о
цвета и окаймлялась почти белым наружным слоем.
     Механик, найдя расщепленный пополам ствол, погрузил его для опыта
в воду.   Сначала   -   первые   две-три  минуты  -  в  воде  медленно
распространилось едва заметное голубое опалесцирующее  облачко,  затем
от   ствола   начали   отделяться   маленькие  радужные  струйки.  Они
заворачивались спиралями, распространяя сияние.
     Так вот  разгадка  чудесных  красок  в  воде  бухты - присутствие
расщепленной древесины  загадочного  дерева!  Сергиевский  внимательно
смотрел  на  берег,  стараясь  запомнить  очертания  деревьев.  Ничего
особенного не  было  в  их  раскидистых  ветвях,  перистых  листьях  и
гроздьях белых цветов.
     Вдруг откуда-то из-за мыса донесся  слабый,  но  отчетливый  шум,
который нельзя было спутать ни с каким другим звуком, - мотор! Далекое
гудение было ровным и сильным, несомненно приближавшимся к бухте.
     - К самолету! Скорее! - скомандовал Сергиевский.
     С левого  крыла,  приподнявшегося  над  водой,  виднелись  волны,
размеренно и непрерывно катившиеся на берег. Обогнув длинный восточный
мыс,  серый моторный  катер  неожиданно  рассек  плавные  волны  белым
пенящимся   буруном.   Нос,   высоко   поднявшийся  над  водой,  слабо
покачивался,  под  ним  лежала  черная  тень,  а  металлические  части
орудийной и прожекторной установок горели туманными огоньками.
     Катер повернул,  моторы стихли,  и маленькое  судно  подлетело  к
самолету.  На носу его выросли крупные фигуры моряков береговой охраны
в белых куртках и широких трусах, казавшихся легкомысленным нарушением
необходимой суровости военной формы.
     Переговоры не затянулись,  и  катер  исчез  так  же  быстро,  как
появился,  а  спустя  некоторое  время  два куцых гидросамолета тяжело
опустились на воду большой бухты,  в  километре  к  западу  от  "бухты
радужных струй".  Раненый и часть груза были взяты на гидросамолеты, в
баки советской  машины  влито  две  тонны  бензина.  Оставалось  ждать
прибытия  двух  судов,  для  того  чтобы во время отлива отбуксировать
самолет из маленькой бухты через узкий проход между рифами.
     Короткие сумерки    сменились    густой   темнотой.   Сергиевский
спохватился,  что нужно взять с собой образец волшебного дерева, иначе
все виденное в бухте скоро  покажется  невероятным  сном.  В  ожидании
восхода  луны  летчик  поднялся  на крыло самолета и увидел отчетливое
голубое сияние,  распространившееся в воде вокруг  стоек,  подпиравших
крыло  и  хвост  самолета.  Удивленный  новым проявлением чудес бухты,
пилот поглядел  в  сторону  сокрушенного  самолетом  леса.  Окруженное
темной водой, яркое голубое пятно горело там, где днем сверкали извивы
радужных струй.
     Сергиевский опустился в  лодку  и  поплыл  к  светящемуся  пятну.
Вокруг расщепленных стволов вода казалась облаком светящегося голубого
газа,  бросавшим серебристый отблеск  на  лицо  и  руки  Сергиевского.
Света,   испускаемого   водой,   было   достаточно   для  того,  чтобы
ориентироваться,  и летчик быстро отобрал несколько кусков  древесины,
не забыв прихватить и ветки с листьями и цветами.
     Во время работы по буксировке самолета из бухты Сергиевскому было
не  до  расспросов,  а  потом,  когда  "бухта радужных струй" осталась
позади,  летчику уже не удалось узнать ничего вразумительного. Дерево,
о  котором он рассказывал,  было знакомо местным жителям под названием
"сладкое дерево".  Оно встречалось здесь редко,  и никто не  слыхал  о
чудесных свойствах его древесины.
     Медленно и осторожно,  вместе с отливом,  серебряный корабль  был
выведен  на простор спокойного моря,  и рев моторов потряс безмятежный
тропический берег.
     Альбатрос покинул   навсегда  чудесную  бухту  и  вскоре  перенес
обратно через океан всю маленькую группу  людей,  удостоенных  судьбой
увидеть одно из неизвестных чудес природы.

                                * * *

     Профессор Кондрашев  повернулся  на  высоком стуле к входившему в
лабораторию Сергиевскому и молча протянул ему стойку с пробирками,  на
дне  которых лежали маленькие кусочки волшебного дерева,  привезенного
летчиком.  В  воде  переливались  и   блестели   струйки   и   облачка
огненно-желтого  и  прозрачно-синего  цветов,  иногда  переходившие  в
зеленовато-желтые или сверкающие голубые тона.
     - Похоже на вашу бухту? - вопросительно улыбнулся профессор.
     - Не совсем,  - серьезно ответил летчик.  - Там краски и свечение
были куда ярче.
     - А,  конечно,  - спохватился Кондрашев,  - ведь в бухте  вода-то
морская! - и капнул в пробирки по нескольку капель какого-то раствора.
     Синь тотчас сгустилась и из прозрачной стала почти  непроницаемой
для глаза, а желтые облачка показались отлитыми из червонного золота.
     - Оказывается,  - пояснил профессор,  - добавление в пресную воду
небольшого  количества  щелочей  резко  усиливает  способность  дерева
окрашивать воду.  Впрочем,  это не краска, а какое-то особое вещество,
еще не разгаданное наукой.  Его способность светиться и опалесцировать
может  оказаться  весьма  ценной.  Дерево мне удалось определить - оно
сродни  обыкновенным  серым  орехам,   но   является   очень   древним
представителем  этой  группы  и называется "эйзенгартия".  Эйзенгартия
существовала не менее шестидесяти  миллионов  лет  назад.  Сейчас  это
кустарник,  широко  распространенный  на  юге  Соединенных Штатов и не
обладающий никакими чудесными свойствами -  очевидно,  выродившийся  в
неблагоприятных  условиях  жизни.  И  вот  оказывается,  что  в  Южной
Мексике,  на Юкатане,  и очень редко там,  где вы были,  эта же  самая
эйзенгартия сохранилась в виде небольшого дерева, так же как в древние
эпохи своего существования. Это дерево обладает особыми, уже знакомыми
вам свойствами.  Именно оно и представляет собою "коатль" ацтеков, или
"дерево жизни" средневековых ученых.  Вам,  дорогой, принадлежит честь
открытия - вернее, возобновления открытия - этого ценного растения.
     Профессор встал  и  торжественно  извлек  из стеклянного шкафчика
небольшой бокал из темной древесины эйзенгартии.
     - Вам, - продолжал он, наливая в бокал чистую воду из колбы, - по
праву надлежит первому выпить волшебный напиток,  сохранявший здоровье
средневековых владык...
     Вода в темном  бокале  казалась  зеркальцем  глубочайшей  синевы.
Сергиевский,  смущенно улыбаясь,  принял бокал из рук профессора и, не
колеблясь, осушил до дна.

     1944



                             Иван ЕФРЕМОВ

                        ВСТРЕЧА НАД ТУСКАРОРОЙ

     Немало лет тому назад я  плавал  старпомом  на  довольно  большом
пароходе  "Коминтерн"  -  в  пять  тысяч  тонн,  добротной  английской
постройки.  Ходили между Владивостоком и Камчаткой,  изредка на юг - в
Шанхай или поближе - в Гензан и Хакодате.
     В июле 1926 года мы  шли  очередным  рейсом  в  Петропавловск,  с
заходом в Хакодате,  - следовательно, через Цугарский пролив. Вышли из
Хакодате к вечеру,  а через сутки привалил  бешеный  шторм,  настоящий
тайфун   от  зюйд-веста.  Поднялось  такое  волнение,  что,  когда  мы
проходили траверз Немуро, волны стали закрывать судно. Мы имели ценный
груз  на  палубе,  а  кроме того,  разные хрупкие машины в трюме.  Наш
капитан Бегунов, очень славный, хотя и суровый старик, после короткого
совещания со мной на мостике решил повернуть полнее бакштага, почти на
фордевинд.  Судно сразу перестало брать на себя воду  и,  невзирая  на
адскую  волну,  пошло  спокойнее.  Пришлось  мне  проложить новый курс
вместо обычного:  я оставил остров Сикотан к норду и  пошел  восточнее
Курильских островов...
     Штормом колотило нас всю ночь,  и только на следующее утро  стало
стихать.  Но  ветер был очень свеж до самого вечера.  К ночи же совсем
стихло,  и я рано завалился спать,  так как устал за  последние  сутки
отчаянно.
     Ночь выдалась совершенно необычная в  этих  местах  -  безветрие,
полный штиль,  - ясная и безлунная. Я спал очень крепко, но, по прочно
укоренившейся привычке,  проснулся со звоном  склянок.  Хоть  я  и  не
сосчитал ударов,  но знал, что до моей вахты полчаса. И действительно,
почти сейчас же явился буфетчик с огромной кружкой горячего какао. Эту
привычку  я  всем  могу  посоветовать - перед вахтой напиться горячего
какао,  тогда холод и сырость не страшны и ко сну сразу же  перестанет
клонить.  Я  вскочил,  быстро оделся,  выпил какао и,  закурив трубку,
снова растянулся на койке.  Как  хороши  эти  десять-пятнадцать  минут
перед выходом на ночную вахту, в холод, мрак, сырость и туман!
     Затягиваясь душистым,   крепким   табаком,   я   вслушивался    в
неравномерный  всплеск  волн  и четкую работу машины.  Ее мощный шум и
легкое  сотрясение   всего   огромного   корпуса   судна   действовали
успокоительно,  вроде  тихой музыкальной мелодии.  В каюте было тепло,
яркий свет лампы падал на столик с лежавшей на нем интересной книгой -
наслаждение,  которое  я  предвкушал  после  вахты.  Я с удовольствием
осмотрел свою   каюту   -   крошечный    "особняк",    несущийся    на
двадцатифутовой высоте над страшной зеленой глубиной Тихого океана,  -
и подумал, что профессия моряка увлекла меня прежде всего тем, что она
оставляла  мне  много  времени на размышления,  к которым я всегда был
склонен.
     Мои мысли были прерваны стуком в дверь.  Дверь распахнулась, и на
пороге появилась массивная фигура капитана.
     - Что вы бродите в такую рань,  Семен Митрофанович?  - спросил я,
садясь и поворачивая  к  нему  тяжелое  кресло.  -  Еще,  наверно,  не
рассвело.
     - Ну как не рассвело!  Скоро огни гасить можно... Эх, и погода же
редкостная!..
     - Вот в такую-то погоду только и спать,  - сказал я.  - Ну, я-то,
конечно, страдалец - мне на вахту, - а вы что?
     - Эх,  молодежь!  Вам бы только понежиться!  - добродушно отвечал
капитан. - А мне,  старику, много спать не нужно. Я уже палубу обошел,
убытки от шторма посчитал... Кстати, Евгений Николаевич, вы ортодромию
вашу днем проверьте,  чтобы не только по счислению было, - добавил он,
в то время как я обматывал шею шарфом и натягивал пальто.
     - Обязательно,  Семен Митрофанович, трасса у нас новая, - ответил
я капитану и чиркнул спичку, закуривая трубку.
     Резкий толчок  и последовавший за ним глухой удар потрясли корпус
судна.  Почти одновременно раздался грохот где-то в кормовой части,  и
шум  машины  прервался.  Несколько секунд мы с капитаном молча глядели
друг на друга,  прислушиваясь. Вот машина возобновила работу - и снова
тот   же  грохот,  сменившийся  тишиной.  Горящая  спичка,  которую  я
продолжал держать в руке,  обожгла  палец,  и  я,  опередив  капитана,
кинулся из каюты...
     Все, кто много плавал,  поймут мои чувства в те минуты,  зная,  с
каким  невольным  страхом  воспринимается  остановка машины в открытом
море.  Мощное сердце корабля своим биением сообщает ему жизнь  и  силу
для  борьбы  со  стихией.  Но  вот оно остановилось,  и корабль мертв,
теперь он игрушка неверного океана...
     Повернув к трапу, я поскользнулся и тут только заметил, что судно
имеет  крен  на  левый  борт.  В  этот  момент  меня  догнал  капитан.
Прерывистое  дыхание  выдавало  его  волнение,  но  поседевший на море
старик не произнес ни слова.
     На палубе было темно.  Едва обозначившийся рассвет отмечал только
общие контуры судна.  Дверь штурманской рубки была раскрыта,  и из нее
падала полоса света. С мостика послышался встревоженный голос третьего
помощника:
     - Беда,  Семен Митрофанович!  Налетели на риф...  Винт,  кажется,
разбит, руль заклинило... Капитан сердито крикнул:
     - Какой, к черту, риф? Здесь глубочайшая пучина океана!
     "Ну конечно,  Тускарорская  впадина",  -  немного   успокаиваясь,
сообразил я.
     Капитан поднялся на мостик. Мое место было на палубе.
     - Боцман, подвахтенных наверх, приготовить лот! - приказал я.
     Напрягая зрение,  я видел,  как капитан склонился к  переговорной
трубе. "Говорит  с механиком",  - подумал я.  Слабо зазвенел телеграф.
Снова  послышался  грохот  под  кормой.  Звонок  телеграфа  совпал   с
прекращением работы машины.
     - Евгений Николаевич,  давайте лотом по правому борту!  - донесся
голос капитана.
     Я отдал команду. Боцман откликнулся из темноты:
     - Нет дна!
     - Ближе к носу у крамбола! - скомандовал капитан.
     - Две марки и две! - отозвался боцман.
     - Четырнадцать футов? Что за черт! - воскликнули.
     По левому  борту  глубина оказалась от двенадцати до восемнадцати
футов, за кормой - двадцать футов.
     Рассветало. Я   перегнулся   через   борт,   стараясь  что-нибудь
рассмотреть в темной воде,  плескавшейся  внизу.  Было  то  тяжелое  и
медлительное дыхание моря, которое зовется мертвой зыбью. С удивлением
я воспринял мерное покачивание парохода на крупной  и  длинной  волне.
Это  покачивание не сопровождалось ударами,  что было бы неизбежно при
посадке на риф.  Капитан позвал меня  на  мостик.  Перегнувшись  через
перила,  он  упорно  всматривался  в  волны  с левого борта.  Вспыхнул
прожектор.  Серая мгла рассветных сумерек отошла дальше от корабля.  Я
заметил, что под левым бортом корабля волны были меньше, чем кругом, -
короткие и плоские.
     - Евгений Николаевич, дайте скорее место судна по счислению!
     - Есть,  Семен  Митрофанович!  -  ответил  я   и   направился   в
штурманскую рубку.
     - Шлюпку спустить! - послышался голос капитана. - Петя (так звали
третьего помощника), вы с лотом в шлюпку.
     Мое уважение к капитану, без лишней суеты выяснявшему аварию, еще
более возросло. "Молодец старик!" - думал я, накладывая транспортир на
карту, и услышал шаги капитана за спиной.
     - Ну  что?  -  спокойно спросил он,  едва взглянув на карту,  где
наколотая точка легла вдали  от  Курильских  островов,  над  страшными
глубинами Тускароры.
     Внезапная догадка молнией пронеслась в  моем  мозгу.  Даже  стало
стыдно за свою несообразительность.
     - Я, кажется, понял, Семен Митрофанович, - проговорил я.
     - Что поняли?
     - На судно затонувшее налетели.
     - Так оно и есть, - подтвердил капитан. - Шансов один на миллион,
а вот повезло же нам, нечего сказать... Ну, как там промеры?
     Мы вышли на мостик.
     Шлюпка уже пристала к левому борту.  Как мы  и  ожидали,  даже  в
небольшом удалении от корабля дна не было.
     Наступило ясное утро.  Из  трюмов  вернулись  ревизор  и  боцман,
доложившие,  что  течи  нет.  В  это  время  к  нам поднялся начальник
водолазной спасательной партии,  которую мы везли для  снятия  с  мели
японского судна "Америкамару", - опытный морской инженер.
     Он обошел судно, потом поднялся на мостик.
     - Начнем, командир? - спросил инженер.
     - Ладно, давайте скорей, - согласился капитан. - Везли вас японца
спасать, да и сами в спасаемых очутились.
     Два водолаза,  широкие,  как комоды, - по-видимому, огромной силы
люди -  приступили  к  сборам.  Я  сам несколько раз совершал короткие
спуски под воду,  но еще ни разу не видел работы водолазов в  открытом
море и с интересом наблюдал за ними.
     Промерами на  шлюпке  была  установлена  приблизительная   ширина
потонувшего  судна.  С  левого  борта  укрепили  выстрел,  с  которого
сбросили узкий трап.  Водолаз вооружился длинным шестом и начал  спуск
прямо  в  волны,  время  от  времени упираясь шестом в борт парохода и
раскачиваясь на трапе.  Вдруг он опустил лестницу и сразу скрылся  под
водой, оставив на поверхности тысячи воздушных пузырьков.
     Начальник водолазной партии стоял на борту у телефона. Он помахал
нам с капитаном рукой, подзывая к себе.
     Мне показалось,  что в лучах поднявшегося над  горизонтом  солнца
под кораблем смутно очерчивается какая-то темная масса.
     - Пройдите назад!  - закричал в  телефон  инженер.  -  Да...  Ну,
проползите!.. А дальше? Хорошо...
     - Что хорошо-то? - не утерпел капитан.
     На это  инженер  ничего не ответил.  Прошло,  как мне показалось,
много минут напряженного ожидания.  Мембраны телефона время от времени
глухо гудели.
     - Попробуйте проникнуть в кормовое помещение или в трюм, - сказал
инженер и передал телефон второму водолазу.  - Ну вот что, командир, -
сказал он,  поворачиваясь к капитану, - чудеса, да и только! Навстречу
нам  под водой шел какой-то затонувший корабль.  Мы с размаху налетели
на  него.  Наш  "Коминтерн",  оказывается,  отличается  очень  острыми
обводами - он и вошел в корпус погибшего судна, как топор в бревно, и,
видимо, крепко завяз.  Потонувший корабль -  очень  старый  деревянный
большой  парусник.  Мачты обломаны,  конечно.  Форштевень "Коминтерна"
сидит в кормовом помещении парусника,  а винт и руль находятся как раз
над   обломком  бушприта.  Они,  слава  богу,  целы.  Когда  пробовали
провертывать машину,  винт бил о бушприт.  Крепок  же  этот  старинный
парусник - вот что удивления достойно! У нас две тысячи двести сил - и
ни с места!
     - Объясните-ка мне, товарищ инженер, - спросил капитан, - как мог
потонувший корабль столько времени плавать, да еще под водой, на манер
подводной лодки?
     - Очень просто:  судно-то деревянное да,  наверно,  и груз у него
легкий. Я послал водолаза в трюм посмотреть,  что там.  А под воду это
вы его своим пароходом загнали -  он,  наверно,  чуть-чуть  над  водой
высовывался...   Да,   конечно,   пусть  поднимется!  -  прервал  свои
объяснения инженер, обращаясь к водолазу у телефона.
     Собравшаяся у  борта  команда  да  и  мы  с капитаном смотрели на
поднимавшегося водолаза как на вестника из  неизвестной  страны.  Этот
человек  смело опустился в воду посреди океана и глубоко под пароходом
ходил по погибшему кораблю, много лет носившемуся в морских просторах.
Веселые,  слегка  озорные  глаза  снявшего  скафандр водолаза ничем не
выдавали утомления,  которое он несомненно должен был  испытывать.  На
совещании  в  штурманской  рубке  водолаз  начертил  примерный  корпус
потонувшего корабля,  удививший  нас  своими  старинными  очертаниями.
Зная,  что  я  интересовался всегда историей флота и особенно парусных
кораблей,  капитан спросил меня,  не смогу ли  я  определить  класс  и
возраст судна.  По грубым контурам, набросанным водолазом, разумеется,
было очень  трудно  решить  что-нибудь.  Во  всяком  случае,  это  был
трехмачтовый  корабль  весьма  больших размеров,  с широким корпусом и
приподнятой кормой.  Я решил,  что ему не менее  ста  лет  со  времени
постройки.  Водолаз  сообщил,  что  корпус  корабля  построен из очень
плотного дерева.  Трюм,  по-видимому, забит доверху легкими пластинами
пробки.
     Немного подумав,  инженер решил попробовать подорвать правый борт
парусника,  с  тем  чтобы  плавучий  груз  вывалился.  Тогда  тяжелый,
пропитанный водой деревянный корпус корабля пойдет ко дну  собственным
весом, и мы освободимся.
     - Ну  что  ж,  давайте  освобождайте,  ради  всего   святого!   -
воскликнул капитан.
     Инженер снова задумался.
     - Какие еще затруднения? - с тревогой спросил капитан.
     - Дело в том,  что для этой работы нужно  два  человека  -  будет
скорее и,  главное, безопаснее. Если через трюм не проникнуть к борту,
то придется снаружи долбить,  а с течением очень  тяжело  справляться.
Еще счастье, что так необыкновенно тихо, а то совсем плохо было бы.
     - Но ведь у вас два водолаза, - сказал я.
     - Водолазов-то два, но один должен быть наверху, у насоса, - ведь
часть наших специалистов вперед на "Лозовском" уехала.  Вот  и  думаю,
как быть...
     Тут я вспомнил о своем небольшом водолазном опыте и  подумал:  "А
что,  если  мне  спуститься?"  Конечно,  страшновато было спускаться в
открытом  море,  но  я  был  уверен,  что  как  вспомогательная   сила
пригожусь.  Я  предложил  инженеру  свои  услуги  в  качестве  второго
водолаза и в ответ  на  его  недоверчивую  улыбку  рассказал  о  своих
возможностях.
     - Ну,  уж пусть сам водолаз решит,  берет он вас в помо