чувством  вины взялся за трубку телефона.  Леонтьев был
дома,  и мне досадно было слышать,  какая надежда сквозила в тоне  его
вопроса.  Я  сказал,  что  не  мог  еще  в куче других дел как следует
подумать,  а потому позвоню еще через несколько дней, и спросил, видел
ли он еще что-нибудь.
     - Конечно, очень многое, профессор, - ответил Леонтьев.
     Я попросил передать тут же по телефону наиболее яркое видение.  И
вот что он рассказал:
     - Высоко над морем находится большое белое здание, и кажется, что
портик его с шестью высокими  колоннами  опасно  выдвинут  вперед  над
обрывом. В стороны от портика разбегаются белые колоннады, полускрытые
яркой зеленью  деревьев.  К  портику  ведет  широкая  белая  лестница,
обрамленная  парапетом из мраморных глыб,  пригнанных с геометрической
точностью.  Верхний край парапета плавно закруглен,  и под  ним  бегут
четкие барельефы движущихся обнаженных фигур. На каждом уступе широкая
площадка, обсаженная кипарисами, и на ней статуи. Я не могу разглядеть
эти  статуи:  глаза  режет  блеск  ослепительного  солнца на мраморных
ступенях, резкие тени деревьев пересекают площадку...
     Кончив разговор,  я откинулся в кресле,  размышляя, и долго думал
над странным случаем, представшим передо мной. Не нужно передавать вам
всех  моих  попыток разрешения задачи.  Они так же неинтересны,  как и
обычная цепь фактов нашего повседневного  существования;  неинтересны,
пока не случится что-то яркое, вдруг изменяющее все.
     Яркое и случилось.  Ток мыслей замкнулся мгновенной  вспышкой,  в
которой  пришло  сознание,  что  виденные  художником  в  его бредовых
картинах отрывки  представляют  собою  кусочки  одного  целого  в  его
постепенном развитии...  А если это так,  то... неужели я встретился с
примером памяти поколений, сохранившейся и выступившей из веков именно
в  этом человеке.  Весь захваченный своим предположением,  я продолжал
нанизывать известные мне факты на внезапно появившуюся нить.  Леонтьев
жаловался  на  боли  в  верхней части затылка,  а именно там,  по моим
представлениям,  в  задних  областях  больших   полушарий,   гнездятся
наиболее древние  связи  -  ячейки  памяти.  Очевидно,  под   влиянием
огромного душевного напряжения из недр мозга начали проступать древние
отпечатки,  скрытые под всем богатством памяти его личной жизни. И его
навязчивое  ощущение  усилия  вспомнить  что-то,  без  сомнения,  было
отзвуком подсознательного скольжения мысли по непроявленным отпечаткам
памяти.  Как у художника,  зрительная память у него была необыкновенно
сильно развита,  следовательно,  проявляющиеся  кусочки  отражались  в
мышлении в виде картин.
     Найдя себе  точку  опоры,  я продолжал еще и еще подкреплять свою
догадку, но прервал рассуждения и с волнением взялся снова за телефон.
Если мои рассуждения верны, то я сейчас услышу от Леонтьева именно то,
что и нужно услышать.  Если не услышу,  все неверно  и  снова  впереди
гладкая,  непроницаемая  стена  неизвестного.  Я  забыл даже о позднем
времени. Леонтьев по обыкновению не спал и сразу подошел к телефону.
     - Это вы,  профессор,  -  услышал  я  в  трубку  его  по-обычному
напряженный голос, - значит, вы что-то решили?
     - Вот что, дорогой мой, известна ли вам ваша родословная?
     - О, сколько раз меня уже спрашивали об этом! Насколько я знаю, у
нас в роду нет сумасшедших и пьяниц.
     - Бросьте сумасшедших,  мне совсем не то требуется. Знаете ли вы,
кто по национальности были ваши предки,  откуда они,  из какой страны?
Вы, должно быть, южанин!
     - Это так, профессор, но я не могу понять, как...
     - Объясню потом,  не перебивайте меня!  Так кто же у вас  в  роду
южанин?
     - Я не знатная персона и точной генеалогии не имею.  Знаю только,
что  родители  моего деда оба были родом с острова Кипра.  Но это было
очень давно,  а дед переселился в Грецию, а оттуда в Россию, в Крым. Я
и сам крымчак по месту рождения. Но зачем это вам нужно, профессор?
     - Увидите,  если  моя догадка верна,  - не скрывая своей радости,
ответил я,  договорился с Леонтьевым о  приеме  на  завтра  и  повесил
трубку.
     Лежа в  постели,  я  еще  долго  размышлял.  Задача была ясна,  и
диагноз верен,  теперь нужно  было  усилить  и  продолжить  проявление
памяти поколений до какого-то важного для Леонтьева предела.  Но,  что
это за предел, Леонтьев, конечно, не знал, и я тоже не мог догадаться.
Уже засыпая,  я решил,  что будущее само покажет.  На следующий день в
том же кабинете и в прежней позе сидел Леонтьев.  Его бледное лицо уже
не  было  хмурым,  и  он  безотрывно  следил  глазами за мной,  пока я
расхаживал по кабинету  и  посвящал  его  в  свою  теорию.  Кончив,  я
опустился  в кресло за столом,  а он сидел в глубокой задумчивости.  Я
пошевелился, и он вздрогнул, затем, упорно глядя мне в глаза, спросил:
     - А  не  думаете  ли  вы,  профессор,  что и самая идея статуи из
слоновой кости не случайно возникла именно у меня?
     - Что ж, может быть, - коротко ответил я, не желая отвлекаться от
пришедшего  мне  в  голову  способа дальнейшего выяснения воспоминаний
Леонтьева.
     - А не имеет ли то,  что я должен  вспомнить,  отношения  к  моей
статуе? - продолжал настаивать художник.
     - О,  вот это очень вероятно,  - сразу отозвался я, так как слова
художника как бы поставили точку в мыслях.
     Загоревшиеся глаза Леонтьева показали,  как сильно  подействовала
на   него   моя   догадка.  Может  быть,  он  инстинктивно  чувствовал
правильность пути к  разрешению  загадки  и  сам  уже  помогал  мне  в
поисках.
     Мы условились,  что художник постарается немедленно изолироваться
от всех внешних воздействий. Запершись в своей квартире, он в полутьме
будет стараться сосредоточиться на своих  видениях,  а  когда  картины
будут исчезать,  попробует их снова вызвать мыслями о своей статуе. Не
бороться с ощущением  необходимости  что-то  вспомнить,  а,  наоборот,
усиливать  его,  возбуждая  память некоторыми особыми приемами по моим
указаниям.  В усилиях  вспомнить  нервное  возбуждение  может  достичь
опасного предела, но на этот риск придется пойти. О видениях и о своем
состоянии Леонтьев будет сообщать мне по телефону вечером.
     На этот  раз  лейтенант  заторопился домой.  Провожая глазами его
стройную фигуру,  я еще раз подумал о редкой  привлекательности  этого
человека,  который  неведомо  как  стал  мне  дорог.  Вечером,  против
ожидания, звонка не последовало.  Слегка беспокоясь,  я собирался  уже
позвонить сам,  но раздумал,  решив не мешать одинокому сосредоточению
своего  пациента.  Однако  где-то  внутри  меня  грызло   сомнение   в
безопасности изобретенной мной системы лечения,  и, когда на следующий
вечер  зазвонил  телефон,  я  посмотрел   на   противный   аппарат   с
облегчением.
     - Дорогой  профессор,  вы,  наверное,  правы...  Я  вошел,  - без
предисловия сообщил  мне  Леонтьев,  и  в  голосе  его  как  будто  не
чувствовалось нездоровой напряженности.
     - Что такое, куда вошли? - не понял я.
     - Да в этот дом или дворец,  ну,  в то белое здание на обрыве,  -
торопясь, говорил художник.  - Конечно,  все эти запомнившиеся мне так
отчетливо картины постепенно вводят одна в другую.  Теперь я вижу, что
внутри этого здания.  Это большая комната или зал. Вместо двери широко
распахнутая медная решетка.  Медные же листы выстилают пол.  Окон нет,
вместо них широкие аркады вверху.  Через них струится ровный свет  без
теней.  Здесь  много  статуй  и других каких-то вещей,  но я не мог их
разглядеть:  ясно они не видны.  У стены,  противоположной решетке,  в
центре главной  оси  зала  -  низкая  широкая аркада,  в которую видны
густые верхушки сосен и сверкающее через них небо.  У этой аркады  еще
белая статуя,  и рядом какие-то столики и сосуды...  О бог мой, сейчас
понял: ведь это мастерская скульпторов! До свидания, профессор!
     Трубка глухо щелкнула.  Я,  пожалуй,  не меньше самого  художника
горел  нетерпением  узнать побольше,  отчетливо сознавая необычайность
встреченного  мною.  Но  как  ученый  я  был  обучен  терпению  и  мог
по-прежнему  заниматься  своими  делами,  несмотря  на  то что телефон
молчал два следующих вечера.  Звонок  раздался  рано  утром,  когда  я
только  еще  собирался  начинать  трудовой  день  и  не  ждал никакого
сообщения  от  Леонтьева.  Художник  устало  попросил  меня  сразу  же
приехать к нему, если смогу.
     - Я, кажется, кончил свои странствования по древнему миру, ничего
не могу понять, профессор, и очень боюсь... - Он не договорил.
     - Хорошо,  постараюсь, ждите: или приеду, или позвоню, - поспешно
согласился я.
     Обеспечив себе свободное утро, я поехал на Таганку и не без труда
разыскал красивый небольшой дом с башенкой,  расположившийся на бугре,
в садике, глубоко запрятанном в изломе улицы.
     Я позвонил  и  сейчас  же был радостно встречен самим Леонтьевым.
Художник быстро ввел меня в свою комнату,  весьма простую, без всякого
нарочитого  беспорядка  во  вкусах  и  привычках,  почему-то принятого
людьми искусства.
     Окно, завешенное  толстым  ковром,  не  давало  света.  Маленькая
лампочка,  закрытая чем-то голубым,  едва давала возможность различать
предметы.  Я усмехнулся,  увидев, с какой точностью были выполнены все
мои указания.
     - Зажгите же свет, ни черта не видно.
     - Если можно,  то не нужно зажигать,  профессор, - робко попросил
мой пациент,  - я боюсь,  вдруг  опять  не  то,  боюсь  потерять  свою
сосредоточенность. Сосредоточиться заново у меня уже не хватит сил.
     Я, разумеется,  согласился, и Леонтьев, откинув голубое покрывало
с лампочки,  усадил меня на широкой тахте и сел сам.  Даже  в  скудном
свете  я  мог  увидеть,  как ввалились и бледны его щеки и увеличились
блестящие глаза.
     - Ну, рассказывайте, - подбодрил я художника, вытаскивая папиросы
и внимательно следя за его лицом.
     Леонтьев медленно потянулся к столику,  взял с него лист бумаги и
молча  подал  мне.  Большой  лист  был  покрыт   неровными   строчками
непонятных знаков.  Какие-то крестики,  уголки,  дуги и восьмерки,  не
написанные,  а скорее старательно зарисованные, шли группами, очевидно
образуя отдельные слова.  Я в общих чертах имел представление о разных
алфавитах,  как древних, так и современных, но никогда ничего похожего
не  видел.  Сверху  были  написаны  две короткие строчки,  по-видимому
обозначавшие заглавие.
     Я долго  смотрел  на  страницу неведомых письмен,  и предчувствие
необыкновенного  и  интересного   постепенно   охватывало   меня,   то
замечательное   ощущение   порога   неизвестности,  знакомое  всякому,
сделавшему какое-либо большое открытие.  Вскинув глаза на художника, я
увидел, что  он  безотрывно  следит  за  мной,   -   даже   губы   его
полуоткрылись, придавая лицу ребячески внимательное выражение.
     - Вы  -  понимаете  что-нибудь,  профессор?  -  тревожно  спросил
Леонтьев.
     - Конечно,  ничего,  - прямо ответил я, - но надеюсь понять после
ваших разъяснений.
     - О,  это все та  же  цепь  видений.  Помните,  я  звонил  вам  и
рассказывал  о  внутренности  здания?  Во  время  разговора  с  вами я
сообразил, что это мастерская скульптора или художественная школа. Еще
лишняя связь с моей мечтой поразила меня, и я поспешил снова вернуться
к галлюцинациям,  уже  понимая  в  них  какую-то  определенную  линию,
какой-то смысл, который я и должен был, наверное, разгадать.
     Еще и  еще  я  поддавался   своим   видениям,   усиливая   их   и
сосредоточиваясь по вашим указаниям,  но все остальные картины,  ранее
мелькавшие передо мной,  или снова исчезали,  или как-то  стушевались,
сделались  невнятными.  Как  только  наступал  момент  появления самых
отчетливых и долгих видений, неизменно возвращался зал в белом здании,
художественная мастерская.  Больше ничего я не мог увидеть и начал уже
приходить в отчаяние.  Ощущение замкнутости воспоминания, о котором вы
говорили, не приходило.
     Вдруг я подметил,  что одна часть комнаты  постепенно,  с  каждым
новым  видением,  становится  все  отчетливее,  и  понял:  продолжение
мысленных  картин  нужно  было  искать  только   внутри   скульптурной
мастерской  -  дальше мои видения уже не шли.  Как я ни старался,  так
сказать,  выйти из пределов мастерской скульптора,  ничего другого  не
мог увидеть.
     Но все  отчетливее  становилась  правая  сторона   стены   против
решетки, там,  где  было широкое и низкое окно - арка.  Видение гасло,
снова  появлялось,  и  с  каждым  разом  я  мог  увидеть  все   больше
подробностей.
     Слева четким  силуэтом  на  фоне  сосен  и  неба,  видимых сквозь
аркаду,  выделялась небольшая статуя,  в половину человеческого роста,
сделанная из слоновой кости.  Я очень старался ее рассмотреть,  но она
не становилась постепенно яснее,  а,  наоборот,  гасла.  Так же угасла
новая подробность,  сначала ставшая более отчетливой,  чем  статуя,  -
низкая  и  длинная  ванна  из  серого  камня,  налитая  почти до краев
какой-то темной жидкостью.  В этой ванне  смутно  виднелись  очертания
скульптурной  фигуры,  как  бы обнаженного тела,  утопленного в темной
жидкости.
     Но и эта деталь стушевалась,  а рядом с ванной  выявился  широкий
стол с  толстой  каменной плитой сверху и длинным сиденьем вроде лавки
перед ним из  желтого,  гладко  отполированного  дерева.  На  столе  в
беспорядке  лежали палочки,  свертки и другие предметы,  в которых,  я
могу поручиться за  это,  узнал  некоторые  скульптурные  инструменты,
похожие на те,  которыми сам привык пользоваться. Ближе к правому углу
стола лежала квадратная плита или толстый лист  из  гладкой  меди  без
всяких украшений, покрытый какими-то знаками.
     Этот лист становился все  отчетливее,  и,  наконец,  все  видение
сосредоточилось на этом листе меди.  Отчетливо стояла передо мной  его
позеленевшая  поверхность  с  вырезанными  на ней значками.  Ничего не
понимая,  я все-таки чутьем,  интуитивно сообразил,  что в этом  месте
конец  серии  мысленных  картин,  замыкание  цепи  видений,  по вашему
предположению. Томимый неясной тревогой,  я  стал  зарисовывать  знаки
медной  плиты.  Вот видите,  профессор,  - гибкие его пальцы перебрали
целый ворох листков,  - нужно было снова  и  снова  начинать.  Видение
потухло  и  иногда часами не возвращалось вновь,  но я терпеливо ждал,
пока не смог составить вот этот лист,  который у вас  в  руках.  Левая
рука  у  меня  еще  не совсем приспособилась,  и дело шло медленно.  А
сейчас я больше ничего не вижу,  усталость,  стало все  безразлично...
Только уснуть никак не могу,  боюсь смутно и упорно какой-то ошибки. Я
не вижу связи с собой в этих замысловатых знаках.  Раньше я чувствовал
ее очень  резко  -  скульптуры,  статуя из слоновой кости,  - а сейчас
опять ничего не понимаю. Что же это все, профессор?
     - Вот  что,  -  отвечал  я,  весь  дрожа от сильного волнения,  -
примите-ка  дозу  снотворного  -  я  приготовил  на  случай,  если  вы
переборщите  с  вашими  видениями.  Вы  заснете - это вам больше всего
нужно, - а я заберу лист, и к вечеру мы получим представление, что все
это  значит.  Действительно,  ваши  галлюцинации пришли к концу.  Я не
понимаю еще всего,  но думаю,  что вы вспомнили наконец  то,  что  вам
нужно... Вот только неожиданные диковинные письмена... Еще раз спрошу:
совершенно ли вы уверены,  что ваши  видения  -  Эллада  или,  скажем,
только как-то с ней связаны?
     - Я  говорил  вам,  профессор,  я  не  могу объяснить почему,  но
уверен: видел Элладу, или, правильнее сказать, кусочки ее.
     - Отлично,  теперь  старайтесь  уснуть,  а  потом  долой  все эти
затворнические шторы,  милый мой,  вы вернетесь в жизнь! Ну, довольно,
довольно!  -  прервал  я  дальнейшие вопросы художника и быстро вышел,
унося таинственный лист.
     Еще немного терпения,  соображал я,  направляясь к трамваю, и все
должно решиться.  Или это действительно вырванная из глубины  прошлого
запись чего-то важного,  или...  бредовая чепуха. Нет, на последнее не
похоже.  Одни и  те  же  знаки  часто  повторяются,  группы  неравного
количества знаков разделены промежутками, вверху, очевидно, заголовок.
Нет,  в бреду такой штуки не напишешь. "Итак, раз художник уверен, что
это Эллада,  нужно к эллинисту.  Кто у нас в Москве самый крупный спец
по этой части?" - продолжал я свои рассуждения, но никак не мог никого
вспомнить.  У  себя  дома  с  помощью  справочника научных работников,
календаря академии и презренного телефона я узнал нужного мне человека
и немедленно позвонил ему. Повезло, он оказался дома.
     Не далее как через сорок минут я раскуривал очередную папиросу  в
его  кабинете,  в  то время как ученый впился взглядом в поданный мною
лист с таинственными знаками.
     - Где  вы  взяли,  вернее,  списали  это?  - воскликнул эллинист,
пронизывая меня прищуренными блестящими глазками.
     - Я  все  расскажу  вам  без  утайки,  только прежде,  ради всего
святого, объясните мне, что это такое?
     Ученый нетерпеливо вздохнул и снова склонился над листом,  говоря
размеренным, без интонации голосом:
     - Принесенный  вами  отрывок  написан  так  называемыми кипрскими
письменами,  слоговой язбукой,  справа налево,  как  раньше  писали  в
Элладе.    Этими    письменами    написано    на   эолийском   наречии
древнегреческого языка.  Поэтому я затрудняюсь быстро  перевести  весь
отрывок.  Вот заглавная строчка - да, это интересно! - состоит из трех
слов: вверху - малактер элефантос.  Под ними внизу - зитос. Первые два
слова означают буквально "смягчитель слоновой кости",  а в  переносном
значении:   мастер   слоновой   кости.  Наше  название  "мастер"  тоже
происходит от этого корня.  Зитос  -  особая  неизвестная  жидкость  -
средство  для  размягчения  слоновой кости.  Вы знаете,  что в Древней
Элладе художники знали секрет делать слоновую кость мягкой,  как воск,
и  благодаря  этому  лепили  из  нее  весьма совершенные произведения,
которые после затвердевали,  опять становясь обычной слоновой  костью.
Этот секрет потом был безвозвратно утрачен, и никто до сих пор...
     - О  черт  побери,  все  понял!  - вскочив со стула,  закричал я.
Увидев испуганно-недоумевающее лицо ученого,  спохватился  и  поспешно
добавил:  -  Простите,  бога  ради,  но  это  очень важно для меня,  а
главное - для моего пациента.  Не можете ли вы мне сейчас же передать,
хотя бы в самых общих чертах, содержание дальнейшего?
     Эллинист пожал плечами и не ответил.  Однако  я  видел,  что  его
глаза  бегают  по  строчкам  листа,  и  постарался  застыть  в кресле,
сдерживая волнение и накипавшую  бешеную  радость.  После  нескольких,
казавшихся очень долгими минут ученый сказал:
     - Насколько я  могу  разобрать  без  специальных  справок,  здесь
записан  химический  рецепт,  но  названия  веществ  нужно будет особо
истолковать.  Ну,  тут сказано о морской воде, затем о порошке цинны и
каком-то масле Посейдона и так далее. Наверное, это и есть рецепт того
средства, о котором я сейчас вам говорил.  Это очень важно, - заключил
эллинист.
     Тон его голоса показался мне слишком сухим при громадном значении
его слов.  Но так или иначе,  все было ясно.  На медной плите, то есть
здесь,  на листе, был записан рецепт средства для размягчения слоновой
кости.  Художник  вспомнил  наконец  его  через  десятки поколений,  и
действительно теперь он сможет создать статую  Ирины,  просто  вылепив
ее!
     Ученый выжидательно смотрел на меня. Полный торжества и волнения,
я поднялся и тут же рассказал ему историю своего пациента и кое-что из
своей  теории.  Когда  я  кончил,  выражение  недоверчивого  изумления
окончательно  исчезло с лица эллиниста.  Маленькие глазки стали совсем
добрыми и,  пожалуй,  слишком влажными.  Выходя  из  его  кабинета,  я
увидел,  как ученый уже рылся в книжных шкафах,  быстро извлекая книгу
за книгой.  Спокойный,  что обещанный перевод листа будет  сделан  т