизни хозяин,  а она  тебя
заседлает и гнет куда захочет.
     - Вот и я про то же, - подхватил радист, - схватишь полста тысяч,
ну, пусть вы тридцать семь получили, тут жизни можно не так опасаться,
не согнет!
     Старик даже  сел,  с  минуту  мерил глазами невозмутимо лежавшего
радиста и упал на подушку.
     - Подсчитал  уже,  сколько  я  получил,  уголовная  твоя душа!  -
вымолвил он с горьким негодованием.
     Настала очередь подскочить радисту.
     - Как - уголовная душа?  - завопил он, поворачиваясь то к Фомину,
то к Александрову,  будто призывая геолога в свидетели. - За что же вы
оскорбляете меня, дядя? Я что, блатюк, что ли?!
     Старый горняк уже остыл.
     - Не знаю я тебя и никаких прав блатюком счесть не  имею.  Однако
сам ты меня обидел...  Все на деньги да на фарт меряешь.  А я тебе про
интерес,  про заветные думки,  без которых человеку жить - будто скоту
неосмысленному...
     - Дак разве интереса к фарту быть не должно?  Что я,  на  счастье
прав  не  имею?  Мудрите,  дядя...  Конечно,  жизнь  ваша  уже недолга
осталась и заботы меньше.  А мне еще жить и жить,  и что плохого, если
лучшего хочется?
     - Кому не хочется,  - уже спокойно отвечал Фомин,  -  дело  не  в
этом.  Ежели ты себя в жизни так направил, чтобы вместе со всеми лучше
жить,  и на то ударяешь, тогда ты человек настоящий. А мне сдается: ты
как  есть только о себе думаешь,  себе одному фарту ждешь - тогда тебе
всегда к старой жизни лепиться,  на  отрыв  от  всякого  нового  дела.
Может,  и сам того не осмыслив, ты хочешь перед другими выделиться, не
имея за душой еще ничего.  Вот  тут  и  приходится  о  фарте  мечтать.
Встречал  я вашего брата.  Уголовными душами их зову - сообрази-ка,  в
чем сходство с блатюками.
     - Никакого сходства не вижу, выдумки одни! - зло ответил радист.
     - Самое прямое. Уголовник почему на преступление идет? Да потому,
что хочет хватануть куда как больше, чем ему по труду, да по риску, да
и по соображению полагается.  Человечишко самый негодный,  а туда  же:
хочу того да сего.  Опять же,  другой и способность имеет,  и силу,  и
риск,  а запсиховал - работать скучно,  не для  меня  это,  не  желаю.
Однако   деньги-то,  и  побольше,  между  прочим,  подай.  Вот  в  чем
уголовная-то суть.  Ты хочешь себе не по заслугам,  не по работе,  а о
фарте мечтаешь - тот же уголовник ты!  Только закону боишься и хочешь,
чтоб само свалилось.
     - Один я, что ли, так? - уже тише отвечал радист.
     - Горе,  что не один.  Таких,  как ты,  есть еще повсюду и середь
нашего  брата  рабочего,  и  середь  кого хошь - инженеров,  артистов,
ученых...  Эту уголовную болезнь и надо лечить в первую очередь,  чтоб
скорей в коммунизм войти...
     - А лечить чем?
     - Ну, "чем, чем"... Сызмальства воспитанием настоящим, учением, а
потом знанием. Только знание жизни настоящую цену дает и широкий в ней
простор открывает. А то бьешься, бьешься, чтоб понять, как я со своими
жилками!
     - Это вы правильно, - покорно согласился радист, - с образованием
куда легче. Диплом - он цену человеку поднимает, разряд, так сказать.
     - Кто  тебе  так  мозги повернул?  - снова начал сердиться старый
горняк.  - Только  разряд  у  тебя  в  голове.  Книг,  что  ли,  таких
начитался,  было  их  раньше  много.  Вывели те писатели так,  что без
высшего диплома и не человек  вроде...  девку  замуж  не  возьмут  без
диплома.  А для какого лешего ей диплом,  ежели она к науке склонности
не имеет? Вот и явились теперь такие, с порчеными мозгами. Какая ни на
есть работа через силу вами делается, а почему, ты мне ответь!
     - Не могу ответить,  только верно, есть люди без интересу к своей
работе.
     - А все потому,  что не на месте они:  один в науку ударился, как
баран в чужой двор, другая - инженер, электрик или химик по диплому, а
по душе - самая хозяйка толковая,  и мужа бы ей хорошего да  ребятишек
пяток и по сельскому хозяйству фрукты какие сажать да птицу разводить.
Вот оно и получается,  что работа  не  мила,  а  немилая  работа  хуже
каторги, если ты век свой должен на ней стоять. За дипломом погонятся,
а себя вроде как к каторге приговорят,  несмышленыши.  Писатели, опять
же, - где бы добрый совет подать - лупят без разбору:  гони диплом,  а
то и герой не герой,  и женщина не женщина,  а вроде  быдло  отсталое.
Неправильно это, и ты неправильно рассуждаешь со своим дипломом!
     - А как же правильно?
     - По-моему,  вот  как:  знание  - это не то,  что тебе в голову в
обязательном порядке набьют, а что ты сам в нее положишь с любовью, не
спеша,  выбирая,  как  цветы  или  камни красивые.  Тогда ты и начнешь
глядеть кругом и с интересом и поймешь,  как она, жизнь-то, широка, да
пестра,  да пресложна. И житьишко твое станет не куриное, а человечье,
потому человек - он силен только дружбой да знанием и без них давно бы
уже  пропал.  Житья бы не стало от дураков,  что ничего,  кроме своего
двора да животишка, не понимают...
     Радист умолк   и   долго   не  подавал  голоса.  Старый  забойщик
удовлетворенно усмехался,  поглядывая в сторону Александрова,  как  бы
призывая  его  в  свидетели  своей победы.  Геолог кивнул ему,  слегка
улыбаясь. Он смотрел мимо старика и ничего не сказал.
     - Вот,  Кирилл  Григорьевич,  верно  я говорю?  Каждому надо свои
светлые жилки искать...
     - Это так. Только всегда ли найдешь? Да и каждому ли дано?
     - Знаю,  о чем думаете,  Кирилл Григорьевич!  Как вам теперь быть
без  тайги,  без  гор...  Оно  понятно!  Только  найдете вы свои жилки
непременно, другие, но найдете.
     - Других не хочу,  не верю!  А если не верю,  то как пойму я, что
другие - настоящие?  И где искать,  куда  кинуться...  мне?  -  Геолог
кивком показал на свои ноги, аккуратно уложенные под одеялом.
     - Конечно,  трудно,  особо если подумать куда.  Ну а насчет того,
настоящие или нет, на то есть верная указка, и вы ее знаете...
     - Нет, не знаю!
     - Указка  одна - красота.  Это я хорошо понимаю,  да объяснить не
сумею, однако вам надо ли... разве ему... - И забойщик ткнул пальцем в
радиста, ничем не отозвавшегося на выпад.
     - Красота... правильно. Но мне... ползучий я, будто гад!.. Сейчас
для меня все серым кажется, потому что внутри серо!
     - Неправильно,  Кирилл  Григорьевич!  Вспомните,  как  шли  мы  в
тридцать девятом от шиферной горы сквозь тайгу голодом.  Припозднились
на разведке, продукты кончились, снег застал...
     - Конечно, помню! Тогда мы лунный камень нашли.
     - Так я насчет его.  Помните,  перевалили мы Юрту Ворона  и  двое
суток  шли  падью.  Мокрый снег с дождем бесперечь,  ватники насквозь,
жрать нечего...
     - Да,  да, и вечером... - встрепенулся геолог. - Расскажите, Иван
Иванович, я не сумею.  А  наш  Алеша  пусть  послушает,  -  кивнул  он
радисту. Скептически настроенный юноша старался скрыть свой интерес.
     - Точно,  вечером поперли мы из пади через  сопку.  Крута,  ичиги
размокли,  по  багульнику  осклизаешься,  а  тут еще навстречу стланик
разрогатился,  хоть  реви.  На  гребнюшке  ветер  монгольский  морозом
хватанул.  Покатились мы вниз едва живы.  Тут место попалось, жила или
дайка стоячая,  вдоль нее склон отвалился,  и получилась приступка,  а
далее,  в  глубь  склона,  пещерка  не пещерка,  а так,  вроде навесу.
Забились мы туда,  дрожим,  огонь развести - силов нету, дальше идти -
тоже, и  отдыхать  невозможно  -  холодно.  Тут уж мы не серые ли,  по
вашему слову,  были?  Куда серее,  насквозь.  Оно получилось наоборот.
Помните, Кирилл Григорьевич?
     Геолог, ушедший в прошлое, кивнул забойщику:
     - Все помню, рассказывайте!
     - Холод потому сильней прихватывал,  что разъясневать стало. Тучи
разошлись, и над дальним западным